Бабочки

Синькова жила в здании на Саманной улице, что на Пристани, у дома имелся отдельный двор. Фундамент особняка сделали из гранита, а само здание соорудили из кирпича и дерева. Стены покрашены желтым, крыша имела темно-зеленый цвет. Желто-зеленое деревянное кружево, напоминавшее изящную бахрому, украшало карнизы. Снаружи сложно определить, два в доме этажа или три. За два этажа говорило то, что только на двух уровнях имелись окна, и, очевидно, там и находились жилые комнаты. Против двухэтажности возражали две башенки, слева и справа, выступавшие из дома, словно деревянные статуи. В башенках окон не было, видимо, там не жили. Окна у этого особняка отличались от высоких, однообразных, закругленных наверху, что имелись в других русских домах. Здесь же все окна были выполнены в разных стилях. Восточное окно на втором этаже в верхней части было скошенным, а западное имело форму ромба. В общем, здание походило на разряженную шалунью-девчонку, наивную и в то же время диковатую. Таких домов вам точно не встретить на соседних улицах, где жило много русских, – Конной, Коммерческой, Ямской, Короткой и Аптекарской.

Возможно, из-за того, что этот особняк напоминал романтичный цветок, во всей Пристани именно его двор более всего привлекал бабочек. Конечно же, за низеньким заборчиком и в самом деле имелся овальный садик, где росли желтые и белые хризантемы, розовые и красные розы, а еще пурпурные ирисы. Цветы были самого разного цвета, и прилетавшие бабочки им в этом не уступали, тут можно было встретить бабочек всех расцветок – желтых, белых, пурпурных, черных. От пестроты и так уже в глазах рябило, но бабочкам этого словно было недостаточно, тела их были украшены красными, зелеными и желтыми крапинами, а крылышки пестрели, словно палитра художника.

По мнению Ван Чуньшэня, подобный дом годился только для Синьковой. Ведь обликом она тоже походила на бабочку. Конечно, кроме Синьковой здесь еще жили ее муж – Излукин, дочь – Наташа и отец – Лушкевич.

Рослой Синьковой было за тридцать, у нее были длинные ноги, стройная талия, большая грудь и пышный зад: воистину, все, что должно быть стройным, было у нее стройным, что должно быть пышным – было пышным. Возможно, из-за работы на сцене ее мимика была крайне выразительной, глаза словно покрыты туманной поволокой, губы при смехе колыхались, словно их приласкал ветерок, а ямочки на щеках перекатывались мелкой рябью.

Прямой нос у русских женщин – это и их достоинство, и их недостаток. Достоинство заключается в том, что он придает четкость контурам лица, такой нос – словно высоко подвешенный фонарь, бросающий свет на дорогу. Недостаток же в том, что кончик носа слишком длинен и расположен близко ко рту, а это лишает облик мягкости. Однако у Синьковой нос не производил неприятного впечатления. Во-первых, у нее был необычно острый подбородок, который хорошо сочетался с большим носом; в такой-то компании ее уста казались озером, окаймленным горами; имелось в таком нечто невыразимо изящное. А еще Синькова, осознанно или нет, любила подпирать щеку правой рукой – для носа это было все равно что поместить дерево в тень. Тень на женском лице совершенно необходима. Она привлекает взор и душу, а нос в подобном случае не кажется слишком выступающим.

Волосы у Синьковой, золотые с рыжеватым отливом, немного напоминали кукурузную метелку. Цвет их был как будто бы жаром извлечен из солнечного света. Обычно она оставляла их распущенными, кольца опускались до плеч. Словно огненные облака, они окаймляли ее щеки и шею, подчеркивая лицо, сиявшее яркими красками, словно солнце на закате.

Во дворе рядом с садиком стояли два низеньких деревянных стула каштанового цвета. Когда Синькова сидела там и пила чай или читала газету, то прическа ее была именно такой. Но когда она выходила в город, то собирала волосы в пучок, оставив на лбу челку. В такие минуты ее лицо напоминало полную луну в зимний день, оно подавляло холодной красотой.

Ван Чуньшэнь никогда не бывал в театре, в дни выступлений он лишь довозил Синькову до переливающегося огнями входа в театр и сразу же уезжал. И хотя он никогда не видел ее на сцене собственными глазами, однако из русских газет, что продавал Сисуй, знал, насколько она великолепна. Все любители музыки в Харбине благоговели перед ней и были без ума от ее пения. Когда Ван Чуньшэнь вез ее в своей коляске, то неоднократно слышал, как она тихонечко напевает. Если она направлялась в церковь, то пела что-то умиротворенное и нежное, а если же в театр – то что-то трагическое.

Каждый воскресный день Синькова непременно посещала два места, одним из них был Свято-Николаевский собор, что располагался неподалеку от железнодорожного вокзала, а другим – часовая мастерская в Новом городе на Хорватском проспекте. Похоже, ее часы никогда не шли точно, приходилось часто сдавать их в починку. Возница слыхал, что часовщиком был хромоногий еврей, который никогда не выходил из дома; его младший брат в оркестре играл на скрипке.

Ван Чуньшэнь испытывал к Синьковой чувства, которые не мог описать словами. Они походили на снежинки, летящие между небом и землей, на вид шумные и кипучие, а на самом деле тихие и безмолвные. Он знал, что Синькова подобна богине, а он всего лишь лакей. Она – одухотворенная бабочка, а он – жалкий муравьишка, копошащийся среди цветов. Но всякий раз, когда Ван Чуньшэнь вез в своей карете Синькову по улицам и переулкам Харбина, он забывал об огромной пропасти, их разделявшей. Вознице казалось, что тихонько напевавшая позади Синькова была девочкой, прижавшейся к его спине. В такие минуты он ощущал, что в его жизни есть счастье, ведь перед ним был любимый черный конь, а позади – женщина, разлука с которой даже на несколько дней заставляла его неимоверно тосковать. Цоканье подков под аккомпанемент пения составляли единственный свет в его тусклой жизни. Удивительно, но эти звуки были для него и путами – ведь когда он собирался отвести душу в борделе, они невидимыми нитями удерживали его. Из-за этого в последнее время он все реже посещал такие заведения. Дошло до того, что хозяйка борделя, в который он раньше частенько наведывался, поехала в его карете в район Сыцзяцзы, а когда добралась до места, то ни медяка ему не заплатила, упрекнув: Ван Чуньшэнь-де охладел к ее девочкам и наверняка переметнулся в другое заведение, поэтому она и должна отомстить за обиду своих питомиц.

Муж Синьковой Излукин был высокого ранга чиновником в Управлении КВЖД. Он приехал в эти места, когда строительство железной дороги только началось, а штаб стройки еще размещался в винокурне Тяней, поэтому стал свидетелем тому, как с каждым днем рос Харбин. На Пристани, там, где находится Китайская улица, изначально никакой дороги не было, но когда из Владивостока корабли стали привозить в порт на Сунгари материалы для строительства железной дороги, то рабочие день за днем, перетаскивая на плечах и перевозя на лошадях грузы, протоптали тут путь. Когда на КВЖД запустили движение, русские назвали эту дорогу Китайской улицей. Жившие у реки китайцы продолжали заниматься своими делами. Однако, поскольку теперь тут возникла иностранная концессия, то из хозяев они превратились в постояльцев. Управление КВЖД учредило земельный отдел, теперь китайские торговцы, чтобы занять землю и построить дом, должны были обращаться в этот земельный отдел. После регистрации следовало ежегодно вносить за землю арендную плату и только тогда можно было вести торговлю. Арендная плата из года в год увеличивалась, недовольные этим торговцы постоянно роптали.

Ван Чуньшэнь помнил, как прошлой осенью водочный завод, принадлежащий русским, подал прошение о сокращении налогов и получил соответствующее разрешение; в конечном итоге ему уменьшили выплаты на тридцать пять процентов. Увидев это, китайские коммерсанты тоже подали заявку на сокращение налогов, но не только не получили согласования, а еще и нарвались на рейд полиции, что вызвало у китайцев повсеместное возмущение. Поэтому, когда в один воскресный день Ван Чуньшэнь у дверей кофейни на Пристани наткнулся на Излукина, а тот захотел отправиться в его коляске в парикмахерский салон «Прима», открытый одним евреем на Новоторговой улице, то возница покачал головой в знак отказа и сообщил, что уже ожидает клиента. Ван Чуньшэнь опасался, что если он повезет Излукина, то схлопочет косые взгляды китайских лавочников.

В глазах Ван Чуньшэня Излукин был недостоин Синьковой. Рост он имел хоть и высокий, но сутулился, а сутулые люди смотрятся старше. Да и облик у него был не из приятных. Маслянистые волосы зачесаны назад, и, хотя брови у него были густыми, а глаза большими, лицо выглядело каким-то безвольным. Он смотрел на людей как-то искоса, под глазами его набрякли мешки, а сами глаза были словно растения, выросшие на куче мусора, чувствовалось в них что-то нечистое. Кроме того, его усики смотрелись довольно комично, казалось, какая-то рыба забралась ему в носовой проход, а хвост ее не прошел и застрял над верхней губой, вот и приходится ему круглый год ходить с рыбьим хвостом напоказ. Излукин жил на Пристани, а работал во внушительном каменном здании в Новом городе, поэтому ему каждый день приходилось челноком сновать между двумя районами. Он ездил в коляске, иногда за ним приезжала машина – обычно это случалось, когда Управление КВЖД проводило торжества или приемы. На службу он отправлялся в отглаженном мундире, при галстуке, в кожаных ботинках, а еще с тростью.

Еще одной причиной нелюбви возницы к Излукину было то, что тот втайне от Синьковой встречался с еще одной женщиной. Много раз по вечерам Ван Чуньшэнь видел, как Излукин выходит из дома японки на Участковой улице. Женщину эту звали Митико, роста она была небольшого, чуть пухленькая, с тонкими бровями, маленькими глазками и ртом-вишенкой; ее лицо словно покрыли слоем сливочного масла – белого и жирного. Муж Митико по имени Като Нобуо занимался разной коммерцией, круглый год был в разъездах. Ван Чуньшэнь неплохо его знал, так как в Фуцзядяне у японца имелось два заведения: японская аптека и недавно открывшееся на 4-й улице производство соевого соуса. У японцев соус не очень соленый, но имеет ароматное послевкусие и этим очень нравится некоторым людям. Стоило ему появиться, как он ослабил положение соевого соуса из лавки «Сянъихао», что занимал половину рынка в Фуцзядяне. Владельцу «Сянъихао» Гу Вэйцы приходилось раз за разом понижать цену, чтобы бороться за продажи с японским соусом, и всего лишь за год он оказался на грани убытков. Поэтому стоило Гу Вэйцы заметить Като Нобуо, он словно видел перед собой краба-разбойника, которого хотелось схватить и бросить в чан с соевым соусом «Сянъихао» и замариновать заживо.