5

– Выпьем чаю на пристани? И съедим по тосту. Я голодная. А голодный медведь, как гласит пословица, не танцует.

Мы еще не добрались до конца подъема, а у Селин, по всей видимости, уже поубавилось желания идти по следу пропавшего отца. Я не стал заострять на этом внимания.

– Хорошо, а как же Садык-уста и Ширин-ханым? Они не будут ждать нас к завтраку?

– О, пока бабушка проснется, оденется, пока тетя встанет, пока Садык заварит чай и накроет на стол, мы на велосипедах успеем весь остров объехать. Собственно, у нас дома и не принято завтракать всем вместе. Кто когда проснулся, тогда и идет к столу.

Селин оседлала велосипед и медленно, приноравливаясь к моим шагам, ехала по мостовой у самого тротуара.

– Но вчера утром мы ели все вместе. Великолепный был завтрак!

– Это другое дело. Вчера мы отмечали твой приезд. А сегодня папы нет, у тети похмелье… Вот увидишь, когда мы вернемся домой, там еще только-только проснутся.

– Ладно, убедила. Мне и самому есть хочется. Если хочешь, крути педали побыстрее. Встретимся на пристани.

– Не, мне и так хорошо. Я ходить не люблю. Больше нравится смотреть на все сверху. И сижу, и передвигаюсь. Когда возьмем тебе велосипед, тогда и поднажмем.

Мы собирались взять для меня велосипед напрокат и вместе объехать те места, где мог бы найтись Фикрет. Мой взгляд скользнул по налегающим на педали загорелым ногам – длинным, стройным, сильным, очень красивым. Скандинавские гены от матери. Фрейя, жена Фикрета, – норвежка. Много лет назад они познакомились в Бодруме. Казалось бы, обычный курортный роман – но Фрейя забеременела, и они поженились. Родился Огуз, а через три года – Селин.

Селин, не отрывая глаз от дороги, говорила серьезным тоном:

– У меня есть идея. Насчет отца. Может быть, он… Ладно, расскажу, когда сядем. Сейчас сложно.

Я улыбнулся. Ее молодость меня веселила. Маленький веснушчатый носик и большие голубые глаза делали Селин похожей на героиню мультфильма. Должно быть, она почувствовала, что я не отнесся к ее словам с подобающей серьезностью, и поспешно прибавила:

– К тому же в кафе мы спросим, не видел ли кто отца. Если он уехал на первом пароходе, то должен был пройти мимо.

Я кивнул.

– Да, конечно.

С моря дул освежающий ветерок, пахнущий солью и водорослями. В этот ранний час еще не было так убийственно жарко. В садиках у домов, мимо которых мы проходили, было тихо, только в некоторых работали автоматические разбрызгиватели, а кое-где ухоженные газоны и розы всевозможных оттенков поливали из шлангов садовники. Нас обгоняли редкие фаэтоны. Провожая один из них взглядом, Селин пробурчала:

– На пристань едут, груз свой забирать. Сейчас увидишь, какая там будет толпа. Хорошо, если остров сегодня не потонет!

На улице, вдоль которой выстроились утопающие в зелени, ухоженные деревянные особняки, чьи хозяева владеют ими уже в третьем или четвертом поколении, было так тихо, что если бы накануне я своими глазами не видел столпотворение на пристани, то решил бы, что Селин преувеличивает. Вскоре, когда мы дошли до зеленной лавки в начале рынка, до нас начал доноситься гул толпы. Селин слезла с велосипеда и пошла пешком, то и дело с кем-нибудь здороваясь и поздравляя торговцев с праздником. Взгляды молодых продавцов и туристов-арабов ее не волновали. У маленькой пекарни, рядом с которой на тротуаре были расставлены столики, она немного поболтала с девушкой, разносящей чай и чуреки. По именам поприветствовала зеленщика и элегантно одетого человека, сидевшего за кассой в кулинарной лавке.

– Ты здесь прямо-таки своей стала, Селин. Все тебя знают.

– Да нет, они не меня знают, а бабушку. Мы, остальные члены семьи, просто пользуемся ее славой. Ширин Сака и ее внуки. Похоже на название книги, правда?

Я не спросил, откуда здешнему торговому люду известно о давно прошедшей славе Ширин Сака. Даже в стамбульских художественных кругах о ней мало кто помнит. Хотя, конечно, Ширин-ханым теперь живет на острове круглый год, даже зимой, когда здесь остается совсем мало народу, и среди местных вполне могла сложиться легенда о Ширин Сака. Представляю, сколько историй могли сочинить про нее люди, знающие, что старуха из особняка в квартале Маден, вместе с которой живет только престарелый слуга, – выдающаяся художница, чьи картины когда-то продавались в Париже как горячие пирожки.

Мы вышли на площадь с часами, и я сразу понял, что она пребывает во власти толпы и жары. Гудки пароходов, велосипедные звонки и оглушительный людской гомон. К пристани приближался пароход, готовый излиться народом. Пассажиры, жаждущие как можно скорее спрыгнуть на сушу, толкались, и людская масса колыхалась, словно вскипающая, но все никак не ударяющая о берег волна. Рассекая толпу велосипедом, Селин проследовала к кафе, первому из тех, что выстроились вдоль моря. Я – за ней. Сели за столик подальше от входа, в тени. Выплеснувшиеся с парохода люди, словно бешеные быки, устремились за передние столики, к торговцу мороженым на углу и на площадь. Селин, не обращая на них ни малейшего внимания, спокойно и непринужденно склонилась ко мне через стол. Я отвернулся, чтобы не глядеть на показавшуюся в вырезе грудь. Селин тут же выпрямилась. Она не хотела меня провоцировать. Ей хотелось понравиться мне, но без провокации. Как трудно быть молодым!

– Знаешь, когда ты вчера сошел с парохода, – сказала Селин, кивнув на пристань, где мы встретились накануне, – я очень испугалась, что ты меня не узнаешь.

– Почему же мне тебя не узнать?

– Не знаю, – пожала плечами Селин.

Значит, догадалась. Я понятия не имел, кто такая эта девушка, что изо всех сил кричала из толпы, собравшейся у пристани: «Бурак! Бурак Гёкче!» Я ждал, что меня встретит Нур. То есть, конечно, не ждал, но все равно с глупой надеждой искал ее глазами в толпе. И совсем не думал, что встречать меня придет скандинавская красавица с волосами цвета пшеницы и глазами океанской голубизны. Должно быть, я смотрел на девушку с таким глупым видом, что она сочла нужным представиться: «Селин». Когда и это не помогло, прибавила: «Селин Сюхейла».

Чай мы не заказывали, но его уже принесли. Селин – с шалфеем, мне – просто черный. Мы заказали тосты. Я прочистил горло.

– По правде говоря, я тебя вчера узнал не сразу. Но когда ты назвала свое имя, все встало на свое место. В последний раз, когда я тебя видел…

Я на мгновение задумался. Я видел Селин, когда она была еще ребенком, потом в подростковом возрасте. Наверняка же видел. Я напряг память. В кафе, зимой, во второй половине дня. Где? А, точно, в Румелихисары^[15]. В кафе «Али-Баба». Посередине зала стоял пышущий жаром обогреватель. В воздухе висел табачный дым. Фикрет не обращал на это внимания. Он разложил на столе газету и погрузился в чтение. Они ждали, когда закончится рабочий день Фрейи в Босфорском университете. Селин около пяти. Она сидит, зажав в руке тост, и в клубах табачного дыма похожа на куклу. На голове у нее белый берет. Щеки и губы порозовели от холода. Завидев Нур, она радостно взмахивает руками. Понятное дело, скучно ей так сидеть. Спрыгнув со стула, обнимает тетю за ноги. А Нур словно не видит маленькую племянницу. Эта случайная встреча ее не радует. Потом ее взгляд опускается на разложенную на столе газету и застывает на ней. В этот момент застывает не только взгляд Нур, но и вся ее жизнь. Вдруг она бросается прочь из кафе. Селин растеряна. Ее глаза наполняются слезами. Сейчас заплачет.

– Что такое, о чем задумались, эфенди?

Селин улыбалась. Одним движением руки она собрала волосы и заколола их на макушке. Стала видна загорелая шея, явственно выступили ключицы. Увидев восхищение в моем взгляде, Селин смутилась и чуть не опрокинула свой стакан. Когда она избавится от подростковой неуверенности в себе, станет сногсшибательной красавицей.

– Пытаюсь вспомнить, когда я последний раз тебя видел.

– О-о, если мы так долго будем думать, плохо наше дело! Дам-ка я тебе наводку.

Наводки, улики… До чего же этой девочке нравится играть в детектива.

Я не стал возражать. Ее голубые глаза сияли, как море на солнце.

– Крепость.

– Какая крепость?

То есть да, крепость Румелихисары, но неужели ты это помнишь, Селин? Ан нет, ошибся.

– Концерт. В театре под открытым небом. Это ни о чем тебе не говорит?

Селин держала в руке наполовину выпитый стакан с чаем и озорно улыбалась. Я попытался вспомнить, но память снова и снова возвращалась к тому давнему дню. Я обнял Нур на берегу печального Босфора. Мы взвалили на себя непосильный груз. Мы были слишком молоды и не знали, что делать. В тот день Нур ушла из журналистики. Она еще тогда, взглянув на расстеленную, словно простыня, газету, поняла то, до чего я дохожу только сейчас. Оказывается, журналист – это не тот, кто узнаёт правду и рассказывает о ней людям. В лицее я думал, что люди, избравшие эту профессию, побуждают общество к дискуссии о его важнейших проблемах и к борьбе с его пороками, вызволяют людей из постыдного положения, в котором они пребывают, и ведут их к свободе. Вот уж нет. Журналист – это тот, кто сочиняет реальность, которой не существует, а потом заботится о том, чтобы все не только поверили в эту придуманную реальность, но и смирились с ней. Нур поняла это в момент озарения, глядя на газету Фикрета в кафе «Али-Баба». А я двадцать лет спустя все еще не желаю признавать эту истину. Что тому причиной? Упрямство, инертность, слепота – или надежда?

Принесли тосты. Мой – с овечьим сыром, для Селин – с колбасой. Хорошие тосты, правильные. Селин успела дать официанту подробные инструкции. Края хрустящие, сливочного масла сколько нужно. Селин все еще ждала от меня ответа. Чтобы не разочаровать ее, нужно было быстро что-то придумать. В последнее время я на концертах не бывал. А если это было несколько лет назад, то да, ходил я на один концерт в Румелихисары, в театр под открытым небом.

– Наверное, это был джазовый фестиваль?

Оказалось, я попал в точку. Чтобы быстрее ответить, Селин попыталась проглотить кусок тоста не разжевывая. Изо рта у нее пошел пар, и она помахала у губ рукой, как будто это могло помочь.

– Именно! Концерт Джоан Баэз! Вспомнил, да? У меня тогда волосы были подстрижены короче, и я носила очки. Мы, собственно, даже не поговорили.

Кусок застрял у Селин в горле, так что ей пришлось постучать себя по груди. А я пребывал в замешательстве. Совершенно потерял ориентацию во времени. С недавних пор это часто со мной происходит. Давнишние события вдруг оживают в памяти, а куда я ходил два дня назад, никак не могу вспомнить. И сотни имен зачем-то засели в голове. Вот о чем сейчас говорит эта девочка? Во время концерта Джоан Баэз в Румелихисары я был младше, чем она сейчас. Учился в лицее. Еще даже в планах у меня не было отправиться вместе с Онуром, предвкушая приключение для настоящих мужчин, в ту безлюдную бухточку, куда в тот же день прибудет Нур со своими подругами из Босфорского университета.

Заметив мою растерянность, Селин торопливо прибавила:

– Только тетя хотела нас познакомить, как ты уже убежал по лестнице вниз. У тебя был билет в вип-зону, на самые классные места у сцены. Я тебе очень завидовала.

Тут, наконец, я вспомнил. Селин имела в виду концерт двухлетней давности. Она откусила еще кусок и продолжала говорить с набитым ртом, так что разбирать ее речь было непросто.

– Тетя Нур тоже купила нам билеты на хорошие места. А потом я перешла еще ближе к сцене. Встретила там знакомых по парку Гези^[16]. Мы танцевали вместе. Суперский был концерт, правда? Я Баэз раньше никогда не слышала. Думала, это музыка для пожилых. На свой счет не принимай. Ты не пожилой. А потом она начала петь! У меня аж дыхание перехватило. Я была зачарована. Было немножко похоже на Гези: люди всех возрастов пели вместе, как дети. Люди теперь на нее обижены, потому что прошлым летом она отменила концерт, но меня это не колышет. Надеюсь, приедет снова.

Теперь я вспомнил, как второпях проскочил тогда мимо них. Я искал взглядом Уфука. Тут он или нет? То ли, усадив женщин на места, отошел купить что-нибудь поесть и попить, то ли просто дома остался? В присутствии мужа Нур я всякий раз чувствую себя не в своей тарелке. Наверное, потому, что так и не смог понять, о чем и насколько хорошо он осведомлен. Мне все время чудится, что за его внешностью бородатого добряка-интеллектуала с трубкой прячется какая-то фальшь, хотя я знаю, что человек он хороший и порядочный. Видимо, из-за этих переживаний я и не понял, что Нур хотела познакомить меня с Селин.

– Конечно, помню. Нур – большая поклонница Джоан Баэз. Ни за что не пропустит ее концерт.

– Вот-вот! Она все песни знала наизусть. Подпевала с начала до конца. Потом, когда мы шли с концерта, она научила меня нескольким песням. «Donna Donna», «We Shall Overcome». Дома я нашла их в «Ютьюбе». Аккорды простые. Сыграла, спела. Прекрасные песни! Суперский был вечер!

Это чувство эмоционального подъема мне знакомо. Я впервые попал на концерт Баэз, когда был еще младше, чем Селин сейчас. В темно-синей ночи звезды сияли так близко, что казалось, вот-вот упадут на сцену. От запаха котлет, жарившихся рядом с театром под открытым небом, текли слюнки. Пластмассовый стул был жестким и неудобным. Но когда Джоан сказала: «Теперь я хочу, чтобы мой голос услышали и вы, и те, кто остался за стенами», и начала петь без музыкального сопровождения – без гитары, без клавишных – семь тысяч человек затаили дыхание, а потом разразились аплодисментами. В тот момент мне казалось, что надежда, наполнившая мое сердце, когда я хлопал вместе с окружавшими меня тысячами людей, никогда меня не покинет. Вот видишь, говорил я сам себе. Ты не один. Эти люди – мое отечество. Теперь я знаю, где мое место. Именно тогда, в тот вечер, я решил, что буду журналистом.

– А знаешь, в свое время, чтобы добыть билет на концерт Джоан Баэз, нужно было провести ночь у Дворца культуры имени Ататюрка.

– В смысле? Почему?

Как объяснить человеку из поколения, которое все вопросы решает несколько раз ткнув пальцем в экран телефона, почему мы когда-то от руки заполняли анкеты для получения билетов на концерты Стамбульского фестиваля^[17] и лично подавали их? Принятый в те годы порядок неожиданно показался мне до абсурда примитивным. Все это бумагомарание было похоже на детскую игру. Я вдруг почувствовал себя старым. И как всякому старику, мне захотелось начать делиться воспоминаниями, заново переживая былое, – но я побоялся, что Селин станет скучно, и промолчал.

Мой взгляд упал на столик за спиной Селин. Там, в уголке, из которого даже моря не было видно, сидели четыре старушки, играли в карты. В металлической пепельнице валялись окурки со следами помады. Собирая истории для своих публикаций, я общался с таким количеством стариков, что могу, сопоставив ряд признаков, по степени сухости кожи на шее и яркости света в глазах, по редкости волос и скрипу суставов, по хрипоте голоса и запаху тела определить, сколько человеку лет. Например, той крохотной старушке с выступающим подбородком, что сидела ближе к Селин, было никак не меньше восьмидесяти пяти. А та, что расположилась напротив нее и не могла отличить крести от пик, несмотря на очки с толстыми стеклами, была еще старше. Ей, может, уже и девяносто стукнуло.

Повинуясь профессиональному рефлексу, я наклонил голову и попытался расслышать, о чем они говорят. Что это за язык? Как я ни напрягал слух, ничего не мог разобрать. Греческий? Португальский? Армянский? Нет, все не то. У меня в голове уже начал складываться план статьи об этих дамах. Это всегда так. Пока работаю над одним проектом, вырисовывается другой, перетягивает внимание на себя. Статья будет называться «Женщины, играющие в карты». Жаль, что не в безик. Тогда перед ними лежали бы счетные таблички.

Нур в шутку называет меня корреспондентом fin du siècle^[18], но мои статьи ей нравятся. Говорит, что в умении отыскивать интересных людей мне нет равных и находить в их воспоминаниях нечто важное для нас всех я тоже хорошо умею. И все же этот fin du siècle меня задевает. Как будто меня интересует только что-то старомодное. Впрочем, это правда. Я изучаю связи между людьми, что существовали до интернета, смартфонов и соцсетей. Есть люди, почти вся жизнь которых пришлась на прошлый век. Кто запишет их истории, если не я? Мы – поколение, которому повезло жить в эпоху коренного изменения структуры отношений между людьми. Мы успели достаточно пожить при старой структуре, чтобы хорошо разбираться в ней, и еще достаточно молоды, чтобы приспособиться к новой. Поколение-посредник. Поколение посредников. Мы своего рода переводчики. Да, я корреспондент fin du siècle.

Потом я вдруг понял. Как – не знаю. Может быть, до моего уха долетело несколько знакомых слов или я просто догадался сложить два и два. Дамы говорили на ладино! Это старинный диалект испанского языка, на котором объяснялись евреи, в XVI веке бежавшие из Испании и нашедшие убежище в Османской империи. Ничего себе! Я был уверен, что в Турции не осталось носителей ладино. Но вот они, сидят передо мной и играют в карты! Кто знает, какие истории хранит их память! Вот это находка! Видишь, Нур, милая моя, мне снова встретились интересные люди. А ты спи себе в башне из слоновой кости. Пиши чужие романы.

Несколько раз, когда я пытался заговорить с Нур о том, что она зарыла в землю свой писательский талант, на глазах у нее выступали слезы. Не от грусти. От раздражения. Я знаю, почему она сердится. Дело в том, что Нур обозлилась на литературный мир после того, как ее первый (и единственный) роман «Галантерейщик», работать над которым она начала после того, как бросила журналистику, не снискал того успеха, на который она вполне справедливо рассчитывала. Публикуя роман, издательство запланировало кампанию по его раскрутке: серию интервью, в том числе на телевидении. Нур ни на одно из них не согласилась: хорошему тексту, мол, реклама не нужна, и всё тут. Хорошая литература найдет своего читателя, твердила она. Нур просто лопалась от гордыни. У нее были любимые литературные критики: несколько господ, пишущих что-то напыщенное и неудобопонятное в журналах, за которыми она в начале каждого месяца бегала в книжный магазин «Пандора». Нур верила, что они заметят ее роман. Терпеливый владелец издательства мирился со всеми ее капризами – потому что любил ее. Владельцем издательства был Уфук. В конце концов «Галантерейщик» пропал с книжных полок. А Нур, страдая от уязвленного самолюбия, назло всем тем, кто ее не оценил, стала литературным негром. Теперь она пишет дешевые романы для не умеющих связать двух слов женщин из высшего общества, переносит на бумагу плоды их скудной фантазии. А Уфук печатает. Такое вот семейное предприятие получилось.

Селин положила на стол телефон, на котором играла в какую-то игру, склонила голову набок и приложила палец к губам. Я, собственно, и так молчал и давно уже о ней не думал. Мы прислушались к хриплому, неразборчивому объявлению, зазвучавшему из громкоговорителя: «Прибывающий пароход сразу отправится в рейс Хейбели – Бостанджи^[19]».

Селин вдруг вскочила с места, пошатнув столик и стоявшие на нем пустые чайные стаканы. Я придержал свой, чтобы он не упал.

– Бурак! Кажется, я поняла, куда отправился мой отец!

– И куда же?

– Сейчас не могу сказать. Пошли, возьмем тебе велосипед. У нас много дел!

Делать нечего, пришлось встать. Надеясь, что завтра найду играющих в карты старушек на том же месте, я поспешил за Селин, убежавшей вверх по улице.