– Не хвастайся свой занятостью, – вздохнул Саргон. – В общем, с тем анубисатом. Из утренних новостей – точнее, его-то в новостях как раз не было, но ты понял. Как всегда, газетчики упускают самое важное. Ключевое, видимо, для всех нас.

– И?

– Мы пришли к некоему соглашению…

– Саргон?

Собеседник промолчал – молчанием этим дал понять, что услышал назревающий вопрос и готов ответить.

– Скажи мне честно, зачем тебе сдалось это Сердце Анубиса? С ним столько хлопот! А теперь еще этот треклятый анубисат… это все для эффектности? Для красоты? Ты скажи, я ведь тогда придумаю что-нибудь другое, куда менее…

– Когда собираешься открывать двери иного порядка, нужны соответствующие ключи, – пробубнил Саргон. – Я тебе, кажется, уже говорил утром. Но обсудим все ночью. Как обычно. Ты ведь помнишь?

– Забудешь о таком! Особенно, когда ради этого приходится пить эту мерзкую микстуру…

– Сам выбрал такой путь. В чем не могу тебя не поддержать.

– Сэр? – удивился подошедший мгновение спустя Парсонс, протягивая гранд-губернатору стакан. – Вы с кем-то говорили, сэр?

– О. Так, мысли вслух. Не обращай внимания, – Велимир всегда удивлялся умению Парсонса возникать из воздуха, а Саргона в этом воздухе растворятся.

Гранд-губернатор сделал глоток и выплюнул.

– Боги, Парсонс, что это за несусветная дрянь?!

– Охлажденный чай, сэр.

– Я же просил налить мне коньяку!

– Простите, сэр, но вам нельзя, сэр. После лекарства, сэр.

Сухое, смуглое лицо врача, как всегда, не выразило ни йоты эмоций.

– Ладно, проехали…

Гранд-губернатор поправил подолы черного пиджака с золотым скарабеем на спине – сам Велемир напоминал в нем огромного жука, – потом снял очки, протер глаза, подумал о ночной встрече и вновь взглянул на город.

Время шло, а он – приближался к цели.

– Кости его – серебро, плоть – золото, волосы – подлинный лазурит, – пробубнил гранд-губернатор и повторил, только молча, лишь шевеля губами в такт немых звуков, слишком тяжелых для реальности, слишком сокровенных.

Алексас, закатав рукава рубашки терракотового цвета с манжетами, дождался омнибуса – решил добраться до Собора Осириса в тесноте, да не в обиде, чтобы успеть вовремя. Транспорт трясло, как прокаженного. То ли лошади запьянели от весны, то ли кучер – запьянел, уже без лишних слов. Алексас погрузился в мысли. Пытался выкинуть из головы образ Луки, его сальную улыбку, но не мог – понимал, что тот задумал очередную мерзость. Оставалось только гадать, какую. Цирюльник боялся – не за себя, конечно, за Ану. Одним богам известно, что родится в голове фармацевта на этот раз.

Мысли оказались густыми, как предрассветный туман. Поэтому Алексас не почувствовал, как омнибус вдруг разогнался – слишком сильно для езды по Невскому. Лишь задним числом цирюльник понял, как запаниковали пассажиры. Когда они закричали, вынырнул из раздумий и выглянул в окно – поток воздуха хлыстал в лицо. Кони неслись на всех парах. Кучера на месте не было.

Омнибус трясло из стороны в сторону, горожане разбегались, чтобы не оказаться под колесами. Алексас прищурился – увидел впереди маленькое пятно, на поверку оказавшееся замерившим от страха мальчишкой-газетчиком.

– Боги! – верещал какой-то пассажир. – Боги, это конец! А я даже не брал с собой магический медальон!

Омнибус тряхнуло – Алексас чуть не завалился на чьи-то колени. Оглядел побелевшие, напуганные лица дам и господ, тяжело вздохнул.

– Ладно, – подумал цирюльник. – Это просто обстоятельства. Никуда от них не деться…

Алексас Оссмий сжал медальон, зажмурился, потом резко распахнул дверцу – пассажиры засуетились пуще прежнего. Упираясь руками в потолок, Алексас подошел к краю. Резко, чтобы не упасть, шагнул на лесенку, держась за металлические дуги-перила. Ветер бил в лицо, трепал кудри.

Снова невыносимая тряска – Алексас чуть не свалился на дорогу, отцепив руки и утратив равновесие, но вовремя успел снова схватиться за перила. Теперь упирался только одной ногой – вторая болталась. Чуть подтянувшись на руках, цирюльник занес свободную ногу на небольшой выступ у стенки, оторвал одну руку от дуги-перила и зацепился ей о рекламный щиток, который всегда вешали на корпус омнибуса. Алексас повторил то же самое со второй ногой, и так, шажок за шажком, добрался до козлов – закинул одну ногу, вцепился рукой и запрыгнул за секунду то того, как кони заржали, подались чуть в сторону и тряхнули омнибус.

Свалившийся на козлы цирюльник перво-наперво глянул вперед – мальчишка все еще стоял, теперь совсем близко. Алексас нащупал вожжи, схватил их, стараясь не свалиться и, кое-как усевшись, натянул мощными руками.

Не успел – кони брыкнулись, резко затормозив. Цирюльник полетел вперед, прямо на мальчишку – расставил руки, чтобы схватить его, и, ударившись о мостовую, скатился в сторону, вцепившись в газетчика. Кони пронеслись еще чуть вперед, только потом неспешно затормозили. Мгновение – сбили бы паренька.

Пассажиры, побелевшие сильнее прежнего, поочередно вываливались из омнибуса: кряхтели, ругались и стонали. Алексас перевернулся на спину, разомкнул руки и тяжело задышал, сверля взглядом небо. Чуть опустил голову набок – увидел часто моргающего мальчишку, лежавшего рядом.

Голова слегка гудела. Цирюльник чувствовал ссадины и кровь на левом виске. Искренне радовался, что не может ее увидеть – зато видел, как испачкалась рубашка. К одежде Алексас всегда походил осмысленно, был, как издевательски говорил Виктор, «недопижоном».

– Господин? – мальчишка вдруг пришел в себя, принявшись расталкивать Алексаса. – Господин, вы живы?!

– Даже не знаю, что тебе ответить. Какой вариант больше нравится? – вздохнул Алексас, приподнимаясь на локтях.

– Господин! – завизжал мальчишка. – У вас кровь на голове! Давайте я…

Газетчик полез в карман за платком, но цирюльник остановил его.

– Не стоит. Правда, не надо. Лучше подскажи, который час.

Мальчишка замешкался, полез в другой карман, достал часы на цепочке. Долго и внимательно изучал положение стрелок, потом, щурясь и запинаясь, назвал время.

– Дай-ка посмотрю, – попросил Алексас. Мальчишка, не отдавая часов, показал циферблат. Цирюльник прищурился – удивительно, но газетчик не ошибся, умел пользоваться часами.

Цирюльник опаздывал – вскочил на ноги, тут же отругав себя. Перед глазами потемнело, мир зашатался, но этот морок быстро развеялся.

– И да, – цирюльник улыбнулся сидящему мальчишке. – Верни мои часы.

Газетчик надулся, недовольно покрутил в руках «находку», но все же встал и протянул Алексасу Оссмию.

– Будем считать, господин, что я у вас больше не в долгу, – мальчишка засиял, радуясь такой находке. – Откупился.

– Хитро. И правда будем так считать. Хотя…

Цирюльник призадумался. Посмотрел в большие и искрящиеся желанием ко всему, до чего руки дотянуться, глаза мальчишки.

– Забирай. Пригодятся.

Вернул часы. Мальчишка схватил их так резко, что чуть ли не с рукой в придачу.

Алексас Оссмий, отряхиваясь, понесся к куполам из изумрудного стекла, игравшего на солнце гипнотизирующими бликами.

Народу на площади перед Собором Вечного Осириса толпилось больше обычного – предпраздничная лихорадка уже накрыла город, люди носились в поисках подарков (обычно, конечно, ушебти), не упуская возможности проскочить мимо Собора Осириса. Тем более, так удачно рано в этом году пастельными гроздьями расцвела благоухающая сирень – площадь перед храмом была засажена ей так плотно, что от запаха кружилась голова.

Собор начали строить за несколько лет до открытия господина Шампольона, и тогда, конечно, ни о каких изумрудных куполах, и уж тем более об Осирисе, речи даже не шло. Но когда боги старого Египта явили себя миру, когда люди более-менее свыклись с мыслью об обновленной реальности, страны решили не уподоблять новые храмы Египетским. Каждый город сохранял свою, привычную культуре и старой вере архитектуру, дополняя ее, экспериментируя под стать богу-покровителю. В мадридском хрустальном храме Амона-Ра стекла и зеркала заставляли солнечный свет раскрыться золотыми бутонами, взреветь ослепительным блеском; в Парижском соборе Анубиса на месте Нотр-Дама черные, готические шпили чуть ли не протыкали небо, а к горгульям присоединялись шакалоголовые изваяния; лондонское Вестминстерское Аббатство дополнилось статуями быков-Аписов в честь демиурга и вечного разума бога Пта; в Берлине, на площади перед построенным совсем недавно храмом Тота, возвышались величественные обелиски с золотыми ибисами на вершинах.

Санкт-Петербург подарил своему небу огромный, сияющий, будто сотканный из застывшего северного сияния, изумрудный купол – и два поменьше, по бокам. В остальном, архитектуру и планировку старого храма сохранили – разве что разбавили рельефы иероглифами и мифологическими мотивами, да колонны изваяли под стать египетским.

Алексас, слегка пошатываясь от резкого запаха сирени, дошел до входа в Собор Осириса. Бросил взгляд на двух криосфинксов с бараньими головами, привезенных прямо из Карнакского храма Фив. Цирюльник, к слову, никогда не понимал, зачем их поставили здесь – они ведь символизировали Амона, а не Осириса, это теперь знали даже беспризорные мальчишки-газетчики. Алексас, оказываясь рядом с этими фигурами, привычно пожимал плечами и делал вывод: понимаю, что ничего не понимаю.

Поток сильного ветра будто подтолкнул цирюльника вперед. Алексас воспринял этот как знак к действию: поддался и чуть ли не ввалился в храм, благо у входа зеваки не толпились. То ли дело во время праздника Пасхи…

Внутри перехватывало дыхание даже у бывалых горожан, которые с этим чудом Санкт-Петербурга не просто свыклись – оно им приелось. Зеркала во все стены и на потолке, рядом с фресками, словно расширяли пространство – равно как и огромные резные колонны, все в иероглифах. Витражные окна с сюжетами смерти и воскрешения Осириса, из стеклышек разного оттенка зеленого: изумрудного, мятного, салатового, молочного и цвета перенасыщенной листвы … Из-за такой системы зеркал и витражей свет, чуть зеленоватый, всегда носился по Собору Осириса, ни на секунду не замирая. Пробудь тут слишком долго – начнет казаться, что все изображения, какие есть – на потолке, окнах, стенах, – движутся.

И это – далеко не все.

Алексас прекрасно знал, что самое интересное находится в подвальных помещениях. Только доступ туда открыт лишь жрецам-священникам и архиепископу. Цирюльник как-то спросил: почему? Получил в ответ пристальный взгляд из-под седых косматых бровей епископа – казалось, этим жестом столь лаконичный и четкий ответ завершится. Все же, продолжение последовало: Алексасу Оссмию объяснили, что статуя бога сама по себе излучает такое сияние, или, если угодно, энергию, что прихожанам станет дурно. А уж на праздник – когда бог в буквальном смысле входит в статую – эффект подобен взрыву пороховой бомбы, рвущей не плоть, а души. В древности, добавил епископ, статую помещали вглубь храма, в крытые помещения, до которых так просто не добраться, где и прихожанам будет безопасно, и бог окажется не запятнан человеческим грехом. В Соборе Осириса, учитывая проектировку, подход адаптировали.

Алексас даже успел до начала службы. Встал рядом с одной из колонн, закрыл глаза и расслабился – уже начал различать легкий, расслабляющий шум подземных вод…

– Ну вот и попался!

Алексас, напугавшись, отшатнулся в сторону, споткнулся и завалился. Прихожане косо посмотрели на него. Священники – те немногие, что в тот момент были рядом, – недовольно цокнули.

Встав, Алексас отряхнулся, обернулся – увидел, что стоял спиной к зеркалу. Очень опрометчиво с его стороны.

Кто-то обхватил его шею руками.

– Когда тебе уже надоест? – улыбнулся цирюльник.

– Никогда, – призналась девушка, расцепив руки и оказавшись уже перед Алексасом. Заметила его ссадины, кровь на виске: – Что с тобой стряслось?!

– Да так, – пожал плечами Алексас. – Геройствовал.

– Ты ведь терпеть этого не можешь! – она хитро прищурилось. – Даже ради меня…

– Все ты знаешь, – улыбнулся он в ответ. – Но боги не оставляют выбора, когда пьяный извозчик вдруг сваливается с омнибуса, а кони выходят из себя.

Когда дело доходило до встреч с Аной, Алексас не хотел опаздывать – никогда и никуда. На самом-то деле, никакой не Аной, а Аней, но она почему-то всегда просила звать ее именной Аной, говорит, еще с детства, в те времена, когда была живой: всегда любила змей, считала, что нет в мире слова красивее, чем анаконда. Собственно, Ана и потом прекрасно жила, а вот сейчас… тоже жила, но несколько в другом роде. С одним маленьким нюансом.

Ана умерла. Почти что…

Перед Алексасом стоял не призрак, не мстительной дух, не оживший мертвец – это все байки, россказни и страшилки для детей, чтобы ночью по улицам не таскались, ночь – время взрослых, когда заключаются сомнительные сделки и принимаются не менее сомнительные решения. И Алексас, и врачи, и жрецы-священники, и сама Ана сошлись на том, что ее вполне себе – в некотором, очень условном роде, – можно называть демонессой. Другого слова в языке просто не нашлось, хотя, как много раз шутил Алексас, Ана была совсем не похожа на средневековых суккубов – разве только была столь же прельстительно-очаровательна.

Она действительно умерла, притом самым недраматичным образом – попала под телегу, и все тут. Кто знает, что было бы, не случись чудо – настоящее, а не и разряда тех, которые навязывают приставучие оракулы на рынках и ярмарках. Сам Осирис – по крайне мере, таким он явился, – воскресил Ану: в один миг собрал всех ее ка^[3], теневых двойников, заключенных в воспоминаниях, отражениях и даже произнесенных словах. И ка ее, словно кусочки разбитого кривого зеркала, вновь стали Аной – из плоти и крови, но в то же время бестелесной, окутанной зеленоватым сиянием, даже с призрачными крылышками летучей мыши за спиной – так Ана баловалась, когда была в настроении. Теперь она могла шагать сквозь мир отражений, воспоминаний и, как говорили, духов, или самих ка: через середину меж реальностями людей и богов. Использовала зеркала, как двери.

Она – овеществленное ка. Наверное, поэтому, как она шутила, ей позволили стать первой девушкой-жрицей. Вот так, говорила Ана, чтобы женщине добиться чего-то в этом мире, сначала нужно умереть. Дальше – как пойдет.

От Аны пахло слишком крепким зеленым чаем с жасмином, тимьяном, легкими нотками мелисы и лемонграсса. Когда она злилась или негодовала, запах, такой неестественно сильный, начинал острить, будто обращаясь черным кофе с красным перцем – напитком, так любимым в кофейнях Санкт-Петербурга.

А волосы девушки… Сияющие лазуритом и изумрудами, будто бы переплетающиеся с сверенным сиянием, тем, далеким, на самых широтах Империи, ярким и безудержным, и одновременно с волнами теплого моря, покачивающимися на легком, свежем ветру, сине-зеленоватыми, перенасыщенными. Это были волосы, крадущие солнечный свет в свои закрома, чтобы даже осенью радовать буйством этого словно ожившего весеннего дыхания: манящего, как ожидание первого поцелуя, игристого, как ананасы в шампанском.

Алексас, как всегда, засмотрелся на жрицу. Сам не поняв, когда, схватился за кулон в форме солнечного скарабея, стал крутить в руках.

– Неужели решил изгонять меня, как злого духа? – рассмеялась Ана, тут же резко посерьезничав. – Алексас, что-то случилось? Помимо омнибуса.

– А? А, нет, все в порядке, – пробубнил цирюльник, пряча кулон.

Все, конечно, было далеко не в порядке. Алексас всегда поражался, как Ана вот так, с первого взгляда, угадывает настроение: будто читает его, Алексаса, как открытую книгу, только почерк до конца разобрать не может. Общие очертания улавливает. И уж бог весть, откуда в ней это, думал цирюльник. То ли это фокусы, условно говоря, сущностей иного порядка, то ли – обычная женская проницательность.

Алексас не то чтобы говорить, думать не собирался о том, что сейчас с ним не так – хуже момента трудно найти.

– Я все равно тебе не верю, ну да ладно, как хочешь, – Ана потянула его за рукав, на мгновение порхнув туманно-призрачными, зеленоватыми крылышками. Исчезли они так же быстро, как появились. – Пойдем, самое интересное – внизу. Заодно отмоем тебя от крови.

Они спустились по каменной винтовой лестнице, состояние ступеней которой оставляло желать лучшего – большие, старые, изуродованные временем, они то и дело слегка крошились под ногами. Чем ниже Алексас и Ана спускались, тем холоднее становилось. Лестница уходила глубоко в подземные залы. Вода журчала все отчетливее.

Когда они спустились, взгляд Алексаса – ожидаемо – уперся в статую восседавшего на троне Осириса: огромную, раскрашенную, прямо в центре и всего зала, и небольшого квадратного прудика. С каждой из четырех сторон к прудику подходили трубы, кончавшиеся золотистыми краниками. Так сюда попадала святая – подземная – вода, откуда жрецы с архиепископом выносили ее прихожанам во время Пасхи.

Иногда цирюльник думал: забавно, конечно, что мы вот так взяли и сохранили христианский праздник, просто придав ему новую форму и новое же значение. Природа как обновлялась, так и обновляется, только воскресать теперь стал Осирис. С одной стороны – сплошная путаница, с другой же – весьма лаконичное решение, принятое не наобум, а в рамках логики. Извращенной, но логики. Хотя, если подумать – подсказывало Алексасу подсознание – вполне логично, что миф о воскрешении Осириса заменил предыдущий миф о воскрешении… раз оказался правдой. А уж сверять даты, сопоставляя календари, учитывая нюансы быта, летописей… слишком сложно. Вот и получился коллаж – так людям проще. Как минимум – привыкнуть.

Пока они шли к статуе, Алексас несколько раз скользнул взглядом по своему отражению – зеркала преследовали даже тут. Не в том же количестве, что наверху – но все равно в достаточном для пугающих и очаровывающих оптических иллюзий.

– По-моему, я уже давно должен был иссохнуть от божественного сияния, исходящего от статуи, – невзначай напомнил Ане Алексас.

Жрица рассмеялась, затем, подойдя к зеркалу, словно растаяла на месте. Прыгнула из одного в другое, будто шальное отражение, и вернулась на место.

– Ты же прекрасно знаешь, что это выдумка, чтобы сюда лишний раз нос не совали. Ничего такого, что могло бы навредить. По крайней мере, пока Осирис не вошел в статую. Не уверен, что богам бы понравилось вечно жить внутри каменных истуканов. Даже в компании старого епископа.

Ана кивнула головой в сторону седого старика, высокого и худого, с темно-зелеными глазами цвета малахита, в белой робе и головном уборе, почти как у самого Осириса. Архиепископ стоял около статуи, склонив голову, и даже отсюда казалось, что он выглядел… недовольным. Слишком недовольным перед Пасхой.

– Именно поэтому статуя в таком виде никуда не годится! – раздался вдруг чужой голос у Алексаса за спиной. Для Аны теперь любые голоса звучали везде и сразу – скорее внутри нее, чем снаружи. – Ее бы чуть переделать, пара штук сюда, пара туда – и вытащить на свет божий, уж простите мой каламбур.

Ана с Алексасом обернулись. Они даже толком не разглядели говорившего, просто увидели его одежду… В храм он явился в брусничном пиджачке с искрой, да к тому же – с пышными манжетами-гармошками. Такой человек – последний, кого ожидаешь увидеть в святая святых Собора Осириса.

Двое с трудом, но отвлеклись от одежды, и разглядели оставшуюся часть незнакомца.