Он будто только что сбежал с донских просторов, из казачьей общины – притом явно был там атаманом, не меньше. Плотненький, крепенький, но низенький, с чудаковато постриженными на манер облагороженного для светских мероприятий чуба рыжими, чуть седеющими у корней волосами и того же цвета бакенбардами, будто выцветшими языками пламени.

– Простите? – незнакомец нахмурил брови. Две пары глаз разглядывали его слишком долго. – А, ну да, я ж не представился…

– Простите, – уже вздохнул старый епископ, обернувшись. – Это господин Якуб из приближенных к из его Императорскому величеству мастеров, да будет он жив, здоров и могуч!

– Ага, спасибо, именно это я и собирался сказать, – фыркнул незнакомец. – Очень помогли.

– Прошу прощения, – первой не выдержала Ана. – А вы-то что тут делаете?

Якуб промолчал. Сложив руки за спиной – всегда так ходил – медленно подошел к девушке и изучил ее, будто картину в галерее: задумчиво, нерасторопно.

– Ммм… ни кожи ни рожи, да. Зато фигурка есть, внешность необычная…

Ана замерла, открыв рот. Алексас среагировал быстрее.

– Я бы попросил… – этой фразы обычно хватало в любой ситуации, потому что собеседник, привлеченный нарочито пониженным и раздраженным голосом цирюльника, тут же обращал внимание на его руки… Дальнейший разговор оказывался нецелесообразным.

Якуб повел себя по иному сценарию. Так же внимательно изучил Алексаса Оссмия, не убирая рук из-за спины.

– Ха! Ну я вообще-то говорил не просто про милую даму, а про церковь наших богов в целом… и Собор Осириса в частности. Понимаете ли, наш достопочтеннейший епископ совсем не объяснил, чем конкретно я занимаюсь при дворе императора. Так вот, мое дело – за имиджем. Властвующей четы, армии, Зимнего Дворца, города… чего придется. Годы у французских мастеров, между прочим! И вот теперь пришлось браться за церковь – по указанию, конечно, его императорского сиятельства, да будет он жив, здоров и могуч, – тут Якуб наконец убрал руки из-за спины и ткнул пальцем вверх. – А то, понимаете, прошло уже двадцать лет, а мы все никак не возьмемся за ум. За границей они знаете, что давно уже придумали? Рассказать трудно! Да и посудите сами: вот бедные анубисаты, которых никто не любит. Чего им не хватает? Правильно, нужного и-ми-джа! Подходи они к этому вопросу чуть серьезнее…

– Но я все равно попрошу вас за языком-то следить, – шепнул Алексас так, чтобы Ана не услышала. Хотя, он знал – бесполезно. Девушка, пребывая в состоянии овеществленного ка, шепоты, шорохи и вздохи различала с завидной точностью – будто шептали лично ей на ухо.

– Ой ну ладно вам, подумаешь, ляпнул сдуру, не подумав, – Якуб развел руками, снова убрал их за спину, а потом обратился к Ане: – А нам с вами еще предстоит поработать! И кстати с вами, ваше первосвященство, тоже!

Епископ вздохнул – громко и смачно. Так, чтобы его услышали. Видимо, надеялся, что Якуб поймет намек.

Ана, в этот раз обойдясь без прыжков по зеркалам, отвела Алексаса в сторону.

– Если честно, я хотела поговорить, – шепнула она цирюльнику. – Знаешь, в последнее время очень много прыгала по зеркалам… Так что слышала много разговоров. Похоже, даже тех, которые не должна была слышать. Которые вообще не должны быть услышаны. Ты понимаешь?

– И да, и нет. Боги, ты во что-то вляпалась?!

– О, ты бы узнал об этом первым, – улыбка играла на ее лице первыми лучами степного рассвета. – Пока нет. Но я скажу тебе так, эти разговоры… Короче, не к добру. Люди видят странного человека в маске – не поверишь, но в отражениях. Что-то назревает – масштабное, страшное. Притом коснется не только нас.

– В смысле?

– Богов – тоже. Мне кажется…

О нет, подумал Алексас, ну вот зачем они опять подняли эту тему… Рука невольно потянулась к медальону, но в этот раз цирюльник сдержался.

– Я думаю… – она покосилась на Якуба, с хозяйским видом расхаживающего вокруг статуи Осириса. – Не при посторонних. Не хочу, чтобы это услышал епископ. Уж тем более Якуб. Он вообще меня напрягает. Как подумаю, во что он одевает людей…

– И почему все сегодня говорят о богах, – подумал Алексас. – Именно тогда, когда мне уже слышать о них надоело.

Вслух же сказал другое:

– Сложно найти того, кого он не напрягает. Почему ты так уверена насчет того, что слышала? И уверена ли вообще?

Девушка промолчала.

– Нет, не уверенна. По крайней мере, до конца. Мне нужно послушать еще, и я знаю, где – уж тем более, как. Некоторые голоса казались такими знакомыми.

– Почему ты всегда лезешь на рожон, а?

Ана рассмеялась.

– Такая уж я! Поверь, ты бы тоже полез. Тем более, если бы был обязан им – богам – жизнью.

– А я обязан им тобой. Если, конечно, действительно им. Но я правда тебя прошу – ради всех богов, аккуратно. Заглянешь ко мне… как освободишься? Прямо через зеркало, если хочешь.

– Ой, ну ты же знаешь, что тогда я тебя обязательно напугаю! Не удержусь.

– Я был бы рад, даже если бы ты решила-таки съесть мое сердце, – он чмокнул ее в щеку. Целовать новую Ану было все равно, что касаться губами тумана, застелившего речушку у маленькой деревни, где только-только, сранья, покосили высокую траву и собрали зверобой. – Было бы очень кстати. Завтра утром я еду… к тетушке.

– Боги, – вздохнула девушка. – Тогда скорее она сожрет мое сердце. И потроха заодно.

– Ну, она ведь не кровожадная! Так, слегка сумасшедшая. Делов-то.

– Специально для меня она станет похлеще любого людоеда. Персонально. Марко Поло с его половцами такого и не снилось.

– Да уж, – пожал плечами цирюльник. – Что правда, то правда.

Говоря коротко, старая графиня недолюбливала Ану даже при жизни, а уж теперь, в ее новом состоянии – подавно. Впрочем, это не только укороченная характеристика их отношений, но и смягченная. Даже слишком.

Алистер Пламень не запоминал названий кабаков, в которых скрашивал вечера – не хотел забивать голову лишней информацией, совсем несущественной. Так и тем вечером сидел в шумном злачном местечке Санкт-Петербурга, слушая пьяные крики и вдыхая пивные пары. Здесь собирались все: от низших слоев, городских оборванцев, до сливок общества, решивших тем вечером вкусить нечто новое и разворошить поток привычной жизни.

Алистер никогда не пьянел – пил ровно столько, чтобы не захмелеть, сохранить трезвость рассудка. И пусть свет газовых ламп начинал бегать шальными размытыми огоньками, а посторонние голоса казались громче, чем на самом деле. Главное – мысли оставались стройными. Можно было обдумывать дальнейшие шаги…

В тот вечер ему не хотелось даже думать.

Обычно Алистер сидел за столиком один – никто не решался подсесть к анубисату. Пламень давно сделал вывод, что причиной тому – страх неизведанного; даже сам он до конца не понимал, как работала магия Анубиса.

В этот вечер все пошло не так.

За стол уселись двое захмелевших мужиков – широкоплечий и худой, скрюченный. До поры до времени, Алистер не обращал внимания на них, а они – на него. Двое только горланили, доказывая что-то друг-дружке и рьяно размахивая руками.

– Я вот и говорю, – кричал широкоплечий, – что по моей вере все работает очень просто. Ешь, пей, гуляй, наслаждайся жизнью во всем – а потом прибарахлись парой амулетов, и все, ты в шоколаде! Вечная жизнь, полная еще больших наслаждений, в твоем кармане. Послушай меня, раз уж эти священники придумали такие штуки, значит сами на руку не чисты. Им можно пользоваться, а нам нет? Вот тебе и вся вера – голимая, но удобная!

– Боги! – заверещал скрюченный. – Как ты можешь такое говорить! Ты же понимаешь, что когда с тебя спросят на том свете…

– О-о-о, да ты совсем твердолобый! Я тебе только что объяснял: ничего они не спросят. Хотя, давай нам растолкует наш друг анубисат, а? Они, говорят, в этом разбираются лучше всех. Самые правильные, да?

Широкоплечий толкнул Алистера Пламеня. Тот не отреагировал.

– Молчишь? С твоей анубисатской верой все, как и говорят, не в порядке?

– Слушай, может не надо…

– С моей верой все в порядке, – сдался Алистер, покрутив в руках пустую кружку. Намерено засучил рукава, чтобы собеседники видели сухие руки и набухшие вены. – Вы когда-нибудь думали, как человек ощущает себя на грани?

– Да ясно как! – снова толкнул анубисата широкоплечий. – Берет и шагает в лучший мир, и плоть его обрастает золотом…

– Не нравится мне это… – занервничал скрюченный.

– Значит, вы никогда не были между здесь и там, – холодно улыбнулся Алистер.

– С чего бы мне!..

– А я расскажу, каково там – когда набухают вены, и мы чувствуем всю эту боль, облегчая вам, так желающим обрести вечное блаженство, путь. Только темнота и страдания, чтобы потом, конечно, наслаждаться вечностью. За чужой счет, да? За счет всеми правдами и неправдами подчистую выжатой жизни. Вы доите ее, не зная меры, и даже не платите цену за переход – ее берем на себя мы. Сгорбленный мир склоняет голову ради всей этой глупости. И кто вообще придумал столько смерти?..

– Слушай, если ты решил почитать мне лекцию, то давай я тебе наглядно покажу, как хреново к ним отношусь…

Договорить широкоплечий не успел – Алистер резко повалил его лицом на стол, так, что дерево, казалось, хрустнуло. Худой дружок испуганно вскрикнул. Анубисат схватил широкоплечего за шиворот, поднял голову и прошептал на ухо:

– Специально для тебя, я покажу, что такое правильная вера. И каково там – между жизнью и смертью – по-настоящему. А вот твоего друга эта участь минует. Сам решай, получишь ты проклятье или благословение.

Широкоплечей пробормотал нечто невнятное, прежде чем Алистер снова ударил его лицом о стол. Потом отпустил, достал из-за пазухи кривой, проржавевший нож и, даже не дав худенькому дружку вскрикнуть, всадил в горло. Схватил его свободной рукой, зажмурился – вены надулись, налились фиолетовым, пока скрюченный не перестал дышать.

– Придурок, – проскрежетал широкоплечий. – Да вы все придурки, как и говорят!

– Нет, – вздохнул Алистер, выкинув нож, – придурки – это вы.

Анубисат кинул на стол деньги за напитки – никто в кабаке даже не пошевелился, навидались пьяных драк, смертей – и подавно. Алистер вышел через черный ход, мимо целующихся оборванцев. Прежде, чем полной грудью вдохнуть прохладный ночной воздух Санкт-Петербурга, анубисат поджог фитиль маленькой пороховой бомбочки.

Лишь только звезды коснулись его макушки, кабак за спиной взорвался оглушительным пламенем.

Когда детей с пеленок приучают к порядку, то даже много лет спустя, уже на работе, вдалеке от чутких глаз родственников, их столы – иллюстрация победы порядка над хаосом. Этакая космология древней Греции, воплощенная в стопках бумаг, кучках карандашей, линеек, штампов, чернильниц и прочей ерунды.

Вахмистра Говорухина с детства приучали… к удобству. В том смысле, что все, что бы он не делал, должно в первую очередь быть ему комфортно. А то потом получится, как с модными ботинками: ноги натирают до крови, размера нужного не оказалось, да и модель в целом некомфортная, зато в полной мере говорят о человеке, щеголяющем в высшем свете. Виктор принцип удобства, намертво вшитый в его сознание, не забыл и с сединой в усах. Так что его кабинет в здании жандармерии в глазах посторонних приобретал очертания барахолки, похуже, чем у небезызвестных Коробочки и Плюшкина вместе взятых: ящики и ящички, коробки и коробочки, сундуки и сундучки соседствовали здесь с пыльными, рваными томиками книг, безделушками-сувенирами, немытыми чашками, пустыми чернильницами и далее, и далее – перечислять замучаешься.

Виктор Говорухин сидел за столом, изучая стопку бумаг. Краем глаз он поглядывал на открытый роман – наверняка детектив-приключение – запятнанный кофейными и чернильными кляксами. Никто уже давно не удивлялся, что в разгар рабочего дня вахмистра Говорухина запросто можно застать с книгой в руках. Ноги жандарм в такие минуты всегда закидывал на стол.

Сейчас Виктор жуть как хотел читать. Вместо этого разбирался с отчетами по двум последним взрывам. Подслащивало жизнь только кофе – без добавок, но и так сойдет.

Трудоголизм Виктор никогда не поощрял. Особенно – у молодых сотрудников. И ладно, если бы работа их была интересной… В случае полицейских-жандармов (тут Виктор даже мысленно вздыхал от идиотской путаницы), работа выжигала душу, превращая ее узор из пестрого, сверкающего оттенками и полутонами дорогой гуаши, в черно-серый, чернильный, дешевый и вообще сделанный из того, что оказалось под рукой.

Трудоголизм убивал, да. Не физически – морально. Но сейчас…

Сейчас вахмистр Говорухин видел в происходящем авантюрный, детективный и захватывающий сюжет, частью которого может оказаться он сам. Не центральным героем – так, второстепенным. Большего и не просил. Хотя…

Хотя, подумал Говорухин, если я сейчас не возьмусь за это дело, его просто замнут. И начальство можно понять – искать связь там, где она спрятана под тоннами льда, дело неблагодарное. Начальство-то пуще его знает правду о трудоголизме. Да только вот в голове Виктора уже обрисовался угловатый айсберг, макушкой которого стали произошедшие события: а поскольку жандарм читал не только беллетристику, но и умные книжки, еще чаще – приложения к журналам, то знал, что макушка айсберга – лишь малая его часть. Остальное скрыто под водой. Оно куда страшнее и опаснее.

Вахмистру Говорухину хотелось сюжета, азарта, красок. Виктор улыбался – в его случае, не во весь рот, а во все усы, которые поднимались вместе с уголками губ.

Виктор нашел зацепку – анубисата.

Они всегда доставляли городу слишком много проблем… Впрочем, нет, поправился жандарм, не городу, а городам. Даже в Париже, там, где во имя бога мумификации возвели – точнее, переделали, – целый храм, к анубисатам, непорочным служителям Анубиса, все равно относились с подозрением. Официальные лица церкви отрекались от них, нарекали иными служителями бога. Неправильными. Анубисаты же говорили то же самое, но равно наоборот – мол, нет, это мы настоящие.

Впрочем, ситуация – типичнее некуда для любой оппозиции и официальной власти. Те же инь и ян – две стороны одной монеты. Поменяй слагаемые местами – сумма отношений не изменится.

Так что анубисаты… не то что бы были вне закона. Просто считались сектой, тайным обществом, слишком уж часто играющим с магией бога Анубиса, магией не столько самой смерти, сколько… момента перехода. Норвежские философы, о которых Говорухин слыхивал только на ненавистных ему светских мероприятиях, называли это пограничными ситуациями. Магией на стыке жизни и смерти, в момент перехода на ту сторону – когда человек будто и жив, и мертв одновременно.

Виктор привык мыслить в более приземленных материях. Его чашка кофе никогда не была наполовину пуста или наполовину полна – она просто была, либо отсутствовала.

Анубисаты не убивали, не грабили, не приносили жертвы, не использовали магию в опасных целях. Просто… были странными, вот и все: не такими, как все, шушукающимися, нелюдимыми и подозрительными. В глазах остальных, просвещенных людей, привыкших к открытости и публичности любых мистерий, таинств, ритуалов, анубисаты казались словно не от мира сего. От таких только и ждешь беды. Мало ли, что у них в голове?

Еще людей, безусловно, пугали руки анубисатов. Магия их бога, магия пограничной ситуации, момента перехода, давала силы – но вены вздувались, наливались ночным фиолетом, а руки сохли, худели. С анубисатами не хотели случайно встретиться на улице – ни днем, ни, тем более, ночью.

– Не убивали, не грабили, не приносили жертвы, не использовали магию… – вновь повторил про себя Виктор Говорухин. Допил чашку кофе, кинул стопку бумагу на стол и наконец-то схватил роман, откинулся на спинку стула и жадно зашуршал страницами.

Да, действительно ничего противозаконного не делали, заключил жандарм. Не делали – до этих пор.

Тут Виктор, будто вспомнив что-то очень важное, отвлекся от чтения, согнулся даже не в три, а в четыре погибели, с грохотом открыл ящик стола, пошуршал там. Потом глубоко вздохнул – так, будто нос внезапно заложило, – и, расслабленный, вернулся к чтению, слегка покачиваясь на стуле.

Молодые жандармы, оставшиеся дежурить до самого позднего вечера, готовы был поклясться, что из кабинета вахмистра Говорухина всю ночь доносились громкие чихи.

До тех пор, пока небо вдалеке вдруг вновь не заревело пламенем.

* * *

Из дневников археолога. День первый

Охра, охра, охра – повсюду бесконечная охра, будто изголодавшаяся по свободе, кружащаяся в танце песчинок, гипнотизирующая пируэтами, воронками, кругами на песке: горячем, раскаленном, принимающим фантастическую форму ни то грифона, ни то древнего змия, и тут же таящим, чтобы обмануть воображение вновь…

Наверное, так бы я описал тот день – день начала раскопок, нашей экспедиции. Прости меня, читатель, если я не столь поэтичен, каким ты хотел бы меня видеть. Когда-то я писал стихи… Надеюсь, их крупицы задержались во мне хотя бы на миг – как образы в этих бесчисленных песчаных бурях…

Собственно, с такой бури и началась наша экспедиция. Признаюсь, непогода для меня тогда отошла на второй план. Куда более волнительным (или, если не изменяет память, так не говорят?) стало другое событие.

В этот раз с нами отправился сам господин Шампольон!

Для меня большая честь оказаться рядом с легендой… До сих пор не верю, что его открытие перевернуло мир. Нет, читатель, тут я не ошибаюсь. Именно перевернуло, а не перевернет – уверен, это уже случилось. Просто пока… не успело обрести достойную форму. Возможно, еще пять-десять лет – и мы не узнаем собственный мир.

Но я возвращусь к предмету рассказа. Пресловутая песчаная буря зверствовала, пока мы спасались в палатках, голодными глазами смотря на жестяные банки сардин. Как говорил один мой знакомый археолог: сначала мы едим сардины, потом – банки из-под них. Большой скупец…

Впрочем, буря утихла. Ведомые господином Шампольоном, его другом-англичанином со стеклянным глазом (фамилия его, кажется, Пенбери? Или Пендлбери?^[4]) и одним старым арабом, мы шли через пески Саккары, недалеко от древнего города Мемфиса: коварное, признаюсь, место. Ночь – как арктический лед, день – как жерло вулкана.

Еще мне постоянно сдувало ветром шляпу.

Погода, мягко говоря, нам не благоволила. Мы шагали среди уже найденных мастаб^[5], как стадо диких животных в поисках воды. Для чего, читатель? Не знаю. Никто не знает. Точнее, даже не так – не хочу вводить в заблуждение. Мы знали, что ищем новые захоронения, желательно – не разграбленные. Но не знали, какие конкретно. Не знали, почему в этот раз с нами сам господин Шампольон.

Нет, мы не знали. Только догадывались и чувствовали – на кончиках пальцах, как композиторы, ощущающие ритм новой мелодии. Надеюсь, сравнение мое покажется понятным.

В тот день мы долго шли. Потом копали – казалось, вечность. Когда наступил вечер, разошлись по разбитым палаткам, сменив друг друга. Решили копать и ночью, хотя бы до тех пор, пока не станет невыносимо холодно, а усталость не собьет с ног. Господин Шампольон с другом, эти благородные добрые господа, предлагали ограничиться дневной работой – мы не согласились. Даже не помню, почему – наверное, хотели выглядеть героями в их глазах.

Впрочем, этот первый день был самым обычным, ничем не примечательным. Лишь до ночи, когда проснулся весь лагерь, потому что…

Мы наткнулись на мумию ибиса. А потом – повскакивав и продолжив копать – на вход в катакомбы….