24. Седьмая злодеяма. Ещё одна встреча с соотечественником

В самом начале года, когда солнце проходит над Водолеем и день уже стремится сравняться с ночью, является на смену сёстрам-снежинкам братец утренний иней и укрывает поля непрочной белой фатой. Таким вот утречком выходит селянин из своей хижины и видит, что нива побелела. А зерно в амбаре у него на исходе, и скот кормить нечем. Возвращается он домой в досаде, бродит кругами, бранится и размахивает руками, и не знает, как быть и что делать. Но пройдёт часок-другой, солнышко пригреет. Снова выглянет земледелец из дому, а мир изменился, белое стало разноцветным. Возвращается к нему бодрость духа, берёт он свой пастуший посох и, напевая, гонит скотину на пастбище.

Так случилось и со мной. Увидев, как помрачнело лицо учителя, я не на шутку испугался. Но когда мы подошли к краю каменистой осыпи и он обернулся ко мне с тем светлым и открытым взором, который привлёк меня в самом начале нашего пути, страх мой улетучился и сердце окрепло.

Он внимательно оглядел развал каменюг, как бы оценивая масштаб предстоящих трудов, смерил взглядом громоздящиеся над нами глыбы. Подхватил меня и, подняв, подсадил на огромный ближайший камень; затем быстро взобрался на него сам.

– Цепляйся за самый верх! – приказал он, оглядев следующий валун. – Только попробуй сначала, прочно ли он держится.

Да уж, этим, которые в свинцовых рясах, отсюда не вылезти! Мы и то с превеликим трудом карабкались: бестелесному Вергилию было полегче; мне с весом живого тела пришлось бы туго, если бы он не подсаживал и не подтаскивал меня где нужно. К счастью, восьмой круг устроен с наклоном к Срединному провалу, поэтому в каждой ложбине внутренний склон, обращённый к центру, малость пониже, чем внешний. В обратную сторону нам было бы не выбраться. Но, двигаясь в предписанном направлении, мы наконец достигли вершины.

Когда я всполз на самый верхний камень, дыхание оставило меня, лёгкие как будто сжались в комок. В полном изнеможении я упал, не в силах двинуться. Но долго рассиживаться не пришлось.

– Возьми-ка лень на ремень! – прикрикнул учитель. – Лёжа на печи подвига не совершишь, а кто живёт без подвига, тот в мире оставит след, как дым на небе или пена на море. Вставай! Бодростью духа побеждай немощь плоти! У нас ещё долгий путь впереди. Мало преодолеть Преисподнюю – нам предстоит ещё взойти по такой лестнице, что… Понятно? Ну давай, поднимайся!

Сердце моё колотилось и дыхание прерывалось, но делать было нечего. Я кое-как отдышался, встал и произнёс насколько мог бодро:

– Я готов! Веди меня дальше – силёнок хватит!

Мы двинулись вперёд по гребню утёса. Идти становилось всё тяжелее, скалы – всё круче, камни под ногами – всё крупнее и острее. Я шёл, то бормоча, то напевая себе под нос для облегчения тягот пути. Как вдруг услышал голос из глубины. Собственно, это был не голос, не человечья речь, а какой-то нечленораздельный рык и вой. Он исходил из очередной расщелины, к которой мы приближались. В этом рёве невозможно было различить ничего, кроме злобы, гнева и отчаяния. Мы уже находились на вершине арки, уцелевшей над следующей злодеямой. Наклонившись, я заглянул в пропасть, но ничего не мог разглядеть в кошмарной тьме.

– Учитель, – воззвал я, – спустимся пониже. Отсюда мне не разобрать, что слышу и вижу.

– Что ж, – ответил он, – сойдём, только осторожно.

Мы спустились туда, где арка примыкает к следующей гряде. Отсюда открылась моему взору седьмая ложбина. Первое, что я увидел, – змеи. Море, шевелящееся месиво змей. Каких только тут не было! Во всех пустынях Эфиопии, Ливии и Аравии, вместе взятых, не наберётся столько ползучих гадов, сколько ползало и извивалось здесь. Рогатые якулы, водяные хелидры, двухлапые фареи, пестроцветные ченкры, которые всегда движутся извиваясь и никогда не останавливаются, хвостоголовые амфисбены^[4] и прочие порождения песков и болот наполняли пространство ямы. А среди них метались голые люди, охваченные ужасом, безуспешно пытаясь укрыться от змеиных укусов в расщелинах меж камней. Руки их были переплетены змеями, как верёвками; змеи обвивали их шеи, завязывались узлами на поясе, опутывали чресла.

На одного такого беглеца прыгнул огромный змей, раскрыл пасть и острыми зубами впился в шею чуть повыше плеча. В тот же миг несчастный вспыхнул огнём, как факел, запылал и обратился в угли прежде, чем я успел моргнуть глазом. Но едва пепел осыпался на землю, как тут же собрался в кучу, стал расти – и через мгновение восстановился в прежнего человека.

Учёные утверждают, что есть такая птица Феникс, которая питается не мошками и не травкой, а клюёт исключительно зёрнышки ладана и пьёт смолу нарда и мирры; так вот она, дожив до пятисот лет, сгорает дотла, а потом возрождается из пепла. Наверное, исчезнув в пламени и воссоздавшись, Феникс озирается с таким же страхом и изумлением, с каким глядел вокруг себя слепившийся из праха грешник. Он стоял, как будто не понимая, кто он и где он. Лишь слова учителя привели его в чувство.

– Кто ты? Как здесь оказался?

– Кто бы ни был ты, а я Ванни Фуччи. Тут я совсем недавно. Плюхнулся в эту лоханку из Тосканы. Ах, как мне нравилась тамошняя жизнь – скотская, ей-богу, а не человечья! Звали меня Зверюга из Пистои. Я-то и вправду был зверюга, а Пистоя – подходящая берлога для таких бестий.

Я узнал его. Не очень-то хотелось мне вступать с этим типом в разговор. Я шепнул учителю:

– Спроси его, за что ему присудили мучиться здесь. Он был всего-навсего свиреп и кровожаден и должен бы вариться в Кровавой речке.

Грешник, кажется, услыхал мои слова. Лицо его побагровело то ли от ярости, то ли от стыда. Обратившись ко мне, он проговорил сдавленным голосом:

– Мне противнее видеть тебя здесь, в этой гнусной ямине, чем бывало при жизни. Но уж коли тебе интересно, знай: меня запихали сюда потому, что я спёр из соборной ризницы драгоценные побрякушки, да и свалил на другого, которого засудили.

Он поглядел на меня с ненавистью и добавил:

– Чтоб ты не слишком радовался, видя меня здесь, послушай, я предреку тебе кое-что. Может, пригодится, если выползешь на волю из этих мест.

 
Исхудает Пистоя, выблевав Чёрных.
Сменит Флоренция старую голову на новую, дурную.
Заварит варево Марс такое, что дым покроет
долину Магры и разрастётся в тучу.
Грянет из тучи гроза над полями Пицена.
Шарахнет молния по твоим друзьям белым,
и все они будут побиты.
 

– Это я нарочно тебе предсказал, чтобы уязвить побольнее.

25. Удивительные превращения человека и змея

Произнеся эти невразумительные слова, нечестивец воздел обе руки кверху, сложил два кукиша и заорал дурным голосом:

– На Тебе, Боже, что нам негоже! Понюхай!

Признаюсь, в этот миг я полюбил змей, ибо одна из них обвилась вокруг шеи мерзавца и сдавила гортань, заставив замолчать богохульную глотку, другая же скрутила ему руки так, что он не мог более пошевелить своими погаными пальцами.

Ох, Пистоя ты, Пистоя! Лучше бы тебе сгореть и не возродиться – так много ты произвела на свет негодяев! Вот и этот твой Ванни: во всех мрачных пропастях Преисподней не видал я другого такого гнусного и богопротивного типа!

Оплетённый и терзаемый змеями, ворюга бросился бежать и пропал из виду. Вместо него из сумрака выскочила иная причудливая тень. Это был кентавр; он скакал, как бешеный жеребец, и вопил: «Где он? Где он? Дайте его мне, гадину!» Даже на змеиных болотах Мареммы не набрать такого множества ползучих тварей, какое ползало и извивалось по его телу от крупа до человеческого торса. А плечи его наподобие воротника покрывал крылатый дракон и огненным жаром дышал в затылок.

– Это Какос, – объяснил учитель. – Когда-то он обитал в пещере под Авентинским холмом и время от времени похищал и пожирал местных жителей. От своих собратьев-кентавров он отделён и помещён сюда, потому что был вор. Например, он угнал целое стадо коров, пасшееся неподалёку. Но тут ему не повезло: коров этих сам Геракл гнал с острова Гериона в Тиринф к Эврисфею. Геракл нашёл коров, а похитителя пристукнул своей знаменитой палицей. Говорят, он нанёс этому типу сотню ударов. Хотя, думаю, хватило бы и десяти.

Пока я слушал этот рассказ, кентавр умчался. Тут наш разговор был прерван истошным воплем: «Чианфа! Куда делся Чианфа? Он превратился в змея!» И ещё три бледные тени явились нашим взорам.

Ежели ты, друг мой, не поверишь дальнейшим моим словам, я не буду в претензии. Я и сам-то с трудом верю тому, что видел собственными глазами.

А случилось вот что.

Пока я разглядывал этих троих, откуда ни возьмись появился змей, или как его назвать: гад о шести лапах, чёрный как смоль, прыгнул на одного из троицы и острыми зубами впился ему в лицо. При этом передними лапами ухватил за руки, средними оплёл бока, задние протянул по бёдрам, а хвост просунул между ног и закинул на спину. Никакой плющ не опутывает так дерево, как это чудище оплело человека. В тот же миг тела их стали менять цвет и таять, словно воск на жарком солнце. Контуры слились, теряя прежние очертания. Так по бумаге, если держать её над свечой, бежит, разрастаясь, горелое пятно – ещё не чёрное, но уже не белое.

Двое других заголосили, глядя на первого:

– Аньело, Аньело, что с тобой? Тебя не узнать – до чего ты изменился!

Страшное превращение продолжалось: человеческая голова слилась со змеиной, лицо сделалось мордой, рот – пастью, из рук и передних лап образовались две странные конечности, торс и ноги превратились в какие-то невиданные выросты. Диковинное существо – то ли один, то ли двое – медленно оплывало и таяло, как ярко горящая свеча.

С этой свечки как будто капнула капля и, ударясь оземь, обернулась шестиногой змейкой. Подобно ящерице, когда она, нагретая жарким полуденным солнцем, молниеносно перебегает от стенки к стенке, огненная тварь стремительно метнулась к другому грешнику, взвилась по ноге, ужалила в пупок и упала наземь. Ужаленный продолжал стоять, не проронив ни слова, и только тупо глядел на свернувшуюся у его ног змею. Так он стоял, зевая и покачиваясь, – неодолимый сон начал овладевать им. Меж тем из его раны и из змеиной пасти повалил чёрный густой дым, сливаясь в одну струйку.

Молчи, Лукан, про бедствие Сабелла и Насидия! Молчи и ты, Овидий, про Кадма и Аретузу! Никогда не видали вы такого слияния противоположных природ, какое совершалось перед моими глазами!