VI. Китайский квартал

Мы потихоньку заново отстраивали свою парижскую жизнь и осваивали специфические прелести нового места жительства: наш микрорайон, где за спинами манерных османовских восьмиэтажек пряталось панельное соцжилье, граничил с Китайским кварталом на юге и с Латинским – на севере.

В Латинский мы ходили на чинные воскресные прогулки примериваться к стандартам парижского среднего класса. Очень они нам нравились, эти стандарты. Тут мы нашли сквер с диаспорой англоязычных родителей, досуговый центр, куда в следующем году планировали отправить Кьяру на бальные танцы, и недорогой ресторан с сезонным меню, отапливаемой террасой и волшебной надписью Service continu⁶ на витрине. Гийом присмотрел даже церковь, куда будет водить детей на воскресную мессу – сразу как почувствует себя полноценным представителем класса «выше среднего», тяготеющего, как известно, к консерватизму и католицизму. Кроме того, в Латинском квартале есть Сорбонна: подросшим детям не придётся далеко ездить.

В прогулках на юг – преимущества другого сорта. Именно в китайских супермаркетах можно найти то самое «светло-зелёное, влажно-хрустящее, солоноватое, мясное, но с примесью овощей, средней горячести и с густым, сладковатым запахом», чего так хочется в токсикоз, а также хну для волос, крем для отбеливания кожи, сумасшедшей длины накладные ресницы и натирку от бесплодия на тибетских травах. Мне ничего из этого пока не требовалось, но приятно знать, что можно получить это по первому желанию, не считаясь с часом. Ведь китайцы, в отличие от французов, работают и по ночам, и в выходные.

Репутация соседнего чайнатауна надежно защищала наш район как от интереса китайских туристов, так и от вторжения арабских переселенцев. Первые считали территорию слишком своей, вторые – слишком чужой. В здешних колледжах вторым иностранным языком можно было выбрать мандаринский вместо арабского. А иногда даже и русский. Вот, например, в физико-математическом на бульваре Сен-Марсель или – позже, но стоит иметь в виду – в лицее Анри-Катр… Конечно, туда чудовищный конкурс, но русский может очень помочь…

Я не понимала, с чего вдруг начала задумываться о колледже, когда моему ребёнку ещё не исполнилось пяти. Но родители, с которыми мы сталкивались у песочницы, как-то исподволь внушили мне тревогу. Оказывается, ради хороших школ люди даже переезжают. Снимаются с насиженного места, платят две тысячи евро агентству и тысячу грузчикам. Ведь до шестнадцати лет дети строго приписаны к учебному заведению по месту жительства, никакие мольбы и взятки не помогут. И если они окажутся в неправильной школе, то не смогут поступить в правильный колледж, а там уж и думать забудь о хорошем институте – в общем, жизнь насмарку.

То, что люди строят своё настоящее в расчете на далёкое будущее детей, стало для меня открытием, таким же, как в свое время существование гиперкальциемии и русская практика исправления вальгуса младенческих стоп с помощью ударов тока. Злясь на собственный инфантилизм, я пошла в муниципалитет Тринадцатого округа, чтобы записать дочку в младшую школу – и вообще выяснить, не лучше ли сразу переехать.

***

Оказалось, записать Кьяру надо в три разных списка – собственно, в школу, в школьную столовую и на продленку. Кабинеты, ведающие школой, столовой и продленкой, располагались в разных углах здания муниципалитета и имели не совпадающее расписание приёма. В каждом требовали бумажку от соседа: в столовой – справку, подтверждающий запись в конкретную школу, в школе – номер для отправки данных о съеденных обедах и посещённых факультативах, выдаваемый кабинетом столовой; в секции продлёнки – сертификат о записи и подтверждение приёма досье на полдники. Алгоритм посещения кабинетов казался очевидным всем, кроме меня. Я то и дело спрашивала себя, в принципе ли я идиотка или лёгкое природное скудоумие, которое на родине могло бы сойти за женский шарм, усиливается беременностью и несовершенным знанием языка?

Я прошла кабинеты по три раза, ничего толком не поняла, но всё как-то устроилось. С февраля Кьяра отправилась в младшую школу, с обедом и продлёнкой два раза в неделю. Она довольно быстро разбила сплочённые группки и перетянула на себя внимание одноклассников – росту её популярности немало способствовало то, что в Сингапуре она «ела жареных тараканов». Эта информация, деликатно пущенная в момент всеобщего хвастовства «а я ел самую гадкую гадость на свете», стала циркулировать в классе и быстро обросла подробностями. Из Кьяриных карманов по вечерам сыпались конфеты и жвачки отвратительно химических цветов. «Ребята надавали», – безразлично отмахивалась дочь.

Однажды вместе с конфетно-жевательной продукцией из кармана выпал именной конвертик – приглашение на день рожденья, верный признак социального успеха. Выглядело оно серьёзно. Я приглашения такой серьёзности получала только от посольства Швейцарии в Москве. Ни имя, накаляканное детской рукой, ни улыбающаяся диснеевская Золушка в углу не смягчали его сути: в следующую субботу к пятнадцати ноль-ноль нам надлежит доставить дочь по такому-то адресу, где она пробудет до семнадцати тридцати (без шуток, именно до тридцати). Дресс-код – принцессино платье или пиратский костюм. Просьба подтвердить присутствие по такому-то номеру. В подтверждении желательно указать пищевые аллергии, если имеются. Имя ответственного лица – Карин, должность – мама Наоми. Из приглашения явствовало, что оно на одно лицо.

Карин обчиталась Ницше и уже сверхчеловек, подумала я и мысленно покрутила пальцем у виска.

Когда же после второго дня рождения стало понятно, что Система добралась до такого непредсказуемого мероприятия, как детский праздник, мне стало не по себе. У меня был небогатый опыт отмечания детских дней рождений и, если на него непредвзято посмотреть, довольно однообразный. В Москве они мало отличались от обычных: мы всей оравой из восьми взрослых и пятерых детей заваливались в квартиру виновника торжества, усаживались вокруг стола, пытались накормить разбегающихся потомков винегретом из своих тарелок, но почему-то вместо этого всегда доедали за ними остатки макарон. Дети крушили квартиру, мы выпивали и закусывали, стараясь не обращать внимания на истошные крики и хруст мебели за дверью. Иногда дети врывались в гостиную, вмиг смолачивали тарелку крекеров и уносились, пока мы не успели спросить, потребовать или пригрозить. Иногда они вызывали в коридор чьего-нибудь папу для установки палатки. Иногда, ближе к концу вечера, кто-нибудь кидался к маме в колени с плачем и требованиями восстановить справедливость. Пока я сметала осколки разбитой вазы, а папы создавали живой барьер между опасной зоной и разгорячёнными детьми, подруги уже мыли посуду и убирали со стола. Мы расходились долго и неохотно, забывая в гостях соски, варежки и мобильные телефоны. Несколько раз возвращались. Целовались и говорили, что надо чаще встречаться.

Наши дети дружат потому, что дружим мы. Раньше мне это казалось само собой разумеющимся. Но после опыта жизни во Франции я поняла, что в этом, конечно, нет никакой демократии. И ещё я поняла, что то, что считала душевной атмосферой, по-французски называется «анархия». Из рассказов Кьяры выяснилось, что досуг приглашенных на день рожденья регламентирован, и главное место в нём занимают мастер-классы, дирижируемые родителями или массовиком-затейником. В интернациональных семьях – с этническим уклоном: складывание оригами, азы игры на волынке, приготовление пиццы. Поскольку присутствия родителя на вечеринке не предполагалось, мне не удавалось подсмотреть, как справляются хозяева с наплывом ошалевших детей в принцессиных платьях с пиратскими саблями. Однако встречая подоспевших к разбору взрослых с подносом шампанского, они вовсе не выглядели отработавшими клоунами.

Я очень волновалась, как бы не ударить в грязь лицом, когда настанет мой черед демонстрировать гостеприимство. Кьярино пятилетие было на подходе, и я возлагала на него большие надежды в плане собственной социализации. В дочкином классе было несколько родителей, с кем хотелось бы пойти дальше «бонжур-бонжур».

Я нарезала силуэты матрешек для разукрашивания, приготовила конкурс «Апельсин в колготке», нашла подборку музыки из советских мультиков для игры «Лишний стул», купила в «Гаcтрономе» советское шампанское, чтобы поразить гостей самоиронией, и села составлять список приглашённых.

***

– Это кто?

– Это Нино, он любит choux fleur, но вчера он драться Фредерик, и мэтресса его puni, у него теперь, – Кьяра растопырила пятерню, – красные звездочек, а у меня aucune, у меня только зелён, а Кристин говорит, que у меня есть оранж, но это faux, она неправда, я ей укусила…

– Подожди-подожди, ты её укусила, потому что она так сказала, или она так сказала в отместку за то, что ты её укусила?

– А?

– Ладно, забудь. А Нино – он твой друг?

– Нет, он друг Тьерри и Филипп, но теперь они с Филипп больше не друзя, parce que он упал на маршки, и у него была кровь, вот здесь, из front, и он чесать.

– Кто, Филипп?

– Нет! Филипп чесал свою кровь, и Нино сказал, que это buerk. И потом бегать и кричать buerk. И Филипп сказал, я тобой больше не играй! Ты что, comprends pas?

– Поняла-поняла. А это кто?

– Габриэль.

– Ну?

– Он молчит.

– Ну, может быть, он молчит, потому что он умный? Знаешь, умные люди часто молчат.

– Нет, он не умный, он не знает раскладывать triangles по казочкам!

– По ячейкам, а не по «казочкам».

Кьяра вошла в новую стадию словотворчества и бойко лепила к французским корням русские суффиксы и окончания. Ступеньки у нее были «маршками», конфеты «бонбонками», учительница – «мэтрессой». Из моего живота она с нетерпением ждала появления «фрерчика» или «сёрочки», но лучше всё-таки «сёрочки», потому что у гарсонов какие-то странные «зизи», она в туалете видела, и выглядело это очень «берко».

– А это кто? – продолжала я тыкать пальцем в классное фото.

– Это Маэль, она вчера съела клей, и Монсеррат её ругала, и…

– Давай сразу к делу: она твоя подружка?

Кьяра посмотрела на меня как на дуру.

– Она съела клей. Это клей всехний. Им надо клеить сердечки на принцесс, такие brilliants, я тебе сейчас показать…

– Пока-жу. Понятно. Значит, не будем приглашать её на день рожденья?

Дочь задумалась.

– У неё есть серёжки, que клеить вот здесь, – Кьяра оттянула мочку уха. И очень серьёзно добавила: – Подумаем, d’accord?

Я втянула губы, чтобы не расхохотаться.

– Ну, хорошо, подумаем. А вот Лиза, она какая?

Пока я знала про Лизу только то, что у неё симпатичные родители примерно нашего возраста, и мама на сносях. Я надеялась использовать день рожденья для того, чтобы узнать их получше и сделать прикидки на перекрёстный бебиситтинг.

– Лиза, она с Батистом, – грустно констатировала дочь, как будто речь шла о неизлечимой болезни.

– С Батистом? В смысле дружит?

– В смысле ensemble.

– Ох, даже так. И что же это значит?

– Они всегда си́дет рядом и гуляют рядом. Когда она нет, он си́дет в углу. Когда он нет, она чуть-чуть играет с Лор или си́дет в углу.

– Серьёзные отношения, – присвистнула я. – А так они больше ни с кем не играют?

– Играют. Только вместе.

– То есть Лизу мы тоже не будем приглашать? – угасшим голосом уточнила я.

Кьяра пожала плечами, мол, вот где мне уже эта ваша дипломатия.

Через сорок минут, когда я поняла примерную расстановку сил в классе и уяснила основные конфликты интересов, мы утрясли список из семи имён. Четверо детей гуляли с нянями, один с бабушкой, а двое не гуляли вообще. Я села рисовать приглашения, плохо представляя, что за люди нагрянут к нам в воскресенье на бокал шампанского.

***

Во-первых, эти ужасные заграничные дети оказались неспособны перенести палехские мотивы на бумажных матрёшек. Во-вторых, они откровенно потешались над моими речевыми ляпами. К моменту шампанского я чувствовала себя режиссёром только что освистанного фильма, и налаживать rélations publiques с родителями был отправлен Гийом, мастер светской беседы. Пока я раскладывала тарталетки и откупоривала бутылки, он успел заслужить всеобщую симпатию и договориться об ответных визитах вежливости. Непонятно, как ему это удаётся, ведь в разговоре с малознакомыми людьми он, давайте начистоту, сыплет банальностями. Сначала я упрекала его в этом, а потом поняла – это чтобы ненароком не задеть чувствительных тем.

Ведь во Франции трудно найти неангажированного человека старше двадцати трёх лет. По внешнему виду и манерам собеседника можно заключить, к какому фронту он тяготеет. Видя обстановку его квартиры – угадать, за какую партию он голосовал во втором туре. Политические симпатии нередко определяются просто по адресу. Да, это называется снобизм, но справедливости ради надо заметить, что в нашей случайной выборке не попадались гошисты из Семнадцатого округа или сторонники Национального фронта с пропиской в Пятом.

Гийом привык находиться в идейно враждебной среде либеральной молодежи. Друзья его юности – дети учителей, профессоров, учёных – считают, что всем цветам есть место на этой земле и что сильные цветы должны делиться питательными веществами со слабыми. Это философия, исповедуемая просвещённым средним классом, городской интеллигенцией, к которой мы должны бы себя причислять. Но мы почему-то чувствуем себя угнетёнными и не хотим ни с кем делиться. Так во Франции думают либо очень богатые люди – то, что называется «старые деньги» (Второй, Шестой, Шестнадцатый и Семнадцатый округа), либо те, кому недостаёт образования и производной от него тонкости души (Восемнадцатый, Двадцатый, пригороды и деревни).

Поэтому Гийом умеет виртуозно беседовать о погоде, путешествиях и регби. Самое странное, что вместо того, чтобы считать его скучным, люди почему-то считают его обаятельным. Я же наживаю себе врагов каждым появлением в обществе. Вероятно потому, что я адепт крайне непопулярной в сегодняшней Франции идеи «кто не работает, тот не ест» и совершенно не умею маскировать её в светском разговоре.

Зато дома, где я собираю волю в кулак и объясняю дочери то, во что сама не до конца верю, Гийом отдыхает душой. Со мной ему не приходится стесняться за свою нетерпимость – к однополым бракам, к мечетям, к цыганам, к бесхребетным президентам и в особенности к эмигрантам-тунеядцам. Ведь я родом из страны, где нетерпимость к другому идёт рука об руку с долготерпением к стабильно тяжелой ситуации, и либеральные мыслители упорно связывают эти однокоренные феномены.