Глава 4. Карана

Наступило утро. Не успели первые оттенки серого над океаном возвестить о восходе солнца, как всё на Соколе проснулось и зашевелилось. И офицеры, и матросы были слишком заняты, чтобы спать спокойно, а по виду Вэнса было видно, что он удлинил час занятий, отпущенный ему доктором, до такой степени, что он сам был подобен ночи.

Приготовлений к визиту на берег было немного, так что мужчинам ничего не оставалось делать, как ждать с таким терпением, на какое они только были способны. Любопытно, что островитяне, похоже, не боялись вероломства и не сомневались в том, что мы доверим себя значительно превосходящим по численности людям, о которых почти ничего не было известно.

Примерно треть корабельной команды, к их собственному недовольству, должна была остаться на борту, а береговая группа должна была отправиться в путь во всеоружии, но, помимо этих очевидных мер, никаких предосторожностей принято не было. Вероятно, капитан Френч в случае нападения полагался на воздействие своего огнестрельного оружия, принцип действия которого он приказал тщательно скрыть. Конечно же, никто не давал ему никаких советов после того, как он отмахнулся от прежнего предложения Вэнса проявить благоразумие.

Что касается этого офицера, то, вероятно, из-за неприязни капитана ему пришлось бы на этот день остаться на корабле, но важность единственного человека, который мог общаться с хозяевами, была слишком велика, чтобы допустить такое обращение, поэтому Сокол был оставлен на попечение одного из мичманов, и экипаж судна сошел на берег почти сразу же, как только Эсбал и эскорт показались из-за деревьев.

Вскоре киль лодки заскрипел по песку. Когда люди поспешно сошли на берег, двадцать чернобородых, как непочтительно назвал их мичман Прайс, с круглыми пряжками и мечами со змеевидными лезвиями, вышли вперед и поклонились. В нескольких словах Эсбал указал, что он поведет их вперед, а его люди расположатся по обе стороны от гостей, чтобы не дать сброду на них наседать, в таком порядке и начался марш.

Узкая и ровная тропинка, вымощенная шестиугольными блоками лавы, вела через лес на запад. По ней могли идти только четыре человека в ряд, и длинная колонна из ста пятидесяти офицеров и команды военного шлюпа, по двое, между своими молчаливыми проводниками, продвигалась вперед, нервно сознавая, с какой легкостью здесь может быть организована засада для нападения на их растянувшийся отряд. С чувством искреннего облегчения Вэнс и Дешон увидели, как исчезает подлесок и деревья редеют, превращаясь в то, что можно назвать ухоженной рощей.

И вдруг перед ними открылось зрелище, заставившее их остановиться в изумлении. Широкая равнина, заполненная пестрой толпой и усеянная тут и там белыми виллами значительных размеров, простиралась до того самого блестящего города, который они наблюдали с борта корабля, но более величественного и прекрасного в тысячу раз при таком близком рассмотрении. Это была настоящая феерия, которой не хватало лишь нескольких летающих лошадей и джиннов в форме облаков, чтобы заставить зрителей поверить, что они перенеслись в арабскую ночь, из которой вскоре выйдет раб лампы, чтобы исполнить их желания.

Не менее пятнадцати тысяч мужчин и женщин, все в праздничных нарядах, толпились по обе стороны тропинки, которая по мере удаления от леса расширялась и превращалась в аллею. Один взгляд на это огромное сборище, без оружия и увенчанное гирляндами, показал две вещи: во-первых, их совершенно дружелюбный настрой, а во-вторых, вероятную бесполезность сопротивления, если бы речь шла о вероломстве. Марш возобновился в более широкой колонне, и мужчины и женщины, последние все были смуглыми, туземного типа, сгрудились вокруг иностранцев, глядя на них любопытными, но вполне дружелюбными глазами и пытаясь прикоснуться к их лицам или оружию, когда можно было не опасаться кнутов конвоя. В толпе было очень мало представителей правящей расы, которые, похоже, занимали положение как военной касты, так и дворянства, и те, очевидно, присутствовали с единственной целью поддержания должного порядка и приличия.

До самого города оставалось не более полумили. Когда они приблизились, стало видно, что стены построены не из мрамора, а из огромных блоков коралла или какой-то похожей на коралл породы. Они располагались террасами вдоль постепенно поднимающейся поверхности и были гораздо больше, чем позволял предположить вид с море. Ворота были открыты, и Эсбал, пройдя через них, повел нас по широкой, хорошо вымощенной улице. На этом месте простой народ остался позади, словно ему запретили вход, но на верхушках домов толпились бородатые дворяне, а то тут, то там виднелся явный перелив женских одежд. Цветы тоже начали падать на процессию, пока она продвигалась вперед, но теперь медленнее, поскольку тревога и недоверие уступили место живому любопытству.

Затем наступила грандиозная кульминация марша. Внезапный поворот дороги привел голову колонны на просторную площадь, окруженную зданиями гораздо более высокого уровня, чем те, что окаймляли улицы. Портики из белых коралловых колонн украшали их фасады, тут и там играли фонтаны, а в дальнем конце этой великолепной площади возвышались ступени, протянувшиеся по всей ее ширине и ведущие к широкой платформе, на которой стоял дворец самого Совита. Перед этим зданием собралась блестящая толпа. Не менее двух тысяч вооруженных стражников окружали трон с балдахином, на котором восседал Меррак, а компания молодых девушек, числом около пятидесяти, столпилась позади него и рассматривала новоприбывших с любопытством, в котором было много доброжелательности.

Однако не обошлось и без темных пятен. По обе стороны от трона и за пределами круга стражников стояли плотные ряды жрецов, также вооруженных мечами. Их черные мантии отбрасывали тень на остальную часть толпы, и в их лицах не было ничего от того радушия, которое исходило от других. В одном из углов площади возвышались стены без окон огромного сооружения, похожего на башню, очевидно, какого-то военного назначения и построенного целиком из блоков лавы – мрачная крепость на фоне сверкающих со всех сторон домов и дворцов из белого коралла. Второй взгляд показал, что на ее вершине толпились священники.

– Вот это да, – прошептал мичман Прайс Дешону, – вот храм бога этих ребят, кем бы он ни был. Держу пари, это довольно мрачное божество.

– Надеюсь он получше Молоха с его человеческими жертвоприношениями, – сказал Вэнс. – Я не удивляюсь, что наши карфагенские друзья, если они таковыми являются, решили, что практически все, что угодно, будет благотворным изменением для них. Но подождите немного, чуть позже я собираюсь испытать свою собственную идею.

Дальнейший разговор был прекращен, так как теперь Совит поднялся со своего трона и, спустившись, обнял капитана Френча со всеми знаками приветствия.

– Надеюсь, придворные дамы переняли этот стиль приветствия, – заметил Прайс удивительно звучным шепотом.

Капитан оглянулся и нахмурился, а Вэнс, шагнув вперед в тот же момент, произнес:

– Совит Карфагена, мы отдаем себя в ваши руки как гости.

На спокойном лице собеседника промелькнуло выражение сильного удивления. Затем, с усилием взяв себя в руки, он ответил:

– Юноша, ты говоришь слова, которые могут многое значить, ибо ты назвал имя, которое, по преданию, носила родина моей расы.

Глаза Вэнса сияли триумфом, когда он передавал свои слова и ответ группе изумленных офицеров. Затем он снова повернулся к Совиту.

– Моему народу, – сказал он, – многое известно. Нетрудно было догадаться о происхождении людей, управляющих этим островом, который вы называете Карана.

Властитель, который теперь вновь обрел все свое достоинство, склонился в знак согласия с объяснением.

– Пусть твои люди войдут в мой дом, – сказал он, – и они получат такое гостеприимство, какое только мы можем предложить.

Сказав так, он провел их внутрь, под портик, через широкий коридор и вывел на открытую площадку, ровно вымощенную, с фонтанами по четырем углам. Здесь стояло множество столов с восточным изобилием фруктов и других яств, а женщины темной расы были заняты тем, что лили из больших мехов густой сиропообразный напиток, который они смешивали с водой и разливали в металлические кубки, расставленные вдоль столов. Для размещения гостей были поставлены длинные скамьи, и офицеры и матросы не спешили приступать к этому необычному пиршеству, первые сидели отдельно возле кушетки, на которой в самом дальнем конце двора возлежала Совит. Многие столы занимали священники и вельможи. Все люди пьют на одном языке, и под согревающим влиянием спиртного, скорее сладкого, тяжелого сердечного напитка, чем вина или спирта, языки развязались, сдержанность была в какой-то степени отброшена, и люди с Сокола вскоре стали дружелюбны со своими хозяевами, по крайней мере, с каранийскими вельможами.

Вокруг двора со всех сторон располагались галереи с маленькими занавесками, развевающимися между стройными столбами, за которыми, очевидно, наблюдали за празднеством дамы из дома государя. Темные глаза с любопытством заглядывали то тут, то там между занавесками, и то и дело до ушей пирующих внизу доносилась приятная волна приглушенного смеха. Взгляды тоже время от времени устремлялись вверх, но, очевидно, эти красавицы предпочитали или были вынуждены быть осторожными в проявлении своих чар.

Вдруг Вэнс крепко сжал руку доктора Дешона. Последний вздрогнул.

– В чем дело? – спросил он.

Лейтенант не ответил. Он пристально смотрел на галерею прямо над кушеткой Совита, и хирург, проследив за взглядом своего друга, был поражен так, что все вокруг потеряло смысл.

Между двумя занавесями, которые раздвигали маленькие, как у ребенка, тонкие женские руки, они увидели лицо такой красоты, что ни один мужчина не смог бы увидев его отвести взгляд. Нежный оттенок чайной розы, более яркий румянец там, где кровь приливала к щекам, длинные восточные глаза, которые, казалось, черпали свой свет из какого-то фонтана жидкого огня далеко позади них, широкий низкий лоб, покрытый массой волос, черных как ночь, и губы, за которые Габриэль мог бы присоединиться к сонму сатаны, – неудивительно, что Вэнс и Дешон могли только сидеть и смотреть, потеряв дар речи. Но в этом лице было нечто большее, чем просто черты. В глазах застыло выражение неописуемой печали, а рот, казалось, вот-вот произнесет мольбу. Это смутно напомнило Дешону лицо Совита, но у женщины, да еще красивой, оно вызывало совсем другие чувства и, казалось, взывало ко всем рыцарским порывам, какие только могли существовать в мужской натуре.

Было очевидно, что ее действия были совершенно неосознанными, так как вдруг она, казалось, поняла, что глаза Вэнса почти горят в ее собственных. Словно под действием какого-то непреодолимого импульса, ее взгляд упал вниз, и на мгновение она посмотрела прямо на него. На ее щеках медленно проступил румянец, затем они побледнели, и Дешон отчетливо увидел, с каким усилием она отступила назад и позволила занавескам опуститься.

Когда хирург повернулся к своему спутнику, его лицо было не на шутку испуганным. Оно было белым, как коралловый стол перед ним, а его взгляд был по-прежнему прикован к колышущимся занавескам.

– Перестаньте, – резко сказал Дешон, – вы привлечете внимание. Твой друг первосвященник, или кто он там, уже смотрит на тебя.

Вэнс с усилием взял себя в руки.

– Ты когда-нибудь видел что-нибудь хоть наполовину такое красивое? – медленно сказал он.

– Честно говоря, не думаю, что видел, – ответил доктор, – но все же вы не должны доставлять себе и, возможно, всем нам неприятности каким-либо неосторожным увлечением. Вы знаете, что самое заметное различие между варварскими и просто дикими народами заключается в том, что первые обычно очень ревниво относятся к своим самкам, а эти парни вполне соответствуют уровню варваров.

– Дешон, – сказал Вэнс, – я собираюсь жениться на этой женщине.

– Глупости! Ты сошел с ума, – воскликнул хирург.

– Я знаю это, – сказал Вэнс. – Я всегда говорил вам, что я глупец в некоторых вещах, но я думаю, вы признаете, что даже француз не смог бы возмутиться моей нерешительности…

– Я говорю, мистер Вэнс, – раздался голос капитана с дальнего конца стола, – вы не выполняете свой долг как единственный человек, который может поддержать наш разговор. Спросите у старого Совита, или как вы его там называете, находится ли тот вулкан наверху в рабочем состоянии или окончательно вышел из строя.

Вэнс задал вопрос механически, но эффект, произведенный им, был поразителен до крайности. Лицо Совита побледнело, и, поспешно поднявшись с дивана, он скрестил руки на груди и низко склонился к гребню горы, над которым висела пленка тумана или пара. Те из вельмож, кто уловил тон вопроса Вэнса, и все, кто видел действия своего правителя, тут же пали ниц. Только жрецы остались сидеть. Среди них, казалось, прошел торопливый шепот, и их нахмуренные брови встречали изумленные взгляды офицеров Сокола, куда бы они ни обращались в поисках объяснения причин беспорядка.

В конце концов тот, на чьей передней части были изображены три пламени, встал и, вытянув руки в сторону горы, словно обратился к ней. Он говорил на языке, который, очевидно, был диалектом аборигенов. Затем он повернулся и раскинул руки над распростертыми каранийцами, снова заговорив низким, глубоким голосом. Его лицо стало абсолютно бесстрастным. Внезапно он замолчал, и люди медленно поднялись на ноги.

После этого странного события капитан Френч заметил некоторую скованность в манерах своих хозяев и, решив, что лучше возобновить отношения в более благоприятное время, воспользовался случаем, чтобы попрощаться с государем и отдать приказ вернуться на корабль. Это произошло не слишком рано, так как день прошел быстро, и солнце уже опустилось к горизонту, когда военные вышли из дворца.

С тех пор как он мельком увидел прекрасную каранианку, Вэнс был словно во сне, и теперь, когда он спускался по длинным ступеням, его рассеянность, казалось, принесла свои плоды. На самой нижней ступеньке его нога соскользнула, и он тяжело опустился на тротуар. Доктор Дешон оказался рядом с ним через мгновение, когда лейтенант поднялся на одно колено.

– Вы поранились? – спросил он.

– Боюсь, что да, немного, – ответил Вэнс с гримасой боли.

– Где? – спросил хирург.

– Моя лодыжка, – ответил Вэнс. – Полегче! Не дергайте ее, – добавил он, когда Дешон приступил к поспешному осмотру.

– Ничего не сломано, – сказал он, наконец, – и я не нахожу никакого отека. Попробуйте, не сможете ли вы встать.

Вэнс попытался встать, но тут же со стоном опустился обратно. Совит и те из его свиты, кто был ближе всех, выглядели глубоко обеспокоенными и наперебой предлагали помощь.

– Думаю, вам лучше оставить меня здесь на ночь, – предложил лейтенант. – Уже поздно. Мне нет смысла задерживать переход до судна, а утром вы сможете прислать за мной носилки. Старик говорит, что позаботится обо мне.

Дешон пристально посмотрел на раненого. Затем он наклонился и сказал, слишком низким голосом, чтобы остальные офицеры могли его услышать:

– Дик Вэнс, ты пострадал не больше, чем я. Это все подстроено, и в основе всего лежит эта женщина. Ради Бога, не будь дураком.

– Не говори так громко, – прошептал офицер. – Я должен остаться здесь на ночь. Есть пара вещей, в которых я обязательно должен разобраться. Я обещаю быть осторожным, док. Не волнуйся, старик, – продолжил он, когда хирург заколебался. – Я уже достаточно взрослый, чтобы позаботиться о себе, и здесь нет ни малейшей опасности.

– Я не уверен в этом, – пробормотал Дешон, снова принявшись осматривать поврежденную лодыжку.

– Ну, тогда мне все равно, есть ли она, и, кроме того, я должен соответствовать своему новому аплуа для принятия решения.

– В чем дело? – воскликнул подскочивший к ним капитан Френч. Известие о происшествии вернуло его из головы колонны.

– Боюсь, – медленно сказал хирург, – что нам придется оставить лейтенанта Вэнса здесь, пока мы не сможем прислать за ним носилки утром. Его лодыжка, похоже, вывихнута или растянута, и эти люди говорят, что готовы позаботиться о нем. Я, конечно, тоже останусь.

Капитан Френч нахмурился.

– Он не может идти? – спросил он.

– Нет, – быстро ответил Вэнс, прежде чем хирург успел ответить.

Капитан на мгновение замешкался, глубоко раздосадованный.

– Ну, – сказал он наконец, – мы, конечно, не можем провести здесь ночь, и если мистер Вэнс должен остаться, я полагаю, так и надо сделать. Но я не хочу рисковать, оставляя вас, доктор. Ему придется остаться одному. Держись, парень.

Дешон выглядел обеспокоенным, но он позволил себе зайти слишком далеко для отступления и понимал безнадежность протеста.

Неохотно он отошел к остальным, но, оглянувшись, когда они вышли на улицу, увидел, как двое островитян подняли его друга и понесли обратно во дворец.