На самом деле если бы бабка не разрешила ему вернуться, он все равно сбежал бы из труппы. Обращение наставника с юными учениками было воистину суровым. Кроме обучения театральному дело им еще приходилось терпеть понукания учителя: прикажет помассировать ему спину – приходилось массировать спину, велит помыть ему ноги – приходилось мыть ноги, иногда даже заставлял чесать ему, где зудело, или нагревать опиум для курения. Страшнее всего было, когда наставник харкал, ведь плевок надо было поймать ладонью; он говорил, что так тренирует их зрительную реакцию и ловкость движений. Если ученик не словил плевок, то ему на макушку водружали наполненный просом медный треножник-курильницу и заставляли два часа стоять навытяжку. А тому, кто рассыпал просо или ронял курильницу, не избежать было угощения кожаной плеткой.

Когда Сисуй вырвался из труппы, однолетки не осмеливались с ним играть, боясь его рассердить, ведь, поднаторев в боевых искусствах, он мог одним приемом лишить их жизни. По той же причине Сисуй казался более одиноким, чем другие дети. Чжоу Яоцзу отправил его в школу, но мальчик проучился там только неделю и более не соглашался продолжать. От иероглифов, говорил он, у него не только на сердце тоска, но и глаза болят, а еще появляется охота разнести все вокруг. В общем, как сорвавшийся с привязи одичавший жеребец, Сисуй целыми днями до одури носился по улицам. Он был не робкого десятка и никуда не боялся соваться. Поселок Сыцзяцзы, район Тридцати шести бараков, поселок при винокурне Тяней, районы Сянфан и Чжэнъянхэ – он исходил все эти места вокруг Фуцзядяня. Хотя Чжоу Яоцзу давал сыну деньги на мелкие расходы, тот их никогда не тратил. У него имелся талант зарабатывать на пропитание – когда подходило время поесть, заходил в какую-нибудь харчевню, помогал хозяевам подносить чай, таскать воду, подметать пол – и таким образом не оставался голодным. Иногда он не ночевал дома, но домашние не переживали, они знали, что мальчишка на каком-нибудь постоялом дворе получил еду и постель за растопку канов или кормление лошадей.

Видя, как Сисуй с каждым днем мужает, но при этом не преуспел в каком-то деле, Юй Цинсю хмурила брови всякий раз, когда сын попадался ей на глаза. Как говорится, воспитание сына – дело отца, поэтому она взмолилась к Чжоу Яоцзу: мол, Сисуй скоро вырастет, а ничему не выучился, чем он будет зарабатывать себе на жизнь? Она попросила мужа построже относиться к сыну, иначе мальчишка пропадет.

Чжоу Яоцзу не то чтобы не хотел воспитывать, у него просто не получалось. Он собрался было определить сына в ученики к старому лекарю, чтобы он освоил иглоукалывание и прижигания, но Сисуй заявил, что заболевшего человека и без того жалко, а если в него еще серебряные иглы воткнуть, то душе станет совсем тошно, такому дурному ремеслу он учиться не может. Хотел отец отправить его учиться на брадобрея, так сын со смешком отказался: мол, растительность у мужиков на лице – та же трава, если надо ее убрать, то достаточно привести коров да овец. Чжоу Яоцзу ничего не мог с ним поделать, пришлось пустить воспитание сына на самотек.

Проболтавшись абы как до четырнадцати лет, Сисуй наконец нашел себе занятие – стал продавать газеты. Он обнаружил, что русские очень любят читать прессу. Хотя для него газеты на русском языке были столь же непонятны, как небесные письмена, но коли на них можно было заработать, то остальное его не волновало. Голова у парня работала что надо, наряду с прессой он принялся торговать семечками и сигаретами. У него через плечи были крест-накрест перекинуты две здоровенные холщовые сумки, из левой торчали газеты «Листок ежедневных телеграмм и объявлений», «Харбинские вести», «Харбинские ведомости», «Новая жизнь» и прочие, а в правой сумке лежали пахучие жареные семечки и сигареты «Лопато», прозванные «беленькими». Русские называли семечки «семека», а курево – «сихаледа». Продавая газеты, Сисуй не забывал выкрикивать: «Семека… сихаледа…» Парнишка имел тонкие черты лица, вызывал симпатию, при этом отличался радушием, у него под рукой всегда имелись спички – кто купит у него сигареты, тому он чиркнет спичкой и поможет закурить, что очень нравилось покупателям.

Сисуй, как и Ван Чуньшэнь, относился к числу тех фуцзядяньцев, что каждый день бывали на Пристани и в Новом городе. Различало же их то, что Ван Чуньшэнь уходил из дома поздно и возвращался поздно, а Сисуй, поскольку с утра нужно было идти в типографию за газетами, уходил рано, но и возвращался пораньше. Все деньги, что зарабатывал Сисуй, будь то бумажные или медные, он всегда запихивал в подушку, говоря, что так к нему ночью приходят сны о богатстве. Шло время, и подушка стала что тугой барабан. Единственной радостью в жизни его бабушки было стучать по внуковой подушке и растроганно приговаривать: «Ну теперь-то на жену хватит». Хотя дед и бабка успокоились в отношении внука, но вот его родителям казалось, что продажа газет все же не очень приличное дело, только выучившись какому-нибудь ремеслу, мужчина сможет прочно стоять на ногах. Возможно, из-за того, что Юй Цинсю больше не питала надежд в отношении сына, она снова забеременела. По тому, как ее потянуло на кисленькое, люди решили, что следующей весной у нее родится мальчик.

Чжоу Цзи любил Фуцзядянь, ведь когда он только приехал сюда, тут были пустынные места, а двадцать лет спустя здесь все преобразилось. На его глазах росли здания и переулки, старики один за другим уходили, а новые поколения появлялись на свет. Он сидел за меняльным столом и почти не бывал на Пристани и в Новом городе, ему не нравилась заморская жизнь, а особенно иностранные банки. Чем больше этих банков, сетовал он, тем больше беспорядка с деньгами у него на прилавке.

А вот что терпеть не могла урожденная Юй, так это христианские церкви, построенные иностранцами в Харбине. В ее представлении единственным местом, достойным поклонения, был храм Бога войны. Там ведь бог был свой, а Иисус был богом заморским. Стоило ей услышать, что где-то снова построили христианский храм, да еще с заморским названием, вроде Свято-Софийской церкви, Успенской церкви, костела Святого Станислава, у нее от злости аж в глазах темнело, она начинала швырять вещи на землю, в такой день чашкам и палочкам наступал каюк. А уж католический собор в Фуцзядяне, что маячил у нее перед глазами, она ненавидела до крайней степени и говаривала, что если в нее вновь вселится дух белой лисицы, то она натренирует в себе волшебное умение изрыгать огонь и без малейших усилий спалит собор дотла.

Поколение Чжоу Яоцзу и Чжоу Яотина хоть и не так глубоко любило Фуцзядянь, как отец и мать, но все равно было к нему сердечно привязано. При этом молодые люди не сторонились иностранцев. Сладости из лавки Чжоу Яоцзу из-за того, что их полюбили в резиденции окружного правителя, приобрели большую известность во всем Харбине. Русские, любившие пить чай вприкуску со сладостями, специально приезжали в это прославленное заведение с Пристани и Нового города, чтобы купить коробку яичного печенья с грецким орехом или миндальных пряников с финиковой начинкой.

Среди постоянных клиентов была и Синькова, певшая в местном театре. Во время своих визитов Синькова неизменно приезжала в коляске Ван Чуньшэня. Однажды урожденная Юй, вернувшись из храма Бога войны, увидела, как Ван Чуньшэнь отвозит Синькову от лавки сына. Старухе было неловко прилюдно ругать Ван Чуньшэня, поэтому она обрушилась на его коня: «Даром что ты вышел из окружной управы, ничего приличного в тебе не осталось, любую траву жрешь без разбора!» Затем она, переваливаясь на маленьких ножках^[26], ворвалась в лавку и, направив пальцы на лицо сына, принялась костерить и его: «Если не продашь свои сладости иностранцам, они что, плесенью зарастут?» Чжоу Яоцзу поторопился скрасить ссору улыбкой: «Не зарастут, больше не буду ей продавать». И хотя он так сказал, но про себя-то подумал: разве не дурак тот торговец, что не продаст товар покупателю? Потом он попросил Ван Чуньшэня по возможности не привозить Синькову по первым и пятнадцатым числам месяца.

По сравнению с Чжоу Яоцзу его брату Чжоу Яотину больше нравилось жить в Фуцзядяне, ведь он как ни крути был здешним. Он служил городовым, а когда в Фуцзядяне открыли управу по борьбе с опиумом, то перешел туда. Чжоу Яотин как борец с дурманом по отношению к курильщикам опиума всегда держал один глаз открытым, а другой – закрытым. Дело в том, что после закрытия опиумных притонов торговцы опиумом втайне перенесли свое дело в бордели и театральные балаганы, а то были места его отдохновения. Раз уж он им попустительствовал, владельцы заведений встречали его с улыбкой, здесь он и поесть, и переспать мог задарма, сэкономив кровное серебро. В общем, можно считать, что должность Чжоу получил завидную.

А вот когда он служил городовым, то из-за забытого им долга в два рубля перед шлюхой по прозвищу Персик та донесла на него в полицейское управление, и ему в качестве наказания пришлось два месяца пахать грузчиком на складе в порту – полный позор. Для него полицейское управление было тюрьмой, а вот управа по борьбе с опиумом – словно благословенный персиковый сад богини Ван-му. Чжоу Яотину было уже за тридцать, но он упорно не хотел жениться, полагая, что семейный мужчина все равно что рыба, вытащенная женщиной из воды, свободы ему больше не видать, хоть на Ван Чуньшэня посмотрите и все сразу поймете. Чжоу Яотину было ясно, что он верткий вьюн, которого не так-то легко поймать, а Фуцзядянь – его мутная река, где плавать наиболее привольно.

Сисуй же и его сестра Сичжу родились уже в Фуцзядяне. В глазах Сисуя Пристань походила на актрису в роли женщины-воина, шумная, ослепительная, при ее появлении зал взрывается аплодисментами. Новый город же напоминал актера в трагической роли, солидный, изысканный, но притом исполненный невысказанной грусти. А ветхий, хаотичный и грязноватый Фуцзядянь – словно клоун, намазавший нос белой краской, был уютным и приходился по сердцу. Поэтому мальчик, распродав газеты и вступив на кривые и узенькие переулки Фуцзядяня, часто на радостях начинал манерно и с жестами распевать куплет «Имена фонарей» из пьесы «Избиение драконова халата», единственной, что нравилась ему из выученных в театральной труппе: «Фонарей распорядитель^[27] и хорош, и пригож, послушай имен фонарных доклад». Знакомые старики, что прохлаждались на улице, увидев его раж, подначивали: «Сисуй, ты чего сам с собой разговариваешь?» Мальчик отшучивался: «Я виды фонарей перечисляю». Те продолжали: «Так ты нам расскажи, а мы послушаем». У мальчишки играло озорство, и он, скривив губы, театрально отчеканивал отказ: «Такой фонарь, сякой фонарь, господин распорядитель, не знаю, как назвать». Услышав это и глядя на непосредственного и милого Сисуя, старики расплывались в улыбках.

После «первого инея» погода стала холодать, люди переоделись в подбитые ватой куртки и штаны. В последнее время в Фуцзядяне увеличилось число кашляющих, что заметили не только доктора, открывшие здесь лекарни, но и Сисуй. При этом Сисуй обнаружил, что если в прошлые годы прохожие кашлянут два-три раза и продолжают идти, то в этом году кашляющим частенько приходилось останавливаться и, опершись на ворота какой-нибудь лавки или на ствол вяза, крупными глотками ловить воздух; они едва держались на ногах. Хотя мальчишка ничего не знал об инфекционных болезнях, но давно заявил своей матери: «Мне кажется, этой зимой многие помрут!»

Юй Цинсю же выбранила его: «Не накаркай тут!» Сисуй машинально прикрыл рукой рот и вперился в постепенно увеличивающийся живот матери: «А у ребенка в животе рот уже появился?» Юй Цинсю рассмеялась: «Вырос уже, черненький такой, готов докладывать имена фонарей!» Сисуй понял, что мать его подначивает, и радостно хохотнул в ответ.

В этот день погода стояла пасмурная. Распродав газеты, Сисуй после полудня вернулся в Фуцзядянь. Когда он дошел до китайского театра «Хуалэ», то увидел, что у его ворот собралась толпа, обступившая кругом что-то, отсюда не видное; свесив головы и втянув руки в рукава, они разглядывали нечто интересное. Приблизившись, Сисуй увидел, что, оказывается, на земле, раскинув ноги и руки, растянулся человек – это был завсегдатай «Трех канов» Ба Инь. Одет он был в черную накидку, безрукавку на оленьем меху и новехонькие ватные штаны, лицо его сделалось темно-бурого цвета, у рта и носа запеклась кровь, глаза полуоткрыты, но зрачки не двигались – он уже умер! Окружившие его люди поначалу не решались к нему прикасаться, но стоило кому-то одному положить глаз на меховую безрукавку и начать снимать ее, как тут же другой принялся стягивать с трупа ватные штаны. Говорили, что штаны Ба Иню каждый год справляла У Фэнь, они были не легкие и не тяжелые, очень удобные и теплые, ватная набивка из свежего хлопка. Поскольку труп уже закоченел, пришлось потрудиться, чтобы содрать с него одежду. На глазах у Сисуя сапоги, накидка, безрукавка, штаны в мгновение ока словно отправились в ломбард и перестали принадлежать Ба Иню. Те же, на кого вещей не хватило, остались недовольны и быстренько прошлись по карманам безрукавки и штанов, уже находившихся в чужих руках. В безрукавке нашлась связка монет, которую тут же поделили, а в карманах штанов обнаружили несколько пригоршней семечек, их тоже поделили. Заметив стоящего рядом Сисуя, люди и ему сунули немного семечек. Взяв семечки и глядя на Ба Иня, на котором остались только белая майка и цветастые трусы, мальчик испытал отвращение. Он бросил семечки и, плача, пошел прочь. Семечки рассыпались по телу Ба Иня, словно черные муравьи.