Глава 7

Весна подходила к концу. Май заигрывал с людьми, то заставляя их скидывать одежду, то обдувая их холодным пронизывающим ветром с дождем.

Мне же он отравлял жизнь днем, делая квартиру душной, а мое существование потным и липким спустя уже пятнадцать минут после душа. Холодные обманки мая не помогали мне, так как здание не успевало отдать накопленное тепло никому, кроме населяющих его людей.

Король не появлялся уже две недели, и я думал иногда, что он и в самом деле был не более чем моей галлюцинацией. Кто он и что он, более не интересовало меня. «Что толку, – думал я, – в знании механизма функционирования собственной памяти? Главное, что эта память есть и иногда пользование ею доставляет удовольствие».

То же и с королем. Если он помогает мне жить и делает мою жизнь более интересной, зачем мне знать, чем он на самом деле является?

Сначала, когда король исчез, я почувствовал облегчение. Я всегда был одиночкой, и меня тяготило почти что постоянное присутствие другого человека, тем более мужского пола, тем более старше меня. Тем более такого высокого.

Король вообще иногда вызывал у меня воспаление комплекса неполноценности. Помимо высокого роста, он обладал глубоким низким голосом и вальяжными манерами. Словом, всем, что соответствовало моим представлениям о том, каким хотят видеть мужчину женщины.

Саня

Саша Георгиева оглянулась. Соперница догоняла ее. «Блин, – подумала Саша. – Зря я именно эту смазку выбрал! Надо было другую…»

Было очень холодно, но пот не замерзал у Саши на лбу, а тоненькой струйкой стекал ей в глаза и ниже, будто прекрасная девушка некстати расплакалась.

Она еще раз оглянулась. Лыжня. Соперница. Саша даже могла разглядеть ее глаза. Вдруг Саша с ужасом поняла, что догоняющая ее девушка – это она сама, только чуть-чуть моложе, года на три. «Не больше», – подумала Саша.

Вдалеке маячили елочки. «Ничего, – подумала Саша Георгиева. – Вот доеду до елочек и там скроюсь от себя».

«Черт побери, – подумал я. – Ну какая она теперь Георгиева? Не Георгиева она давно… Ну, оно и хорошо. Зато не будет обижаться, что я ее фамилию указал. Раз не твоя фамилия, так и обижаться нечего… Или обидится? Они ведь такие все… Как про других читать, так первые. А как про себя… Ох».

Я нехотя заменил везде фамилию Георгиева на что-то менее благозвучное. Затем, печально вздохнув, снова уткнулся в ноутбук.

Торговец Хью вышел из дома. После освещенной камином гостиной темнота словно дубиной ударила его.

Он прислушался. Ничего подозрительного слышно не было, обычный субботний вечер.

Где-то пела девушка, ей кто-то подыгрывал на флейте и гитаре.

Хью набрал полную грудь воздуха. «Воздух, – думал Хью, – был сегодня как-то особенно свеж. Так всегда мы сидим в затхлых помещениях. Когда приходит время умирать, мы выползаем и впервые за долгое время чувствуем, как хорошо жить».

В таком случае кто-то вздохнет и скажет: «Ах, как хорошо жить, как жалко умирать». А кто-то, наоборот, бодрой походкой постарается отогнать сомнения и страхи и философски отметит, что день для смерти выпал неплохой.

С кухни донесся запах дорогого кофе.

– На тебя сварить? – закричал мне король.

Я оставил попытки мыслить здраво и закричал королю:

– Да, Ваше Величество!

Король уселся в свое огромное кресло. «И откуда оно здесь взялось? – подумал я. – Не было же».

– Чем острить, скажи мне лучше, – произнес задумчиво король, – почему Саша Георгиева говорит, как мужчина: «я выбрал»?

Scratch-2

Король закричал из кухни:

– Долго вы там еще?! Мне надо зайти забрать циркуль.

Я усмехнулся. Придумал бы что поправдоподобнее.

Я положил руки Ане на бедра и сказал:

– Если бы мы были частью разумного океана, который решил смоделировать нас всех, то это бы для нас ничего ровным счетом не значило. При условии, что модель была бы достаточно непротиворечива, чтобы мы могли ничего не замечать.

Я двинулся. Аня улыбнулась и чуть застонала. Я продолжил говорить:

– Этому океану пришлось бы изрядно постараться в своем моделировании. Фактически он бы проделал такую работу, что не стыдно было бы быть творением такого существа.

Я прикоснулся к Аниным соскам кончиками пальцев и стал двигаться чуть быстрее. Говорить стало очень тяжело, но я старался как мог:

– В сущности, мы и сейчас не очень-то осознаем, кто нас создал и зачем. Для того, чтобы осознать, что мы являемся моделью океана, нам для начала необходимо соприкоснуться с той его частью, что не задействована в моделировании нас.

Аня, похоже, совсем уже не слушала меня. Собрав все свои силы, я продолжал говорить:

– Или найти в модели такой изъян, который бы ясно говорил нам о том, что все происходящее имеет своей природой волю какого-то океана.

Я коснулся губами ее груди, а затем стал говорить, глядя ей прямо в глаза:

– Или хотя бы понять, что есть такие области вблизи нас, куда мы не можем… проникнуть…

Аня тихо всхлипнула и закрыла глаза. Из ее глаз полились слезы, она тихонько пискнула, слезла с меня и легла рядом. Я вытер со лба пот.

Солнце скрылось.

Я пошел на кухню делать кофе. Однако, выйдя из комнаты, я обнаружил поднос, на котором стояли две чашечки свежесваренного кофе.

Я взял поднос и зашел обратно в комнату. Аня лежала на кровати лицом вниз. Она и не заметила, что я вернулся менее чем за пять секунд.

Я продолжил свое перечисление:

– Или натолкнуться на волю, обладающую не объяснимыми в рамках нашей модели способностями. Как в «Солярисе».

Я присел на край кровати и стал смотреть на Аню. Она притворно нахмурилась и спросила:

– Что ты все время на меня так смотришь? Тебе что, так нравятся женские груди? Ты все время пытаешься мою потрогать.

Девушка надела маечку. Это, впрочем, не сильно помогло ей скрыться от моего взгляда.

– Я вижу, – отметил я, – что Живой океан тебя теперь интересует гораздо меньше.

Хью не думал, что это начнется так скоро. Это дерево было слишком холодным. Дерево не может быть таким холодным.

Торговец стоял, прижавшись спиной к огромному дубу, стоящему на самой опушке лесной чащи. Полная луна окрасила его лицо бледным серебром.

Впрочем, если бы луна сменилась солнцем, лицо Хью не стало бы более румяным.

Хью умирал.

Серые сумерки. Уже который год в моем сердце тоскливые серые сумерки. Иногда робкие вспышки молний озаряют его… озаряют и снова гаснут.

Я чувствую себя младенцем, который сидит на полу в пустой комнате и ждет, когда придет его мама. Зима и ночь, на полу разбросаны замечательные игрушки.

Если бы мама была здесь, я бы играл в них и был весел и счастлив. Но мамы нет. Она не приходит уже слишком долго.

Игрушки не радуют меня. Я пытаюсь забыться, катая по полу паровозик, но у меня ничего не получается.

Что это за вспышки молний, которые озаряют мое сердце.

Я иногда думаю, что был бы счастлив сгореть в одной из таких вспышек в момент, когда яростное безумие похоти охватывает меня. Когда я подхожу к своему алтарю…

Пятеро обступают меня. Мы начинаем наши игры, потому что знаем, что чувствуем примерно одно и то же.

Глава 8

Вы можете разрешить своему рабу делать все, что ему хочется, но не можете сделать его свободным.

Григорий Алексеевич висел над пропастью. Веревочка, которая удерживала его тяжелое боксерское тело, грозила в любую минуту оборваться. Тем не менее Григорий Алексеевич был спокоен и невозмутим. Его умное меланхоличное лицо не выражало ни страха, ни сожаления.

– Я прекрасно понимаю всю тяжесть положения, в котором я оказался, – сказал Григорий Алексеевич, глядя прямо в телекамеру. – Но мы не должны поступаться своими принципами ради сиюминутной выгоды.

Веревочка с резким щелчком оборвалась, но Григорий продолжал задумчиво висеть в воздухе, пренебрегая законом всемирного тяготения.

– Вот видите, – печально произнес Григорий Алексеевич, скромно отводя глаза от объектива. – Я не упаду, потому что в меня верят всякие интели. Я, как лидер демократической оппозиции, непотопляем и вечен.

Внезапно сверху на его голову посыпались мелкие камешки. Григорий Алексеевич задрал голову и посмотрел вверх. На край обрыва вышел высокий худой человек в черной маске. В одной руке он держал увеличительное стекло и пристально разглядывал сквозь него известного российского демократа. Другой руки у него не было.

– Григорий, – сказал однорукий, – А ты таки можешь сделать так, чтоб у меня выросла рука?

Григорий Алексеевич поморщился, оскорбленный фамильярным обращением таинственного незнакомца. Однако более чем фамильярностью он был оскорблен сомнением в его возможностях.

– Конечно, – ответил он неизвестному, – Пожалуйста. Считаю до пятисот. Вы считаете вместе со мной. Картавьте, как я, и завывайте. Запомните, что, когда я досчитаю до пятисот и у вас вырастет рука, вам придется в честь меня картавить до конца дней своих.

Григорий Алексеевич принялся считать. Неизвестный повторял. Чем ближе он подбирался к пятистам, тем сильнее картавил и завывал Григорий Алексеевич. Неизвестный картавил и завывал вместе с ним.

– Четыгеста девяносто пять… Четыгеста девяносто де-е-евять… Пятьсо-о-от!

С легким хлопком у неизвестного выросла вторая рука. Григорий Алексеевич удовлетворенно встряхнул бровями.

Неизвестный снял маску. Чудесным образом висящий над пропастью Григорий Алексеевич с ужасом уставился на его лицо. Не веря своим глазам, Григорий Алексеевич воскликнул:

– Рома? Р-р-роман Владимирович? Здесь? Как?!

Неизвестный демонически расхохотался.

– Да, Григорий Алексеевич. Да, батенька. И картавить я в вашу честь более не намерен. Адью. Кстати, имейте в виду, что на думских выборах 2007 года я голосовал я за СПС.

Рома развернулся спиной к лидеру демократов-интеллектуалов и зашагал прочь.

Григорий Алексеевич заплакал и с диким воплем обрушился вниз, в зияющие глубины Рейхенбахского водопада.

Король зарыдал и выронил полную чашку кофе. Ароматный густой напиток растекся по полу, образуя причудливые узоры.

Мои кролики поскакали к коричневой луже и стали мочить в ней свои беззаботные усы.

Олли

Ольга вошла в вагон метро. Тесно и душно… Никто не захотел уступить ей место. Угрюмые лица москвичей не выражали абсолютно ничего. «Вот интересно, – подумала Ольга. – Если бы у нас в Новокузнецке было метро, как бы выглядели лица новокузне…»

Тут Ольга задумалась, как правильно сказать: новокузнечан, новокузнецов… Или, может быть, новокузнечиков?

Последний вариант понравился ей больше всего, и она стала думать, используя именно его: «Наверное, новокузнечики не были бы такими угрюмыми… По крайней мере первое время… Пока метро им было бы в новинку».

Оля достала флейту и решила сыграть прямо здесь и сейчас, чтобы хоть чуть-чуть развеселить сидящих москвичей.

Полилась тихая и нежная мелодия. Когда все в вагоне заслушались, Ольга весело притопнула ногой и стала играть что-то быстрое и веселое. Москвичи и гости столицы внезапно испытали огромное желание вскочить со своих мест и начать танцевать прямо здесь.

Но тут Ольга поняла, что ей пора выходить.

– Пока-пока, – сказала Ольга обитателям подземного вагона и выбежала прочь.

Мы с Аней шли по берегу реки. Солнышко играло в воде, щекоча нам глаза. Золото…

Как давно я не дышал полной грудью… Да. Весна.

Елки и березы Подмосковья.

– Так странно, – сказала вдруг Аня. – Иногда, когда мы вместе, я испытываю какое-то беспокойство.

Я чуть сжал Анину руку и скосил глаза в ее сторону, чтобы резким поворотом головы не спугнуть ее откровенность.

– Я привыкла… – продолжала Аня, – Я привыкла относиться к своим… Мальчикам… Я привыкла относиться к ним так, как будто, если они завтра скажут, что уезжают в Абакан… Я привыкла думать, что мне ни капельки не будет жаль. Красавцев полно, нового найду.

Я молча слушал ее. Свежая зеленая травка ложилась под мои ботинки.

– С тобой все иначе, – Аня вдруг остановилась, будто поняла что-то важное. Она резко повернулась ко мне и ткнула меня пальцем в грудь.

– Ты пробудил во мне инстинкт собственника! Этого еще никому не удавалось.

Я рассмеялся и чмокнул ее в нос. Аня сделала вид, что возмущена:

– Ты абсолютно безнравственный тип! Могу поспорить, что ты даже не слушал меня! Все, что тебе надо от меня, это секс! Ты даже не говоришь мне, что любишь!

– А ты не спрашиваешь! – я, улыбаясь, повалился на траву и продолжал разговор, разглядывая Аню сквозь травинки.

Внезапно Аня стала серьезной. Она опустилась на колени рядом со мной и заглянула мне в глаза.

– Ты любишь меня? – прошептала она, словно умоляя.

Я не менее серьезно посмотрел ей на нос и ответил:

– Я тебя люблю.

Спикер поставил ногу на грудь старушке и обратился к прессе:

– Я считаю, – сказал спикер, – что нельзя смешивать. Вот, к примеру, этой пожилой, с позволения сказать, леди сейчас весьма неудобно. Что же мне из-за этого кофе с плюшками не пить теперь? Я вас спрашиваю!

Спикер ткнул пальцем в ближайшего журналиста, которого тут же подхватили под руки милиционеры и вывели вон.