В КРОМЕШНОЙ тьме Селестине сразу стало вспоминаться всё плохое. Она вспомнила, как ещё совсем маленькой оказалась в приюте. (Приют — это место, где воспитываются мыши, которые остались без родителей. Таких много. Из-за мышеловок.) Селестина пыталась отогнать мрачные мысли, но они были сильнее её. Они заполнили всю темноту помойного бака.
Первым явилось воспоминание о Серой Грымзе — самое плохое! Серая Грымза была в приюте главной надзирательницей. Большая, старая и довольно противная серая мышь. С одним-единственным резцом во рту. Селестина от этой Грымзы натерпелась страху. Каждый вечер в дортуаре та рассказывала одну и ту же сказку. Делала вид, что выбирает... «Что бы такое рассказать вам сегодня, мои милые?» Но рассказывала всякий раз одно и то же — про Страшного Злого Медведя. Это была сказка про маленькую мышку, которая не верила в Страшного Злого Медведя, и зря не верила, потому что в конце концов Страшный Злой Медведь съел её живьём!
Тут Серая Грымза злорадно усмехалась:
— Её братья, её сёстры, её родичи, её друзья, её подруги — все ей говорили: «Берегись Страшного Злого Медведя!» Но она никого не слушала, думала, она самая умная! И вот вам результат: ам! Съедена Страшным Злым Медведем.
Когда Серая Грымза рассказывала эту сказку, её огромная тень, как хищная птица, парила над кроватками мышат.
— Там, у нас над головой, ходит Страшный Злой Медведь! — зловеще ухала Грымза.
Мышата, дрожа, смотрели на потолок. Им казалось, что они слышат шаги Страшного Злого Медведя.
— А когда он голодный, — спрашивала Серая Грымза, — что он тогда ест, Страшный Злой Медведь?
— Он ест всё, что попадётся, — отвечали мышата, которые знали эту сказку наизусть.
— Абсолютно всё! — повторяла Серая Грымза, угрожающе подняв палец. — Мёд, рыбу, морковь, кукол, башмаки, телевизионные антенны, шоколад, масло, велосипедные шины, гвозди, цикорий, тесто, радиоприёмники — абсолютно всё! Но что из абсолютно всего особенно любит есть Страшный Злой Медведь?
— Мышку? — спрашивал чей-то дрожащий голосок.
— Мышку? — издевательски хихикала Грымза. — Десять! Двадцать! Тысячу мышек! Он ест их жареными, варёными, тушёными, в виде паштетов, в виде бутербродов, с гарниром, под соусом, в супе и даже сырыми!
— Сырыми? — не удержавшись, переспрашивала Селестина, съёживаясь в своей кроватке.
— Сырыми и прямо живьём, с башмаками и рюкзачком!
Теперь Серая Грымза шипела как змея.
«Неправда, неправда! — твердила про себя Селестина. — Грымза просто нас пугает! Нет никакого Страшного Злого Медведя».
И всё-таки Селестина немножко в него верила, потому что была ещё маленькая, а малыши верят во многое такое, во что и не хочется верить, а приходится.
Сейчас, в темноте помойного бака, Селестина уже нисколечко в него не верила. Она была уже большая. Она знала, что медведи такие же, как все, — бывают злые, бывают добрые, бывают ни злые и ни добрые, но в одном она была уверена совершенно: нет никакого Страшного Злого Медведя! Засыпая, она всегда повторяла про себя: нет никакого Страшного Злого Медведя. Дураки вроде Жоржа — да, бывают, а вот Страшный Злой Медведь — нет... Но при этом какой-то чуть слышный внутренний голосок не давал ей покоя: «А что если он всё-таки есть — Страшный Злой Медведь, вдруг он и вправду есть?»
° ° °
СЕЛЕСТИНА: Так что утром, когда Эрнест поднял крышку помойного бака и уставился на меня голодным взглядом — слюни текут, глаза на лоб вылезли, — я так и подумала, что это Страшный Злой Медведь!
ЭРНЕСТ: Не текли у меня слюни! И глаза никуда не вылезли! Не могут глаза на лоб вылезать.
СЕЛЕСТИНА: Это выражение такое, Эрнест, это образ!
АВТОР: Не начинайте опять препираться! Эрнест, расскажи лучше, что произошло в то утро.
ЭРНЕСТ: Дело было зимой, и я был не в духе. Голодный — что правда, то правда. Я проснулся такой голодный — прямо весь мир бы съел.
СЕЛЕСТИНА: Ага! Вот видишь!
ЭРНЕСТ: Это выражение такое, Селестина! «Весь мир бы съел» — это образ!
СЕЛЕСТИНА: Странный, по-моему, образ.
ЭРНЕСТ: Потому что я поэт, Селестина! Я мастер странных образов.
АВТОР: Лучше я сам буду рассказывать, так быстрее дело пойдёт.
Я ГОВОРИЛ вам, что всё это происходило зимой? Нет? Так вот, была зима. Тонны снега и лютый мороз. В то утро на вершине холма Эрнест проснулся в своём домике, надёжно укрытом в чаще леса, очень не в духе. Он сел в кровати, почесал затылок, почесал спину, почесал зад и сказал сам себе:
— Есть хочу.
Вот он встаёт, открывает холодильник — пусто, даже квашеной капусты не осталось. Открывает буфет — пусто, хоть бы хребет от сардинки — и того нет. Спускается в погреб — ничего нет, даже прошлогодней банки мёда. «Не может быть, неужто я всё-всё подъел перед тем, как уснуть?ЕСТЬ ХОЧУ!» И вот он одевается, и суёт ноги в свои большущие башмаки, и надевает своё старое пальто, и берёт свой аккордеон, и гармонику, и цимбалы, и барабан, и отправляется в город петь, а снег так и валит большими хлопьями.
О проекте
О подписке