Из-за Синьковой вознице Митико не нравилась. Когда прошлым летом в жаркий день она в его коляске отправилась в Японское собрание, так он специально двинулся по колдобинам, протряхнул женщину так, что она всю дорогу по-вороньи жалобно каркала. Обычно за такую короткую поездку достаточно было двадцати пяти копеек, а он, когда добрались до места, потребовал с нее пятьдесят. На лишние деньги он выпил два стакана холодного чая. С тех пор Митико больше никогда не садилась в коляску Ван Чуньшэня.

Иногда Ван Чуньшэню казалось, что люди его ремесла почти что сыщики. Ожидая у ворот ресторана, видишь, кто с кем пошел обедать, начинаешь думать, они вместе подымают бокалы из-за дружбы или же ради какой корысти. А уж у кого с кем роман, часто обнаруживалось по ночам, когда проезжал в неурочное время чей-то дом.

Транспортные средства в Харбине – это главным образом рикши и экипажи, запряженные лошадьми. Машины тоже имелись, например французские «рено», но позволить себе ездить на них могли только большие чиновники и знатные особы, таковых было мало. Рикши в основном бегали в пределах одного района, а вот коляски ходили и между районами. Зимой некоторых лошадей запрягали в сани, но большей частью по улицам разъезжали экипажи на колесах. Коляски эти бывали двухколесные, бывали и четырехколесные. К четырехколесным в основном относились дрожки, которыми управляли русские. К ним обычно полагалось две лошади, а в двухколесную коляску запрягали одну. Экипаж с парной упряжкой ехал быстрее, поэтому и стоил намного дороже. Двухколесная коляска Ван Чуньшэня, запряженная одной лошадью, нравилась людям из-за того, что, во-первых, черный жеребец был резвым и не уступал в скорости паре лошадей; во-вторых, сама коляска была броская, с резными окнами со всех сторон, а на потолке имелась резьба с изображением ивовых ветвей и сорок, что дарило ощущение счастья; ну а в-третьих, Ван Чуньшэнь никогда не жадничал при взимании платы. Например, поездка от Саманной улицы до вокзала стоила для парного экипажа один рубль, а для одинарного – пятьдесят копеек, он же брал только сорок копеек. Кроме того, по правилам извоза, накануне Рождества и Пасхи, на Новый год и Праздник весны плату следовало взимать вполовину бо́льшую, а Ван Чуньшэнь увеличивал оплату сугубо символически. Если время ожидания клиента превышало десять минут, он редко просил за это дополнительные деньги. Конечно, если кто-то настаивал, то он деньги брал. Он полагал, что залог прибыли в том, чтобы были хорошие отношения, много клиентов, больше поездок.

Синькова часто брала его экипаж, и вовсе не из-за дешевизны. Прежде всего ей нравился черный жеребец: он был резвым и элегантным, поступь его была уверенной, и он хорошо понимал людей. Пока ты удобно не уселась – даже если возница прикажет трогать, конь чуть помедлит. Когда пассажир сходил с коляски, конь поднимал голову и бил в землю передним копытом, словно прощаясь. А еще женщине по душе были красота, комфорт и удобство этой коляски. Летом в карете обдувал прохладный ветерок, а зимой от холодного ветра защищали ватные занавески и не так пробирал холод. Наконец, нравился ей и характер возницы: он никогда не лез с разговорами и постоянно заботился о клиентах: в жару всегда имел наготове зонтик и веер, а в холода, чтобы у пассажиров не замерзали ноги, в карете лежал ватный коврик, в который можно было их закутать. Вид его тоже говорил о порядочности. У него было квадратное лицо, густые брови, приплюснутый нос, широкий подбородок, чуть грустные черные глаза, на людей он смотрел внимательно, в общем, не походил на перекати-поле. Синькова дважды в неделю выступала в театре и всегда ездила в его экипаже. Разумеется, по воскресеньям коляска Ван Чуньшэня почти всегда была в ее полном распоряжении.

Возможно, из-за того, что он кормился извозом, Ван Чуньшэнь в отличие от некоторых китайцев не испытывал к русским неприязни. Все-таки русские прокладывали дороги, а еще строили дома. Проехаться по хорошей дороге – ни с чем не сравнимое удовольствие. Опять же, когда с облучка глянешь на разнообразные дома, то радости не меньше, чем от любования картинами. Особенно ему нравились церкви – когда шел снег, у них словно вырастали белоснежные крылья, казалось, что они вот-вот оторвутся от земли и взлетят.

Кроме Свято-Николаевского собора и часовой мастерской, Синькова еще часто ездила в Московские торговые ряды, торговый дом «И. Я. Чурин и К°» и кинотеатр «Ориент». Из этих мест Ван Чуньшэнь больше всего любил магазин Чурина. Здание это было пепельно-зеленого цвета, стены его волнились выступами, двери украшали внушительные колонны. Пространство над окнами и колоннами было украшено барельефами с цветочным узором. Совершенно неординарный купол в форме оливки походил на фетровую шляпу. Вознице казалось, что магазин Чурина напоминал деву, сидящую на лужайке, – простую и юную. Синькова обычно ездила туда за икрой и колбасой.

Проводив жену в последний путь, Ван Чуньшэнь перебрался в конюшню и отдыхал там несколько дней, затем же решил вернуться к извозу. Однако стоило ему доехать до границы Фуцзядяня и Пристани, как его окрикнул русский полицейский, стоявший на посту. Он сообщил, что из-за чумы в Фуцзядяне свободно выезжать оттуда и въезжать туда нельзя. Ван Чуньшэнь попробовал было поехать в Новый город, но и там его повернули обратно. Когда он в унынии возвращался в Фуцзядянь, то узнал еще одну дурную весть – помещенный в лазарет Чжан Сяоцянь впал в полузабытье. В душе у возницы что-то треснуло: неужели у врачей действительно нет управы на чуму? Раньше он думал, что отвезенных в больницу всегда спасают.

Прохожих на улицах по сравнению с прежними временами стало заметно меньше. Многие лавки закрылись. С тяжелым сердцем Ван Чуньшэнь отправился во фруктовую лавку в северной части 3-й улицы, чтобы купить съестного и навестить семью Чжан Сяоцяня. Однако возле недавно открывшегося ломбарда тамошний приказчик, как раз выбивавший цветной ковер у входа, заметив его, шарахнулся, словно от привидения, и поспешно скрылся внутри. Ван Чуньшэнь запереживал, не понимая, что же в нем такого страшного? Стоило ему подъехать к фруктовой лавке, не успел он полностью остановить экипаж, как хозяйка, Четвертая тетушка Син, вышла на шум к дверям встретить покупателя, но увидев его, тут же замахала руками: «Сегодня мы закрыты, приходите в другой день» – и улизнула в лавку. Только тут до него наконец дошло, что из-за чумы он сделался что крыса на улице – все норовят ее прибить. Неудивительно, что каменщик Ван, сообщивший ему новости о болезни Чжан Сяоцяня, держался от него на почтительном расстоянии и кричал, напрягая горло. Ван Чуньшэнь решил, что при таком раскладе домашние Чжан Сяоцяня тоже дадут ему от ворот поворот. Он горько усмехнулся, запрыгнул на коляску и вернулся на постоялый двор.

Едва возница вошел к себе, как столкнулся с человеком весьма странного вида. Тот был одет в черные ватные штаны, синюю стеганую куртку, шапку-ушанку из собачьего меха, на носу его взгромоздились огромные затемненные очки, над носом торчали густые усики. Плавно и размеренно этот человек выходил с постоялого двора. Ван Чуньшэнь подумал было: неужели к ним заселился гость? Он всмотрелся в спину уходящего и по расхлябанной косичке, выбивавшейся из-под собачьей шапки, а также по походке и телосложению понял, что это был Ди Ишэн. Но возница никак не мог взять в толк, чего ради тот так вырядился. Когда Ван Чуньшэнь заводил лошадь в конюшню, навстречу ему вышла за дровами Цзинь Лань, и он не удержался от вопроса:

– Эта твоя баба чего вдруг так вырядилась?

– Тьфу, – сплюнула Цзинь Лань. – В Фуцзядяне все от него шарахаются, боятся подхватить чуму. Ему невмоготу дольше сидеть взаперти, решил прогуляться по улице, вот и нарядился как черт какой.

– А усики он где себе такие добыл? На что-то они похожи!

– Он достал из котомки, с которой несколько лет назад приехал в Фуцзядянь, – вздохнула женщина. – Свои усы у него не растут, вот и хранил фальшивые. Я тоже не знала о них.

Ван Чуньшэнь хотел было рассказать, что евнух не только хранит фальшивые усы, но и еще заставил Сюй Идэ вылепить ему из глины причиндалы, но так и промолчал. Он лишь мотнул головой и вздохнул:

– Когда он в таком виде пойдет по улице, люди решат, что приехал цирк Боровского.

Созданный русскими цирк Боровского уж шесть-семь лет как процветал в Харбине. Ван Чуньшэнь не раз водил сына на их представления. Цзибао очень нравился клоун с обезьянкой. Когда сын заболевал, то Ван Чуньшэню не надо было придумывать сыну чего-нибудь вкусненького, достаточно было сводить в цирк, и Цзибао чудесным образом становилось лучше.

– А что это ты сегодня вернулся так рано? Не было заказов? – спросила Цзинь Лань.

– Дороги на Пристань и в Новый город перекрыли, фуцзядяньцев туда не пускают, – ответил Ван Чуньшэнь. – Все из-за чумы.

– Хм, если бы не эти большеносые, то разве чума добралась бы до наших мест? Я только что ходила за солью, говорят, что чуму Ба Инь действительно привез со станции Маньчжурия, но в Маньчжурии-то она откуда взялась? Из российских краев пришла! Они у себя обнаружили, что в одном бараке за пару дней умерло шесть-семь китайцев. Поняв, что дела плохи, они взяли и выгнали всех остальных постояльцев, а барак сожгли. В итоге китайцы бежали назад в Маньчжурию и поселились на одном постоялом дворе, вот так и распространилась чума, – возмущалась несправедливостью Цзинь Лань. – У них там тишь и гладь, а у нас здесь неизвестно, когда успокоится! Боженьке надо пошире глаза открыть и всех этих большеносых извести, подлые они твари, мать их!

– А как это ты выходила, а люди тебя не чурались? И еще с тобой разговаривали да соль продали, как так? – непонимающе спросил Ван Чуньшэнь.

Цзинь Лань указала на свое лицо и, довольная, пояснила:

– Ты разве не знаешь? Фуцзядяньцы давно говорили, что, увидев мое лицо, сам владыка ада Янь-ван испугается, такая женщина никому не нужна. Только ты и отважился, да еще завел со мной Цзибао, ха. А я, я тысячу лет проживу! На самом деле тебе жить со мной куда безопаснее, чем в конюшне, веришь или нет? – Договорив, она загадочно ухмыльнулась.

Ван Чуньшэнь в ее словах услышал и укор, и соблазн, а еще признание о рождении дочери. Мужчина подумал: «Да пусть у тебя в теле сокрыта хоть пилюля бессмертия, я с тобой больше на одном кане спать не буду». Он вернулся в конюшню, разжег печку, настрогал солонины, купленной несколько дней тому назад в новой лавке «Чжэнъянлоу», достал гаоляновую водку, сам наливал, сам пил. Изрядно набравшись, он вспомнил о Чжан Сяоцяне, который еще неизвестно выживет или нет, подумал о Синьковой, что подобна бабочке, испытал бесконечную боль и разрыдался. Черный конь не понимал, из-за чего горюет хозяин, он подошел и вперился в Ван Чуньшэня влажными глазами, тихонько постукивая копытом. Возница взял и крепко пожал это копыто, словно руку.