Дыхание ненависти

Укреплялись мы, и подымали голову ихние, точнее то, что у них было вместо головы, подымал Кремень. Вообще, если случались какие-то потасовки с ментами у нормальных ребят, то пихались, могли аккуратно положить на асфальт для спортивного обозначения победы или с дозированной силой огреть древком, которые в те времена были больше похожи на оглобли, или резиновой палкой – кто что с собой прихватил.

И те, и другие были из одной среды – то, что делить им нечего, они уже понимали, а то, что многое могут сложить и умножить – ещё пока только чувствовали. Бывшие сотрудники любили похулиганить в гражданском строю, а среди ментов было достаточно ребят с татуировками ACAB на предплечьях. Ихние – это было совсем другое, это были фашисты в аутентичном димитровском смысле.

Всякое явление – это только явление, проявление на поверхности глубинных движений, коренных классовых интересов. Если есть одни, то будут и другие. Нельзя писать про нацболов и не сказать, кем были их враги.

Через ихних, как через оголённый кабель, пёрла вся ненависть призраков древнего зла, вселившихся в Кремень. Они выросли в семьях, которые с горькой иронией называют хорошими и культурными, то есть тех, которые рожают детей по разнарядкам иностранных шпионских контор. Я с содроганием вспоминаю впечатление, которое производили на меня встречи с этой кислотной как едкое кали средой в позднем детстве. Вступительное «ведь», вкрадчивое затягивающее «мы», затем значительное «культурные» и совершенно с этим не вяжущееся «люди». Люди по определению не приспосабливаются к среде ни искусственным, ни естественным отбором. По спине пробегает животный озноб – это остатки шерсти пытаются встать дыбом на загривке. К тебе принюхиваются, решая в каком месте в передней лучше выставить сделанное из тебя чучело.

Слово «культурные», конечно, как всегда, у них означало не то, к чему привлекают твоё внимание, а то, от чего его отвлекают, то, что у тебя в данный момент за спиной. Предай всех их – некультурных, грязных и грубых – тех, кто делает для тебя всё – тепло, свет, хлеб, становится между тобой и тем, кто пришёл, чтобы у тебя всё это отнять, предай, и мы будем говорить, что ты тоже культурный. Просто за то, чтобы они так о тебе говорили. Островский в «Бесприданнице» всё это расписал, избавив меня от необходимости демонстрировать отсутствие таланта хотя бы по этому поводу.

Потом привык более-менее. Скорее, привык скрывать реакцию. Они так забавно обижались, когда оказывалось, что кто-то просто за их мнение о нём не готов продать свою и чужую жизнь. Когда я проигнорировал в очередной раз эту идиотскую манипуляцию, было произнесено максимально страшное заклинание:

– А я-то готов был тебя уважать!

С огромным удовольствием не стал сдерживаться:

– Да кто ты, падаль, такой, чтобы меня уважать?!

***

Самая вдохновенная лекция, которую мне прочли в Институте, и то в персонально-факультативном порядке, была посвящена тому, что «Студент! Этого! Института! Не может пить с матроССами!». Кто не понял – не пить, а с матросами. Со всеми прочими знаками придыхания и запинания – с ними просто читать будет трудно. Страшно было, конечно, не то, что мы пол-литра на двоих раздавили, а то, что мне могли рассказать о морской биологии то, что им было никогда не понять – даже не то, а так, что гораздо хуже.

По поводу «пить» – сколько цистерн спирта уходит в научной среде «на протирку главной оптической оси», не мне вам рассказывать. Прежде чем выработать в себе скрупулёзную добросовестность учёного, нужно же чем-то освободить для неё место, вытравить обычную, быдлячью, некультурную, просто человеческую совесть. Органические поражения – приемлемый, а в отношении мозга и часто желательный сопутствующий ущерб.

***

Во время обучения в Институте я прослушал только три курса, соответствующих по уровню его амбициям. Один из них был совершенно чарующим – по сравнительной анатомии беспозвоночных, как это называлось, а в реальности – по сравнительной анатомии собственного мышления. Чего я потом только из него не сделал, кому только его не пересказывал – в поездах и в кубриках, на допросах и в омоновских пазиках, продавцам, путейским рабочим, утомившимся нацболам. В коридорах судов выстроенная таким образом сравнительная анатомия мгновенно позволяла людям понять, что не их судят, не они судят, а они все судят обо всём. Те, кому это действительно нужно, всегда были в восторге даже от моего бледного схематичного изложения. Других курсов этого преподавателя мне прослушать не удалось, но и до нашей геологической среды долетают студенческие восторги, которые они вызывают.

Познакомился, даже не познакомился, а увидел его в первый раз там же, где и «пил с матроССами». По технической необходимости для обеспечения водой полевой биологической лаборатории нужно было углубить естественную котловину и сделать из неё маленькое водохранилище. Углубить надо было ненамного, метра на два – собственно, ничего сложного, за исключением одного – это была гранитная скала. Скала была старая, растрескавшаяся на большие длинные блоки, и её вполне можно было разобрать и эти блоки вытащить, но проблема была в том, что биологи не очень привычны к работе с такими материалами. У вооружённого человека оружие находится не в руках, а в голове.

# У вооружённого человека оружие находится не в руках, а в голове

Посмотрев на очень большие, но не имевшие никакого полезного результата, кроме своей величины, усилия согнанных студентов и молодых сотрудников и чуть было не оставшись без рук, я решил как-то всю эту опасную суету уполезнить. Всё-таки, сами понимаете – тяжёлое детство, тяжёлые игрушки – кувалды, клинья, ломы, кирки и каменные глыбы. Ещё очень лопаты любил, и до сих пор люблю, но они здесь были ни при чём.

Я влез на бугорок и стал вносить полезные предложения, которые, понятно, никем не были замечены. В живом русском языке есть такие слова, которые дают жизнь и самому языку, и его носителям, и их сознанию. Именно за это их так ненавидят те, чьё сознание мертво и отравляет своей мертвечиной всё вокруг, а слова им мешают как чистая проточная вода, которая смывает с души всё скверное. Так вот, эти слова обладают способностью создавать матрицу смыслов у группы работающих людей и заставляют левитировать даже самые тяжёлые и неудобные предметы.

Я тоже знаю несколько таких слов, и поскольку присутствовавшие меня не слышали, будучи увлечены комплексным нарушением правил техники безопасности, а мне не хотелось, чтобы они добавили к этой коллекции также и памятные знаки от последствий своей увлечённости, я решил с ними этими словами поделиться. Многотонные гранитные столбы, как статуи острова Пасхи, сами – ну, почти – выскочили из котлована и уверенно залегли по его бортам. Среди окормляемых моей проповедью был крепкий мужичок в красной клетчатой ковбойке – видно, что биолог, но ломом орудовал очень старательно, и, главное, стремился это делать правильно – сообразно словам.

Начался новый учебный год, и этот мужичок входит в аудиторию и приступает к ведению своих волшебных занятий – они были никак не менее волшебны, чем слова, которые заставляют двигаться каменные глыбы. И так же, как эти слова, они лишали веса тяжелейшие биологические проблемы. После первого занятия я подошёл к нему, чтобы извиниться за возможную неловкость той ситуации, чем немало удивил его, поскольку он тоже знал, что без слов левитации гранитных глыб достичь никак нельзя, а само воспоминание о приятной тяжести лома в руках явно доставляло ему удовольствие.

Он читал прекрасные лекции, по качеству соответствовавшие свету, который горел у нас в аудитории, и воде, которая чудесным образом всегда текла из крана, если его повернуть, и самому крану, из которого она не текла, если его повернуть обратно. Поэтому палачество просвещённой среды над ним не знало человеческих пределов. Блестяще защищённая им докторская ВАКом утверждена не была… Даже на тех конференциях, где ему доводилось выступать, зал выражал нарочитое ожидание скорейшего окончания доклада, а тех студентов, что слушали его, открыв рот, отмечали многозначительными взглядами. «За всё хорошее – смерть!». Они бы, наверное, с наслаждением совсем убили бы его за то, что студенты начинают хоть что-то понимать, но они хотят убивать чужими руками, а времена их подлого всесилия прошли. Они глаза выкалывать не будут – они за́ руки будут держать.

# Они глаза выкалывать не будут – они за́ руки будут держать

***

Конечно, я общался по календарной необходимости с плюс-минус сверстниками из культурной среды. Покровительственно принимающего в «свой круг» и связывающего его обязательствами обращения «старик» и ожидания от меня восторженного мления не спускал никому. Чтобы не стать такими же, люди были готовы гореть в паровозных топках, куда эти «старики», тогда ещё звавшиеся господами, их закидывали живьём, и заживо вмерзать в ледяные глыбы – только чтобы не приобщиться к одной с ними культуре. Карбышев, кстати, был добрым приятелем моего деда. По крайней мере, на следующий раз моё отсутствие никто не воспринимал как неуважение к виновнику торжества и компании.

В общем, с культурной средой, из которой Кремень нахимичил ихних, я был хорошо знаком – лучше, чем хотел бы. Пока ещё ваша кочерга мой пепел не ворошит…

***

Через много лет после того, как закончил институт, я зашёл туда по каким-то делам, и в коридоре встретился с одним из наших тогдашних преподавателей, сделавшим с тех пор очень хорошую карьеру. Он спросил:

– Как живёшь? Чем занимаешься?

Я стал рассказывать – рассказать было что, а слушал он очень внимательно. Вдруг он изменился в лице и прошипел:

– Интересно жить хочешь!??

Через на мгновение приоткрывшееся выражение его глаз на меня кинулась холодная сущность этой стороны – можно называть её контрэволюцией, можно деволюцией, можно для краткости просто дьяволом. Кинулась, обожглась и скрылась обратно в своей пустоте. По наивности когда-то я думал, что они просто не умеют, не понимают, их некому было научить, и от этого они завидуют тем, кто может.

Но нет! Умеют, и пока лучше нас. «Нам песен прощальных не надо – сыграй нам тревогу, трубач!»:

Я, воин НБП, приветствую новый день.

И в этот час единения партии я со своими братьями!

Чувствую мощную силу всех братьев партии,

Где бы они сейчас ни находились.

Пусть моя кровь вольётся в кровь партии,

Пусть мы станем единым телом.

Да, Смерть!

Это «воинская молитва НБП», которую Партии предписал её Вождь, «чтобы где бы партийцы не находились, они знали, что в этот момент все партийцы в той же позе произносят ту же молитву» (Эдуард Лимонов, «Другая Россия»).

Смысл лозунга «Да, Смерть!» пленительный и манящий для одних и вызывает иронию над эпатажем или ужас у других. Верно и то, и другое – первые умрут, чтобы родиться снова, вторые умереть не смогут и просто рассеются.

***

Когда случались стычки ихних с ментами, они стремились именно покалечить сотрудника, что им часто удавалось. При этом административно оказывался виноват сам сотрудник по вполне понятным фашистским причинам, а для сотрудников по тем же причинам ихние были практически неприкосновенны. О нацболах и говорить нечего, их ихние разве что только открыто убивать боялись. Но у нацболов, в отличие от ментов, не были связаны руки! Поэтому, если допустить такую практико-теоретическую возможность, что ихние могли бы напасть на наш съезд, то ментам при любом раскладе пришлось бы несладко, если бы они им противостояли, а противостояли бы они этому зверью наверняка.