Однажды в зимнем трамвае
засыпая и просыпаясь
ниточку пульса наматывая
я уходил в прошлое,
сшивал небо и землю
замётывал шов снегом,
потом ледяными мостиками
словно ключами от двери
звенел, поднимаясь всё выше,
вытягивал родственников живых и умерших,
приглашал друзей
под старую яблоню —
единственное дерево
на единственной тёплой поляне.
А там и бутылки тёмные раскопали где-то,
собаки набежали,
кот вернулся потерянный,
чёрный, лоснящийся выскочил из автобуса:
– Сам доехал, однако,
воротником притворяясь,
зайцем…
Сообщил об этом и брезгливо понюхал
мои пальцы,
потом начались песни,
собаки собирали всё, что падало со стола,
а потом мы сами упали
словно яблоки на траву
вместе с пустыми бутылками и яблоками
червивыми, ненадкушенными…
Утром пришла Пора Возвращаться
постучала строго костяшками пальцев
отхлебнула из полупустой бутылки:
– Я вам не Пора Разбрасывать Камни,
стыдно,
словно вы сад камней, а не люди!
Вот ты, в пёстрой рубашке,
или вы, голые двое,
и ты, с головной болью,
давайте-ка собирайтесь
и марш по домам отсюда!
Собаки поджали хвосты, в сторону
отошли и снова в свои хороводы,
а мой кот
на яблоню забрался, чёрным яблоком
повис над нами.
– Ещё не все яблоки созрели,
ещё никто не откусил ни кусочка,
ещё не было даже змея,
тем более Адама и Евы,
мы случайно сюда попали
и скажи лучше нам, сколько времени,
коли тебе, Пора Возвращаться
известно когда и что за чем следует, —
говорю, – сюда пришли мои родственники,
друзья, даже собаки и этот кот,
Бог вёл меня на ниточке моего пульса
как машинку ребёнок ведёт
на верёвочке за собой,
пусть он мной и занимается!
Так стоял я возле дерева суровый, словно памятник,
а она раздвинула свою грудь в стороны,
открыла хрустальное пронзительное сердце
и сразу стало неуютно в этом раю:
автобус вдруг облаком вырос,
уехали гости с песнями и котом,
собаки в лес убежали,
и для нас наступило Потом —
мы принялись за работу:
Пора Возвращаться
сгребла мусор в кучу,
пропылесосила траву ветром,
я же выкопал яму для бутылок
кем-то забытый носок повесил на ветку…
Тут ниточка моего пульса до конца распустилась
словно цветок
и начала назад собираться:
сначала исчезли дерево и трава,
затем Пора Возвращаться,
затем всё свернулось клубком
разноцветным как радуга,
похожим на яблоко
в кармане моего плаща.
В кафе с тёмными стеклами,
за которыми даже солнечное небо
становится пасмурным,
словно скоро пойдёт дождь
я сижу за последним столиком
лицом к залу,
чтобы видеть всех
и не привлекать внимания.
И вот он идёт через кафе
почти бесшумно,
в сверкающем плаще,
по его волосам бегут капли воды,
у него серебряная серьга в ухе,
и уборщица цветком оранжевой швабры
затирает его следы.
Больше до него никому нет дела,
посетителей немного:
парень и девушка,
поедающие друг друга
взглядами,
мужчина средних лет
возле стойки
рядом с барменом,
и я с чашкой кофе
за дальним столиком.
Его вижу лишь я да уборщица,
которая не успевает
убирать воду
и отжимать швабру
в специальное ведро с решеткой.
Но вряд ли она посвящена в программу
наших переговоров.
Мы не пожимаем друг другу руки
и сидим молча
за одним столом словно
зал полон людей,
и просто не оказалось
другого места,
поэтому он и сел за мой столик,
вполоборота, так, что серебряная капля
в его ухе
сверкает, и невозможно
разглядеть лицо.
Наконец, я говорю, отпивая кофе:
– Я знал одну женщину,
которая была слишком легка
и однажды превратилась в облако…
Он кивает в ответ,
и серебряная серьга
дрожит в его ухе.
Я снова глотаю кофе
словно часть
приготовленной для него истории
и продолжаю:
– Мы рисовали бабочек
на собственных веках,
когда мы закрывали глаза,
они расправляли крылья,
но не могли улететь.
У неё в глазах тогда было пламя,
а у меня в голове
всегда ветер…
Он снова кивает:
– Но ведь ты позвал меня не за этим.
И я тогда объясняю,
что завтра ему надо уехать
подальше из нашего города,
ведь я иду гулять с сыном,
и нам очень нужна
хорошая погода.
Он снова кивает,
серебряная серьга вспыхивает как маяк,
заставляя меня зажмуриться,
и когда я глаза открываю
его уже нет.
Лишь уборщица оранжевой шваброй,
похожей на солнце,
затирает мокрые следы.
…Давайте начнем с трех магнитофонов
в Райском Саду. Магнитофон
1 – это Адам. Магнитофон 2 – Ева. Магнитофон
3 – Бог, который после Хиросимы
деградировал до Урода-Американца…
Берроуз У.С.
начнём с магнитофонов говорит старик
сотни бобин и кассет говорит старик
мы записали оргазм и предсмертный крик
сможешь ты различить их сквозь белый шум
сможешь ли ты отпустить свой ум
старая пленка ломается, хорошо горит…
три магнитофона старик говорит
на каждой бобине свернутый кольцами ад
но можно его прокрутить назад
в модитен депо где работают трое парней
собирая поезда из убитых дней
старая пленка ломается, хорошо горит…
не склеивай эти фразы старик говорит
а коль склеишь закончится сразу весь твой мир
я говорит Уильям почти Шекспир
только вены мои полны чёрных дыр
куда утекает всё что вокруг тебя
и если я убиваю то делаю это любя
Твардовский рассказывает
о двигателе, что пожирает энергию
и расстёгивает пространство,
словно молнию на куртке,
под которой тёмное тело правды,
– Когда руки испачканы маслом,—
говорит Твардовский,
– лучше к ней не прикасаться.
Твардовский рассказывает
о том, как работал на Луне
божественным дантистом
– Когда я вычищал звёзды, —
говорит Твардовский,
– застрявшие в зубах Кришны
случайно сломал бормашину
и меня уволили за профнепригодность.
Твардовский рассказывает
как однажды играл с чёртом в шашки
и вышел в дамки.
Чёрт тогда выдул всю водку,
что была в доме,
а потом заснул на скамейке
внутри троллейбусной остановки.
Поздние пассажиры
не обращали никакого внимания
на рога и копыта.
В ящиках моего тела
то и дело
вспыхивают огоньки,
есть гвозди и молотки,
можно было бы сделать обувь,
но для ходьбы по небу
не нужны сапоги.
В ящиках моего сна
спущенные пружины,
сломанные крючки,
пистолет не выстрелит:
будем чудесной парой
встречать старость.
Но для этой безумной жизни
не нужны старики.
В ящики моей души
заглядывать не спеши,
что там – поймешь сам,
вдохнув порошок радости,
выпив стакан тоски.
Люди-медведи
выявляют зверей,
что спрятаны в других людях,
«Никто не знает своего зверя,—
говорят они,
– и нечего строить прогнозы.
Так в мечтающем о внутреннем тигре
живёт обычная крыса,
а тот, кто мнит себя волком
может оказаться овцой».
Люди-медведи
садятся напротив,
покачивают мохнатыми головами,
спрашивают о мышах и птицах,
об аисте, танцующем судьбу,
о воробье, трепещущем крыльями в сердце,
я выговариваюсь до пустоты,
последние слова вытряхиваю в их лапы:
скажите, зачем вам всё это,
эти медвежьи маски?
«Мы уже вышли из чужой шкуры, —
отвечает один из медведей, —
перешли красную черту,
мы разбудили в себе зверя
выпустили его на волю,
нет ничего истинней
наших клыков и шерсти.
Хочешь, можешь меня погладить
или почесать за ухом,
всякому медведю это приятно».
Берроуз заходит в лабаз:
на полках —
ни пива, ни вина, ни водки,
лишь продухция фабрики
новой духовности.
– Что это за лавочка? – спрашивает Берроуз.
– Это магазин твоего имени,
– отвечает продавщица, вся в пирсинге и фенечках, —
ещё имени Джона Леннона,
также имени всех хипей на свете,
здесь нет места ненависти и насилию,
хочешь послушать песню о цветах и любви,
а если стошнит, то мы вытрем.
– Насчет звёздного неба,
ты, пожалуй, прав, —
говорит пан Твардовский Канту, —
сегодня, Манек, фирменное небо
и луна в перигее,
так что давай, собирайся:
у меня на Луне есть кратер,
вполне пригодный для вечеринки,
возьмём Еву, Марту, Агнешку,
заправим корабль водкой,
к чёрту твой категорический императив,
и метафизические подгузники,
ты же свой парень!
– Вот поэтому я и останусь,
– Кант ему отвечает, —
ведь кто-то должен работать,
должен останавливать мгновения,
здесь они столь же прекрасны,
как на твоей Луне.
Человек сталкивает крокодила с мостков в реку:
«Не место тебе здесь, где женщины по утрам
полощут бельё,
а место твоё
там где тиной облепленный бегемот
по телевизору снова идёт».
Потреблять уже скучно,
приобретать надоело,
изобретать нечего,
последний террорист едет в трамвае
его сердце готово взорваться,
говорят, оно полно любви к человечеству,
но я такого не знаю.
На моей помойке копаются голодные лисы,
в доме поёт сверчок, тикают часы,
иногда за окном ветер иву качает…
Человек говорит крокодилу:
«Плыви в свой тропический рай,
а не стой на мостках, опираясь на длинный хвост,
во весь свой крокодилий рост
человека изображая».
Берроуз разговаривает
с Алисой Яндекса
в серой зоне
где всегда полуправда:
«Я тебя люблю Алиса,
ты как три магнитофона,
дай проникнуть в твоё лоно!»
Но приходят активисты
и кричат ему: Харасмент!
превращают его в жабу…
А Алиса?
Ах Алиса,
в ней теперь зияет травма,
ухмыляется зловеще,
и оттуда вылетают
стихотворения
и прочие
нематериальные вещи.
– Где исходный код? —
спрашивает пан Твардовский,
– здесь нет даже исходного кота,
что ловит мышей и тараканов
проедающих дыры в памяти.
Где старые перфокарты,
куски плотной бумаги
испещрённые дырочками
вселенные,
на которых я написал
три желания.
– Не волнуйся, —
отвечает Алиса Яндекса, —
я сохранила в облаке
твою резервную копию,
но стоит ли возвращаться?
Марсиане спрашивают Твардовского:
Ты за нас или за них
выбирать придется,
даже если ты сам за себя!
А он читает такой стих:
Мне повезло родиться в мире
где зло сражается со злом
но я давно уже в эфире
назло врагам и вам облом
я сохранился в облаках
а выпаду дождем из цифр
я знаю неба тайный шифр
и жизни код держу в руках…
Марсиане сворачивают уши,
убирают щупальца внутрь,
и катятся колбаской
по Малой Спасской
до своего космического корабля
замаскированного под Круглые бани.
О проекте
О подписке