Дипломат Бурак. Швейцарец Бурак. Беспристрастный, хладнокровный Бурак. Обратил ли он внимание на то, что я назвала Сартра по имени? Отец прочистил горло и, едва ли не повернувшись к нам, женщинам, спиной, заговорил, обращаясь к Бураку:

– Та сторона жизни моей бабушки, что связана с искусством, безусловно, важна, но о ней уже много написано. Правда же? Мне кажется, было бы интересно поговорить с бабушкой не обо всем этом, а о ее корнях…

– О корнях?

– О ее семье. О родителях, в особенности об отце…

– Фикрет, хватит, честное слово!

Папа наконец повернулся к нам, в сторону женской половины стола.

– Почему, Нур? Почему тебя так раздражает эта тема? Она провоцирует в тебе какую-то тревогу?

Тетя Нур со стуком поставила чайный стакан на блюдце.

– Бурак, передай, пожалуйста, хлеба. Вон того, белого. Заем свою тревогу. Фикрет, не надо со мной разговаривать на этом нью-эйджевском сленге. Тревога, видите ли, провоцируется. Поверь, человеку, разменявшему пятый десяток, это совсем не идет!

Папа и глазом не моргнул. Назло тете продолжил еще более мягким голосом:

– Почему ты так злишься? Бурак, разве я не прав? Как по-твоему, разве нет в душе у Нур некоего неизбывного беспокойства, причину которого она не может понять? Вы столько лет близко знакомы. Тебе виднее.

Этот мягкий, терпеливый тон появился у папы недавно. После того, как он увлекся йогой. Я никак не могу привыкнуть к этому новому голосу, в котором слышится улыбка. Он кажется мне фальшивым. Я бы предпочла его прежнюю манеру обиженно замолкать, пряча гнев. Раньше, если бы тетя Нур так набросилась на папу, он потупил бы глаза, а потом, наверное, взялся бы за газету. Обиделся бы. А теперь он не злится, что ли?

Тетя Нур пожала плечами, постучала чайной ложечкой по яйцу и начала аккуратно счищать кусочки скорлупы. У моей тети очень красивые руки. Необыкновенно красивые. Никакого сравнения с моими. Пальцы тонкие, но ногти большие. Поэтому она их не отращивает, но красит в бордовый цвет. Бурак, как и я, наблюдал за тем, как тетя Нур чистит яйцо. На что намекал папа, когда говорил, что они много лет близко знакомы? Нет, в самом деле, какие отношения между тетей Нур и Бураком? То есть какие отношения были между ними в прошлом? Была ли у них любовь? Да нет же, они с самого начала были лучшими друзьями. Иначе бы я знала. К тому же если бы между ними в прошлом что-то было, дядя Уфук не позволил бы Бураку поселиться тут с нами на эти несколько дней. Скорее всего. Кстати, почему дядя Уфук не приехал на праздник? Мне говорили, да я забыла. Или не говорили? Может, спросить сейчас? Нет, нельзя. Почему, не знаю, но нельзя.

Я обновила ленту в «Инстаграме». Вчерашнюю темную фотку еще кто-то лайкнул. Незнакомый парень, @demirrr_sevvda. Безобидный. Все мои посты лайкает.

Папа понизил голос:

– Мне кажется, над нашей семьей витает проклятие. К акая-то темная энергия. Мрачная тень некоего события с неизжитыми последствиями, из-за которой все члены семьи живут с ощущением какой-то неудовлетворенности.

Бурак замер, держа в руке бутерброд с рокфором и копченым лососем и недоуменно глядя на папу. Тетя Нур легонько толкнула меня локтем. Видно было, что про себя она смеется. Это придало мне смелости, и я спросила:

– Что это за мрачная тень, папа? Кто-то нас заколдовал, что ли?

Вместо ответа папа потянулся к стоящей перед ним мисочке, взял оттуда черную маслину и долго ее жевал, словно решая математическую задачу. По длинной тонкой шее вверх-вниз ходил кадык. Меня разбирал смех. Садык-уста посыпал черные маслины, кроме всего прочего, лимонной цедрой. Заметил ли это папа? Не думаю. В тот момент мы были похожи на картину эпохи Возрождения. Я смотрела на папу, тот – на Бурака, Бурак – на тетю Нур, а тетя – на кусок белого хлеба, наполовину намазанный маслом, у нее на тарелке. На меня никто не смотрел, меня никто не слушал. Меня не было.

– Я вкратце объясню, Бурак. Мы с Фрейей недавно приняли участие в некоторых мероприятиях, назовем их психотерапевтическими семинарами. Там мы узнали, что травмы, пережитые старшим поколением семьи, могут сказываться на детях и даже на внуках. Под травмой я подразумеваю некую потерю. Дети человека, потерявшего свою землю, внуки женщины, потерявшей ребенка, и дети этих внуков несут в себе неосознанную память таких потерь. Не зная, разумеется, причины, они постоянно ощущают, что им чего-то не хватает, что они от чего-то оторваны. Вот это и есть то неосязаемое проклятие, причины которого кроются в давних семейных тайнах.

Тетя Нур достала из кармана кимоно пачку табака и начала мастерить самокрутку. С фильтром, зажатым в зубах, она пробормотала:

– Если есть неосязаемые проклятия, то должны быть и осязаемые, так?

Папа допил свой чай, поднял стакан и некоторое время смотрел сквозь стекло на оставшиеся на дне чаинки, словно надеялся, что они подскажут ему ответы на все вопросы. Потом вдруг обернулся к двери.

– Где же Садык-уста, спрашивается?

Все мы тоже посмотрели на дверь. Тетя Нур полизала папиросную бумагу, склеила самокрутку и вздохнула, обирая кусочки табака, приставшие к пальцам. Мне тоже захотелось закурить. Если попрошу, тетя и мне свернет цигарку. Но папа очень расстроится.

– Фикрет, ты сам-то слышишь, что говоришь? Разве у нас найдешь старика, которого не согнали бы с его земли, или старуху, которая не потеряла бы ребенка? Ты забыл, что живешь в стране, на которой живого места не осталось, в стране, которая пьет кровь своих детей? Что ни день, то новости об очередной резне. Пытаться обрести свободу личности, роясь в истории, – гиблое дело. Ты посмотри на то, что сейчас творится, тут не до дедов с прадедами…

Папа задумчиво покачал головой. Динь! На экране сообщение. От @demirrr_sevvda. Того парня, что последним поставил сердечко вчерашней фотке. Здоровается и шлет розу. Я не стала открывать сообщение, чтобы не видно было, что я его прочла. Так оно и осталось на экране блокировки.

– Но ведь может быть и так, Нур, что все эти проявления жестокости, новости, о которых мы читаем каждый день, объясняются травмами, уходящими корнями в прошлое. И если мы – ты, я, Бурак – не примем какие-то меры, чтобы обеспечить себе душевное здоровье, если не признаем, что несем в себе груз утрат, то горечь и боль никогда не оставят нашу страну. Когда ты ушла из журналистики, сказав, что не можешь больше писать о творящемся вокруг насилии…

Тетя достала зажигалку. Щелк! Окончание папиной фразы я не расслышала. Запахло бензином. Тетя помахала рукой, чтобы дым не поплыл в мою сторону. Получилось так, что она отбрасывает и последние папины слова. Но папу тетино мнение совершенно не интересовало. Он думал только об одном – как заинтересовать Бурака. Возможно, мы все об этом думали. В конце концов, он – журналист с именем. Знаменитый автор популярной рубрики «Портреты» в субботнем приложении. Человек, оказавший честь нашему дому, согласившись присоединиться к нам за завтраком. Почетный гость нашего праздника. ВИП Бурак Гёкче. Бурак, my hero.

– Послушай, Бурак. Я все думаю кое о чем… Это связано с бабушкиным детством. Ты спросишь, в чем тут дело. Ты более-менее знаком с интервью Ширин Сака, имеющимися на сегодняшний день. В 80-е годы, когда ее открыли заново, в солидных журналах об искусстве вышли посвященные ей статьи. Я тогда был еще маленький, но помню, как этот дом наполнился писателями и художниками и все они относились к бабушке с величайшим почтением. Впоследствии я обратил внимание, что ни в одном из тогдашних интервью она ни словом не обмолвилась о своем детстве. Ее спрашивают о родителях, она и тут уклоняется от ответа. Говорит: «Мы приехали в Стамбул, когда мне пора было поступать в лицей», – а с кем приехала, не уточняет. Мы предполагаем, что с родителями. Однако бабушка нигде не упоминает ни о своем отце, ни о матери. И откуда приехали, тоже не сообщает… Мне в свое время все это было не очень интересно, я и не стал ее расспрашивать. Просто не пришло в голову, честно говоря. Теперь, когда пытаюсь спросить, бабушка говорит, что не помнит. А по-моему, прекрасно помнит, но не хочет говорить. Так что у меня к тебе просьба…

На мой телефон одно за другим пришло несколько сообщений. Динь, динь, динь! «Как дела?»

– Дочка, я сколько раз тебе говорил не брать телефон за стол!

Мне было ужасно досадно, что папа назвал меня «дочкой», да еще в присутствии Бурака. Пряча телефон за тарелку, я соображала, как бы лучше ответить. Но тут в дверях показался Садык, и папа обратил свое недовольное лицо в его сторону.

– Куда же ты запропастился, Садык-уста? У нас чай кончился. В горле пересохло.

– Прошу прощения, господин Фикрет. Я провожал вашу бабушку в кабинет задумчивости. Она сегодня проснулась немного слабой.

Садык-уста быстро собрал пустые стаканы. Его руки, обтянутые сухой сморщенной кожей, чуть заметно дрожали. Когда он ушел на кухню, я перевела телефон в беззвучный режим. Тетя Нур грозно посмотрела на папу.

– Ну, браво, Фикрет! Девяностолетнего старика отругал! Сам не мог встать и чаю себе налить? Хорошо, что ты ходишь на эти курсы терапии, к гуру там всяким… Душа так раскрылась, что не закроешь!

Тетя встала и с сигаретой в руке вышла на кухню. Папа понурился. Закрылся в себе, как раньше. Ему было стыдно. Мне стало его жаль, злость прошла. В конце концов, он всего лишь хотел побыстрее объяснить Бураку, почему так важно расспросить бабулю о ее детстве. Теперь его мучила совесть. Мне хотелось пойти на кухню вместе с тетей, помочь Садыку, налить чай, но я словно бы приклеилась к своему месту через стол от Бурака. Не могла встать. Вместо этого я сказала:

– Папа, если скажешь, как звали отца прабабушки, я посмотрю в Гугле. Что-нибудь точно о нем узнаем. Правда, Бурак? Можем вместе поискать.

Папа взял с доски два куска ветчины из индейки и машинально сунул их в рот. Он же вроде больше не ест мяса? Над столом, словно дым, повисла тишина. То, что папа мне не ответил, – ладно, а вот что Бурак промолчал – очень обидно. У меня задрожали губы, и чтобы этого никто не заметил, я начала тщательно намазывать сливовое варенье на хлеб, но еда не лезла в горло. Вошла тетя Нур с чаем на подносе. У меня давно пересохло во рту, так что я сразу отхлебнула из протянутого мне стакана. Охренеть, какой горячий! Я обожгла себе язык и небо. На глаза навернулись слезы. Ну все! Хватит! Я рывком отодвинула стул и вскочила на ноги. Никто на меня не посмотрел, и я в сердцах выбежала вон из столовой.

В дверях мы столкнулись с Садыком. Точнее, это я на него налетела, поскольку он стоял за дверью как вкопанный. Стоял, опустив голову, и… язык не поворачивается сказать, но он стоял и подслушивал. Когда увидел меня, его сморщенное лицо побелело как мел. Даже небесно-голубые глаза поблекли. Руки задрожали сильнее обычного. Он пробормотал что-то невнятное, я расслышала только «госпожа Селин». Я смутилась еще сильнее, чем он, и сразу бросилась в сад, как будто увидела нечто очень постыдное, чего видеть не положено. Из выходящего в сад окна столовой был слышен папин голос – особенно громкий от волнения.

– В общем, идея такова, Бурак. Будем действовать в этом русле. Посмотрим, что удастся выяснить.

– Сделаю все, что смогу, Фикрет.

Швейцарец Бурак!

Я присела у фонтанчика, повернула кран и смочила освежающе-ледяной артезианской водой руки и шею. Было ужасно жарко. Цикады неистовствовали. Я все еще думала о Садыке. И даже не о том, что он подслушивал у двери, а о странном выражении его лица. До чего же испуганно, до смерти испуганно он смотрел на меня – будто привидение увидел.