3. У входа. Ни жив, ни мёртв. Переправа

 
Мною входят в теснину скорби.
Я держу мировые скрепы.
Не тужи о телесном скарбе.
Над всем поставил меня Творец.
Воздвиг Архитектор-Первенец.
Всему миру венец.
Я – первотворение Божье.
Утоление вечной жажды:
Никогда ни глотка надежды.
 

Так было написано чёрными буквами над входом.

– Учитель, я прочитал. Страшно.

Он ответил:

– Вот эту свою заношенную одежду – страх, сомнение и робость – оставь-ка тут, перед входом. Сейчас мы переступим порог. Там ты увидишь столько боли, смерти, безумия, что… Приготовься.

Он посмотрел мне в глаза своим светлым взглядом, взял за руку и шагнул.

Я – за ним.

Мы вступили в безлунное, беззвёздное сумеречное пространство. Его наполняли звуки. Они неслись отовсюду. Невнятные жалобы, стенания, вздохи такие тяжкие, что слёзы наворачивались на глаза, бормотание на всяческих языках, бессвязные речи, вопли страдания, злобные крики, голоса тонкие и охрипшие, шум то ли бегущей воды, то ли дальних рукоплесканий… Хаос звуков, кружащихся в тусклом воздухе без времени, взвивался и рассыпался, как пыль в налетевшем вихре.

Будто обручем сдавило голову.

– Учитель, чьи это голоса? Что их мучает?

– Это прихожая Преисподней. Тут коротают вечность те, кто ни холоден, ни горяч, кто прожил жизнь, не содеяв ни зла, ни блага. И с ними в едином хоре – кое-кто из бывших ангелов: конечно, не те навеки про́клятые, что восстали против Творца, а те, которые не пошли сражаться за Него. Решили быть сами за себя, и вот, сброшены из небесных сфер сюда – чтобы небеса не утратили непорочной чистоты, но и глубины Преисподней не похвалялись такими пленниками.

– Почему им так тяжко? Отчего они стенают нестерпимо?

– Они и хотели бы умереть, да не могут, и ожить нет им надежды. Мучает их собственное ничтожество, терзает зависть ко всему и всем, к живым и к мёртвым. В том мире не осталось о них памяти, нет для них ни милосердия, ни справедливости. Ну, и нам нечего тут медлить, идём.

Едва мы двинулись в путь, как я увидел нечто похожее на развевающееся знамя. Оно носилось в пространстве по кругу, а за ним бесконечная вереница людских фигур – жуткий, невероятный забег мертвецов. В одном из них я с изумлением узнал недавнего римского папу – не стану называть его по имени: он был избран и отрёкся. Весь этот рой – объяснил мне учитель – те, кто не захотел быть с Богом, но не смог и с врагом Божьим, и потому отвержены Тем и другим. Они были нагишом; несметные полчища слепней, оводов и шершней преследовали их, настигали и свирепо жалили. Кровь от укусов струилась, смешиваясь со слезами, стекала по груди и животу к ногам, густела, начинала гнить, и в этой жиже копошились черви.

Подробнее рассмотреть их я не успел: мы шли быстро. Вскоре, вглядываясь вперёд, я как сквозь пелену увидел уйму людей на берегу широкой реки.

– Учитель, а это кто? – вопросил я. – Почему они так спешат и теснятся у переправы?

– Сейчас поймёшь. Подойдём поближе. Это река Ахерон.

Мы направились к берегу реки скорби. На водной глади без всплеска появилась лодка. Ею правил белый-белый старик с бородой как пучок болотной осоки. Приблизившись, он визгливо закричал, захлёбываясь от злости:

– Ага, попались, проклятое отродье, сучьи души! Не надейтесь, никогда не видать вам неба. Утащу на тот берег, в вечную тьму, в жар и в стужу.

Вдруг неподвижный взгляд его остановился на мне.

– А ты… Эй ты, живой, как сюда затесался? Отойди, не путайся среди мёртвых!

Я оцепенел, а он, видя, что я не трогаюсь с места, завопил:

– Не здесь, не здесь! Другим путём, через другую дыру пролезешь ты на тот берег! Унесёт тебя лодка полегче моей!

– Хватит ругаться, Харон, – вмешался мой вожатый. – Мы здесь, потому что такое дано повеление – оттуда, где могут всё. Исполняй и не спрашивай ни о чём.

Лодочник замолк, перестал трясти бородёнкой, но его воспалённые глазки по-прежнему светились злобой, как болотные огни. Тогда те, что толпились на берегу, истомлённые и нагие, пришли в дикое негодование. Они корчили рожи, скрежетали зубами, изрыгали ужасные проклятия – и на меня, и на Творца, и на своих родителей, и на миг своего зачатия, и на весь род человеческий. С ужасающей бранью и завываниями всей толпой ринулись они к береговой кромке.

Харон согнал их всех в свой чёлн, лупя веслом и подгоняя криками:

– Туда вам и дорога! Всем, кто не боялся Бога!

Как осенние листья, стряхиваемые ветром с ветвей, как птицы на охотничью приманку кидались безумные один за другим с берега в лодку. И вот уже уплывают они по сумрачным волнам. И прежде, чем сойдут они там, в далёком тумане, новая вереница потянется сюда, и новая толпа соберётся на этом берегу.

– Дело в том, сынок, – объяснил наставник, – что изо всех народов и стран сюда слетаются души, отрёкшиеся от Отца, хулившие Создателя мира. Бегут как угорелые, готовы задавить друг друга на переправе, потому что правда Божия гонит их. Страх придаёт им прыти. А праведная душа никогда не проходила этим путём. Теперь ты понимаешь, отчего Харон так разъярился на тебя.

Едва он окончил, как мрачная равнина дрогнула и затряслась, и всё вокруг так страшно поколебалось, что душа моя ушла в пятки. Зарыдала, застонала земля, дохнула бурей, и над ней засверкали багровые молнии. От нестерпимого блеска и грохота я лишился сил и упал. И мгновенно заснул мертвецким сном.

4. Спуск в первый круг. Некрещёные и язычники. Мудрецы и герои древности

Проснулся я (лучше сказать – очнулся) от терзающего слух тяжкого гула. Протёр глаза, поднялся на ноги и принялся озираться вокруг: где я?

Реки не было. Я стоял у самого края обрывистой бездны. Внизу еле виднелась как бы долина или ущелье – оттуда и доносился тот самый гул, разбудивший меня. Он происходил от множества слившихся воедино человеческих воплей. Как ни вглядывался я в туманную глубину, ничего не мог разглядеть.

– В эту пропасть нам предстоит сойти, – промолвил поэт. Он стал вдруг ужасно бледен. – Я вперёд, а ты следуй за мной.

– Как же я пойду, когда вижу – и ты оробел? Вон как побледнел! А мне-то каково?

Он покачал головой и усмехнулся.

– Эта бледность – от боли сердечной, не от страха. Тоска несчастных, которые там, согнала краску с моего лица.

Он начал осторожно спускаться, и я за ним. Так вошли мы в первый круг, именуемый Лимб: обруч, опоясывающий бездну.

Я вслушался. Здесь как будто утихли тяжкие стоны, лишь бесчисленные вздохи заставляли трепетать вечный воздух. Не мука, но горе, в которое погружены бесчисленные толпы людские – мужчины, женщины, дети, старики.

– Отчего ж ты не спрашиваешь, что это за тени? – обратился ко мне учитель. – Прежде чем мы двинемся далее, ты должен узнать суровую правду. Эти люди не согрешили и много делали добра. Но ни благой нрав, ни чистое сердце, ни ум не спасли их. Это некрещёные. Только святое крещение – теперь-то я это знаю – дверь спасительной веры. Те же из здешних, кто жил до эры Крещения, – те не ведали Истины и не хотели знать о Боге.

Он помолчал и добавил:

– Видишь, мой мальчик, к этому печальному обществу принадлежу и я. Неведение Бога, а не какое-то преступление погубило нас. И вот, мы здесь пребываем в вечной жажде правды, но без упования.

Едва он сказал это, отверзлись мои глаза, и в сумрачной толпе увидел я множество известных и даже великих людей, чья участь – томиться в туманном мраке как бы в ожидании окончательного приговора. И великая печаль овладела мной. И вера в милосердие Божие поколебалась. И я спросил с дрожью в голосе:

– Учитель и господин мой, скажи: а было так, чтобы кто-то вырвался отсюда – своей ли волей, молитвой ли, помощью ли друга? Неужели никто из них не удостоится вечного блаженства?

Он призадумался и ответил не сразу:

– Видишь ли, когда ещё я был здесь совсем новичком, свершилось невероятное. Сверху пришёл Некто могучий, в венце и с оружием, как победитель. Из глубины он извлёк за руку Адама, и сына его Авеля, и Ноя, и Моисея-законодателя, и боголюбивого патриарха Авраама, и песнопевца царя Давида, и Исаака, и Иакова с сыновьями и с женой Рахилью, с которой тот претерпел столько невзгод. И ещё многих иных. И Он вывел их отсюда и забрал с Собой в блаженство. Так было. Но знай: более никакие человеческие души из этой мглы не смогли вырваться.

Меж тем сумрак вокруг сгустился. За разговором я не заметил, как мы вступили в тёмный лес… Так мне показалось вначале. Однако, оглядевшись хорошенько, я понял, что это не деревья, а столпившиеся в тяжком безмолвии души человеческие. Мы шли довольно долго среди них, забирая вправо. Наконец впереди забрезжило некое подобие света – то ли уголья тлеющих кострищ, то ли далёкие зарницы. В этом диковатом свечении можно было различить несколько величественных фигур.

– Кто это? – спросил я. – И что за сполохи вокруг них?

Искры сверкнули в глазах учителя, и он ответил высокопарно:

– Слава их имён так ярко блистала там, наверху, в земном мире, что Небесный Царь смилостивился и даровал им кое-какое послабление.

Не успел он договорить, как до нас донеслось:

– Сальве!

– Приветствуем тебя, возвышенный поэт!

– Наконец ты вернулся! В мире теней было скучно без тебя!

Навстречу нам шествовали четверо: ни грусти, ни радости в их лицах, лишь спокойное бесстрастие.

Учитель успел прошептать мне на ухо:

– Тот, впереди, который с мечом в руке, – Гомер, начальник поэтов. За ним ковыляет деревенщина Гораций; третий – пылкий Овидий, а последний – юный гений Лукан. Они достойны меня, а я достоин их, вот они и приветствуют нас, и правильно делают.

Четыре гения подошли к пятому. Моему взору предстала невиданная картина: тесным кружком за дружеским разговором – величайшие светила и отцы поэзии! Перекинувшись между собою несколькими фразами, они удостоили приветствием и меня (учитель мой, видя это, улыбнулся). Я оказался шестым в компании великих! Все вместе мы проследовали дальше, туда, где светились огни, ведя негромкую беседу, понятную лишь посвящённым.

За разговором приблизились мы к некоему селению или граду. Оттуда исходил свет как бы от множества свечей. Град был опоясан семью стенами, одна выше другой, а вокруг пробегала извилистая речка, которую, однако, удалось перейти «аки посуху»; затем мы проследовали через семь ворот и оказались в саду – или, вернее, на просторной зелёной лужайке. Там оказалось великое множество душ, важных и попроще, говорливых и молчаливых: кто сидел, кто возлежал на травке, а иные прохаживались взад-вперёд. По большей части тут собрались души степенные, речь вели неторопливо, приятными голосами. Мы отошли в сторонку, на открытое возвышенное место, откуда всё было хорошо видно. Мои спутники принялись рассказывать мне и показывать, кто есть кто.

Сколько тут оказалось знаменитостей!

– Это Электра, дочь Агамемнона, со своими присными. Там – герои-троянцы, среди них Гектор о чём-то толкует с Энеем. Вот сам Юлий Цезарь в доспехах – до чего ж он похож на хищную птицу! Там сидит на травке Камилла и плачет по своём женихе, а возле, склонив голову к ней на колени, прилегла убиенная амазонка Пентесилея…

Царь Латин на престоле с дочерью Лавинией, а близ них древний Брут, изгнавший царей из Рима. Вон кружок важных дам: Лукреция с кинжалом в груди, Юлия, Марция и Корнелия. А поодаль в сторонке одиноко скучает воинственный Саладин. Бородатый старец среди кучки философов – это, конечно же, сам Аристотель, учитель всяческой мудрости. В окружающей его толпе узнал я курносого Сократа и широкоплечего Платона, стоявших поближе к отцу философии; чуть поодаль – Демокрит, считавший бытие вереницей случайностей, Диоген, Анаксагор под ручку с Фалесом, Эмпедокл, Гераклит и Зенон. И ещё показали мне собирателя лекарственных трав Педания Диоскорида; и Орфея, и Туллия, и Лина, моралиста Сенеку, геометра Эвклида, и звездочёта Птолемея, врачей Гиппократа, Ибн-Сину и Галена, и мавра Аверроэса из Андалуса, толкователя греческих мудрецов. Всех не могу перечислить, ибо впереди у нас долгое повествование, да и слов никаких не хватит рассказать обо всём, что видел.

Но нам пора было покинуть избранное общество. Мы вдвоём отделились от шестёрки великих и отправились своим путём – из освещённых покоев туда, где нет света.