Дно замерзшей бездны и Коцит. Четыре отделения казни. Два грешника, из которых один грызет голову другого. Вопрос поэта.

 
¹ Мне нужен стих суровый и железный,
Чтоб леденящий ужас передать,
Царящий над последней адской бездной.
 
 
⁴ Но стих мой слаб, чтоб верно описать
Вселенной дно, юдоль скорбей и срама,
На языке, которым лепетать
 
 
⁷ Привыкли только дети: «Папа, мама!»
Но пусть теперь помогут музы мне,
Как помогали некогда оне
 
 
¹⁰ Благому предприятью Амфиона,
Который стены Фив соорудил^{191}
Под лирный звук; пусть мир и слез, и стона,
 
 
¹³ Которых я в Аду свидетель был,
В моих стихах сурово отразится.
О, род людской, успевший погрузиться
 
 
¹⁶ В подземный мир, который грозен так,
Что страшно говорить о нем решиться, —
О, род людской, сошедший в вечный мрак,
 
 
¹⁹ Тебе бы лучше было в мир родиться
Баранами иль стадом диких коз!..
Когда на дно колодца опуститься
 
 
²² К ногам гиганта грозного пришлось,
И я смотрел вокруг себя тревожно
На стены, на гранитный их откос,
 
 
²⁵ Тогда услышал голос: «Осторожно
Теперь иди, чтобы пятами ног
Ты раздавить нечаянно не мог
 
 
²⁸ Голов теней, измученных борьбою».
Я оглянулся быстро, и тогда
Я озеро увидел пред собою,
 
 
³¹ Застывшее под светлой массой льда,
И озера поверхность ледяная,
Как зеркало, сверкала. Никогда
 
 
³⁴ На севере течение Дуная
Под толщью ледяной такой коры
Не пряталось, и если б две горы,
 
 
³⁷ Таберник с Пьетрапаной, обломились
И рухнули на этот адский лед,
То ледяной покров недвижных вод
 
 
⁴⁰ Не дрогнул бы… Меж страшных льдин томились
Измученные тени. Иногда
Так, квакая, из сонного пруда
 
 
⁴³ Глядят лягушки осенью несмело.
Сокрыты льдом до тех частей их тела,
Где выступают признаки стыда,
 
 
⁴⁶ Сидели тени, щелкая зубами,
С опущенным, безжизненным челом,
С стучащими от холода зубами;
 
 
⁴⁹ Вся горечь мук в молчании немом
В их потускневших взорах выражалась…
Осматриваясь в трепете кругом,
 
 
⁵² Я вниз взглянул, где к призраку прижалась
Другая тень, склонившись близко так,
Что волоса обоих, мне казалось,
 
 
⁵⁵ Перемешались вместе… Тотчас знак
Я подал этим призракам рукою:
«Скажите мне, кто вы? Зачем с такою
 
 
⁵⁸ Мучительно безмолвною тоскою
Друг с другом стали тесно, грудь о грудь?»
И призраки, чтоб на меня взглянуть,
 
 
⁶¹ Приподняли чело свое и горько
Заплакали, но на ресницах только
Явились капли жгучих, крупных слез —
 
 
⁶⁴ Оледенил их тотчас же мороз,
И очи их смежились, замерзая…
Друг к другу так же тесно приставая,
 
 
⁶⁷ Как две доски, прибитые гвоздем,
И ярости своей не унимая,
Как иногда козел с другим козлом,
 
 
⁷⁰ Два призрака безумно стали драться.
Тут третья тень с опущенным лицом
И с ухом отмороженным, подняться
 
 
⁷³ Не в состоянье, стала говорить:
«Зачем на нас так пристально глазеешь?
Иль смелое желанье ты имеешь
 
 
⁷⁶ Узнать – кто эти тени, может быть?
То знай, что та долина, где струится
Бизенцио^{192}, там обе тени жить
 
 
⁷⁹ Привыкли самовластно; покориться
Им и отцу их старому^{193} должна
Была та превосходная страна.
 
 
⁸² Одна их мать рождала, и доныне
Не отыскать в Аду во всей Каине^{194}
Подобных душ, низверженных под лед,
 
 
⁸⁵ Где призраки, от стужи мертво-сини,
Склоняются на лоно смерзлых вод.
Не равен по заслугам с ними тот,
 
 
⁸⁸ Кого Артур сразил одним ударом^{195},
Ни тот злодей, которого зовут
Фокаччиа^{196}, ни этот, ставший тут,
 
 
⁹¹ Передо мной в своем безумье яром, —
Сассоло Маскерони^{197}. Если ты
Тосканец только, то его черты
 
 
⁹⁴ Тебе уже знакомы, без сомненья…
И чтоб не тратить больше лишних слов —
Дальнейшие не нужны рассужденья —
 
 
⁹⁷ Я подскажу тебе, кто я таков:
Камичион де Пацци^{198} я. Прощенья
Мне в мире нет, но тьма моих грехов
 
 
¹⁰⁰ Должна бледнеть пред силой преступленья
Предателя Карлино^{199}, и я жду,
Когда его увижу здесь в Аду…»
 
 
¹⁰³ И сотни лиц передо мной мелькали,
Стонали и от холода дрожали…
Одно воспоминание о нем,
 
 
¹⁰⁶ Об этом Царстве вечно ледяном,
Где стихла человеческая злоба,
Меня доводит часто до озноба,
 
 
¹⁰⁹ Когда ко дну спускались глубже мы,
Я трепетал за каждый шаг невольно
От холода и безрассветной тьмы,
 
 
¹¹² И вдруг случайно или произвольно,
Ступая меж голов, своей ногой
Ударил я одну из них так больно,
 
 
¹¹⁵ Что грешник, изнуренный и нагой,
Заплакал и воскликнул так, рыдая:
«За что меня ты топчешь? Никогда я
 
 
¹¹⁸ Тебя не знал!.. Когда сюда сойти
Решился ты, но только не для мщенья
За страшный бой при Монте-Аперти^{200},
 
 
¹²¹ За что ж меня мучишь?» В то ж мгновенье
Учителю сказал я: «На пути
Остановись, чтоб выйти из сомненья,
 
 
¹²⁴ Я мог теперь и истину узнать —
Кто эта тень, – потом без замедленья
Я вновь тебя готов сопровождать».
 
 
¹²⁷ Путеводитель мой остановился,
И к призраку, который изрыгать
Проклятья не устал, я обратился:
 
 
¹³⁰ «Скажи, кто ты, свой собственный покой
Нарушивший неистовою бранью?»
Тень крикнула: «А кто ты сам такой,
 
 
¹³³ Столь равнодушный к нашему страданью,
Что попираешь головы теней?
Когда бы ты к числу живых людей
 
 
¹³⁶ Принадлежал, то слишком бы сурово
Так поступать для существа живого».
«Я жив еще, – я тени дал ответ, —
 
 
¹³⁹ Когда ты об известности хлопочешь,
То я могу, когда того ты хочешь,
Чтоб долго не забыл тебя весь свет,
 
 
¹⁴² Включить тебя в число имен известных…»
«Не нужно мне похвал твоих чудесных, —
Завыла тень. – В кромешной этой тьме
 
 
¹⁴⁵ Напрасно льстить ты начинаешь мне!..
Не мучь меня и прочь беги отсюда…»
«Кто ты? Ответь, иначе будет худо!»
 
 
¹⁴⁸ Я закричал, и вмиг моя рука
За волоса схватила тень: «Заставлю
Я говорить тебя иль волоска
 
 
¹⁵¹ Ни одного на коже не оставлю».
И призрак мне со стоном отвечал:
«Рви ж волоса. Хотя б ты ощипал
 
 
¹⁵⁴ Всю голову – я не скажу ни слова…»
У грешника стал волоса я рвать
И выдернул их не одну уж прядь,
 
 
¹⁵⁷ А он, склонивши голову, сурово
Стал лаять по-собачьи. В этот час
Другая тень сказала сзади нас:
 
 
¹⁶⁰ «Что сделалось с тобою нынче, Бокка?
Иль мало для тебя, что ты жестоко
Зубами научился скрежетать?
 
 
¹⁶³ Теперь же псам ты начал подражать!..
Кой черт тебя так лаять заставляет?..»
«Теперь умолкнуть можешь ты в Аду, —
 
 
¹⁶⁶ Тут я сказал, – и к твоему стыду,
За что тебя подземный Ад терзает,
Я в мир теперь рассказывать пойду!»
 
 
¹⁶⁹ «Прочь! – крикнул он. – Я не боюсь позора,
Но если ты отсюда выйдешь скоро,
То не забудь порассказать о том,
 
 
¹⁷² Кто был известен длинным языком.
Скажи, что ты, спустившись в нашу сферу,
Где дышат все прохладным ветерком,
 
 
¹⁷⁵ Ты видел в ней Буозоде Дуэру^{201},
Который слезы горькие здесь льет
На золото французское… А вот
 
 
¹⁷⁸ (Тебе вопрос предложат, может статься,
С кем ты еще в Аду мог повстречаться),
Вот близ тебя Беккериа^{202}, аббат,
 
 
¹⁸¹ Изменник, обезглавленный когда-то;
Потом немного дальше брось свой взгляд —
В измене два достойные собрата —
 
 
¹⁸⁴ Джианни Сольданьер^{203} и Ганнелон^{204},
А вот и Трибальделло^{205}. Предал он
Фаэнцу темной ночью». Отступали
 
 
¹⁸⁷ Мы далее от грешника и вдруг
В одной из ям со страхом увидали
Двух призраков, обледеневших вкруг,
 
 
¹⁹⁰ Сидевших так, что первый головою
Для головы другого мог служить
Подобьем шапки. Тот, что под собою
 
 
¹⁹³ К земле успел собрата наклонить,
В его затылок бешено вцепился
Зубами, словно голод утолить
 
 
¹⁹⁶ Мозгами неприятеля решился.
Тидей^{206} так Меналиппа не глодал,
Как этот призрак грыз и пожирал
 
 
¹⁹⁹ Ту голову и мозгом пресыщался.
«О, ты, который зверством доказал
Всю ненависть к тому, кого терзал,
 
 
²⁰² И чьим страданьем гнусно упивался,
Скажи, чем мог тебя он оскорбить,
Чтоб мести я твоей не удивлялся,
 
 
²⁰⁵ И если точно мог он совершить
Ужасное какое преступленье,
Скажи – и в светлом мире, может быть,
 
 
²⁰⁸ Я сам ему придумаю отмщенье».
 

Рассказ графа Уголино^{207}, вместе с детьми уморенного голодом в темнице. Речь Данте о Пизе и дальнейший путь. Предатель монах Альберик.

 
¹ Тогда грызть мозг врага переставая,
От страшной пищи грешник отнял рот;
И, губы волосами утирая
 
 
⁴ Той головы, сказал мне в свой черед:
«Ты хочешь, чтобы прежнего страданья
Опять я пережил ужасный гнет?
 
 
⁷ Поверь, о нем одно воспоминанье
Томит меня; но если мой рассказ
Дать может стыд и новое терзанье
 
 
¹⁰ Преступнику, которого сейчас
Я пожирал, то свой рассказ начну я,
Хотя бы слезы вырвались из глаз,
 
 
¹³ И прошлое, тревожа и волнуя,
Меня могло смутить и раздражить.
Кто ты и как ты мог сюда вступить —
 
 
¹⁶ Не знаю я, но говорит мне что-то,
Что флорентинцем должен сам ты быть,
И если так, – то мне пришла охота
 
 
¹⁹ Тебе свое прошедшее раскрыть.
Во мне ты видишь графа Уголино,
А он, – скорбей земных моих причина,
 
 
²² Неумолимой стоящий вражды,
А он – архиепископ Руджиери.
Рассказывать теперь мне нет нужды
 
 
²⁵ О бешенстве, живущем в этом звере,
О том, как вкрался в душу мою он,
И как потом я им был умерщвлен.
 
 
²⁸ Но ты не знал, как умер Уголино
И как была мучительно тяжка
Моя, для всех безвестная, кончина.
 
 
³¹ Узнай о ней и помни, чья рука
Меня так покарала беспощадно,
И почему так злобна и дика
 
 
³⁴ Моя вражда к проклятому. Я жадно
Следил в тюрьме за скудным светом дня
В пустынной башне. Нынче в честь меня
 
 
³⁷ Тюрьма та Башней Голода зовется.
Я не однажды видел из окна,
Как вновь являлась на небе луна,
 
 
⁴⁰ Но долго ль мне в тюрьме жить приведется,
Не ведал я. Вдруг мне приснился сон,
Мне разъяснил все будущее он.
 
 
⁴³ Во сне мне Руджиери представлялся:
Как будто на охоте он гонялся
За волком и волчатами. Пред ним,
 
 
⁴⁶ Спустив собак, при виде той приманки,
Неслись с безумным гиканьем своим
Сисмонди, Гуаланди и Ланфранки.
 
 
⁴⁹ Не в состоянье бегство продолжать,
Волк и волчата стали уставать,
И страшные картины мне приснились,
 
 
⁵² Как зубы псов в усталых жертв вонзились
И грызли их и рвали их бока.
За тяжким сном глаза мои открылись.
 
 
⁵⁵ Ночная тьма казалась глубока,
Еще заря не золотила неба,
Но сердце охватила мне тоска,
 
 
⁵⁸ Когда, во сне заплакав, стали хлеба
Со мною дети бывшие просить.
Бесчувственным вполне ты должен быть,
 
 
⁶¹ Когда теперь вполне не сострадаешь
Тем мукам, что почувствовал отец,
И если ты теперь не зарыдаешь,
 
 
⁶⁴ Когда же ты рыдаешь наконец? —
Мы встали все; уж час тот приближался,
Когда к нам сторож с пищею являлся,
 
 
⁶⁷ Но я ужасный сон припоминал,
Я верил в этот сон и – сомневался.
Так время шло, и вдруг я услыхал,
 
 
⁷⁰ Что вход в темницу нашу забивался.
Я пристально взглянул в лицо детей,
Но промолчал, не находя речей.
 
 
⁷³ Во мне как будто сердце камнем стало,
И слезы не бежали из очей.
Но детский плач меня язвил, как жало…
 
 
⁷⁶ Мне юный Ансельмуччио сказал:
«Отец, отец, скажи мне, что с тобою?
Зачем же ты смотреть так дико стал?»
 
 
⁷⁹ Я был измучен внутренней борьбою,
Но не заплакал и не отвечал.
Так день прошел, и новый день настал.
 
 
⁸² Когда ж скользнул в темнице нашей снова
Печальный и едва заметный свет,
В лице детей нашел я тот же след —
 
 
⁸⁵ След выраженья дикого, тупого,
Которое нашли они во мне.
Тогда, склонясь в отчаянье к стене,
 
 
⁸⁸ Я начал грызть зубами обе руки.
Бессильного отчаяния муки
За голод дети приняли… «Отец, —
 
 
⁹¹ Они заговорили, – наш конец
Мы встретим безбоязненно и смело,
Когда возьмешь ты в пищу наше тело.
 
 
⁹⁴ Ты дал нам плоть, возьми ж ее назад…»
И я притих, чтоб вновь их не мучить,
Не видеть их печальный, кроткий взгляд.
 
 
⁹⁷ Смириться я хотел себя заставить…
Так, страшное молчание храня,
Мы прожили в отчаянье три дня…
 
 
¹⁰⁰ О, для чего же ты не расступилась
Тогда, земля!.. Четвертый день настал,
Четвертый день семья моя томилась,
 
 
¹⁰³ Тогда Гаддо безумно застонал,
К моим ногам склоняясь ниже, ниже:
«О, помоги, отец, мне, помоги же!»
 
 
¹⁰⁶ Так умер он. И я недолго ждал:
В моих глазах и остальные трое
Навеки смолкли… Что я испытал
 
 
¹⁰⁹ По смерти их!.. Ногами землю роя,
От трупа к трупу ползал я и звал
К себе детей… Три дня я их искал,
 
 
¹¹² Лишенный сил, сознания и зренья…
Но голод пересилил наконец
Мою тоску и самое мученье…»
 
 
¹¹⁵ Здесь был его истории конец.
Тень искосила гневно и сурово
Свои глаза и с яростию снова,
 
 
¹¹⁸ Как лютый пес, грызть череп начала…
О, Пиза, Пиза! Долго ты была
Стыдом всего пленительного края!
 
 
¹²¹ Твои соседи, местью не сгорая,
Ленивое спокойствие любя,
Наказывать не думают тебя!
 
 
¹²⁴ Пусть двинутся Капрайя и Горгона^{208},
Плотиной устье Арно перервут,
Пускай река свое поднимет лоно
 
 
¹²⁷ И погребет в теченье буйном тут
Твоих граждан!.. Вините Уголино
В предательстве при сдаче крепостей,
 
 
¹³⁰ Но за отца зачем казнить детей?
Ведь у него четыре было сына,
Которых правота для палачей
 
 
¹³³ Была ясна!.. Вперед мы путь держали
И наконец достигли мест таких,
Где льдины новых призраков сжимали
 
 
¹³⁶ Мучительно, не так, как всех других,
Они не прямо в прорубях стояли,
Но книзу головою. Слезы их
 
 
¹³⁹ Другим слезам дорогу преграждали
И, заливая лица тех теней,
На этих лицах тотчас замерзали;
 
 
¹⁴² Прозрачной маской впадины очей
У них покрыты были постоянно.
Хотя привык я к стуже, беспрестанно
 
 
¹⁴⁵ В вертепе лютый холод вынося,
И словно оболочкой роговою
На мне была покрыта кожа вся,
 
 
¹⁴⁸ Но все же сильный ветер за спиною
Я чувствовал, проговорив: «Поэт!
Подуло ветром, кажется, за мною,
 
 
¹⁵¹ А думал я, что в воздухе здесь нет
Движения!..» «Придем мы к месту скоро,
Где ты увидишь сам без разговора,
 
 
¹⁵⁴ Что значит этот ветер». В этот миг
Одна из душ вертепа ледяного,
К нам обратясь, вдруг испустила крик:
 
 
¹⁵⁷ «О, вы, которым место здесь готово,
Вы, павшие в последний адский круг,
С моих очей тяжелые покровы
 
 
¹⁶⁰ Сорвите вы, чтоб горести недуг
Мог облегчить я горькими слезами,
Пока опять не станут над глазами
 
 
¹⁶³ Те слезы постепенно замерзать».
«Готов исполнить я твое желанье,
Когда ты правду станешь отвечать —
 
 
¹⁶⁶ О том, кто ты, несчастное созданье.
И если с глаз твоих я не сорву
Покрова ледяного, пусть во рву
 
 
¹⁶⁹ С тобой здесь разделю я наказанье».
Он отвечал: «Мне имя – Альберик^{209},
Мой вертоград запущен был и дик,
 
 
¹⁷² Давал плоды дурные постоянно,