Шут

Еще два года назад Фуцзядянь записывался иероглифами, означавшими «Двор семьи Фу». Но окружному правителю иероглиф «дянь» – «двор» показался слишком мелким, и его заменили на «дянь» – «луг». Когда-то раньше в этих краях простирался большой луг, который прозвали Конюшенным, а местные занимались разведением лошадей и ловлей рыбы. Потом из Шаньдуна прибыли братья Фу Баошань и Фу Баошэнь и открыли здесь первый постоялый двор, где проезжим можно было отдохнуть, подковать лошадей, починить телеги, прикупить выпивки, еды и прочих мелочей. Стоило «Двору семьи Фу» обрести известность, как Конюшенный луг ушел в небытие подобно тому, как восходящее солнце разгоняет тьму.

Когда русские получили право построить Китайско-Восточную железную дорогу, в этих краях случился приток рабочих, торговцев здесь тоже становилось все больше, опять же добавились мигранты из внутренних районов Китая. Фуцзядянь постепенно набирал популярность, раньше тут был один постоялый двор, а теперь появилось множество магазинов, стали прокладывать первые улицы. А после официального начала движения по КВЖД жизнь тут, можно сказать, забила ключом. Вдоль и поперек потянулись переулки, не смолкал гвалт людских голосов. Раньше не было ни банков, ни торговой палаты, ни ломбардов, ни электрической компании, а теперь все они разом появились. Впрочем, Пристани и Новому городу, расположенным в зоне отчуждения железной дороги, Фуцзядянь все же уступал в лоске.

Семь лет назад после запуска поездов по всей линии КВЖД поселок Сунгари официально переименовали в город Харбин. Пересекавшая город железная дорога разделила Харбин на две части – западную и восточную, первую называли Даоли, а вторую – Даовай. С географической точки зрения Харбин состоял из Пристани, Нового города и Фуцзядяня. Административно же два первых района находились во владении русских и только находившийся к востоку от железки Фуцзядянь управлялся китайцами. На Пристани и в Новом городе китайцев было немного, они в основном занимались мелкой торговлей. Отдельные подвергшиеся заморским поветриям китайцы, дабы вырядиться по-новому, специально покупали на рынке костюмы европейского кроя, небрежно сшитые из второсортной ткани. Поскольку китайцы привыкли носить свободные одежды, то стоило им напялить европейское платье, как оно тут же сковывало их – казалось, какое-то заклятье зажало их в невидимые тиски, даже походка становилась неестественной. В свою очередь, те русские и японцы, что обосновались в Фуцзядяне и окунулись в китайскую среду, с течением времени по образу жизни и одежде сблизились с китайцами. Немногочисленные иностранцы, жившие в Фуцзядяне, держали там гостиницы, мукомольни, стекольные мастерские или аптеки.

Если сравнить Фуцзядянь, Пристань и Новый город с тремя женщинами, то Фуцзядянь окажется самой заурядной бабой в скромном платье, Пристань – роскошной дамой с блестящими драгоценностями, а Новый город, который еще называли Новыми улицами и Циньцзяган, – без сомнения стал бы подобен горделивой красавице. Однако фуцзядяньцам все же был милее их собственный район, пусть даже весной на здешних улицах в непролазной грязи застревали телеги, летом на грязных рынках роились мухи, осенью от порывов ветра песок забивал глаза, а зимой выплеснутые на улицу помои замерзали в лед, на котором набивали себе шишки несчастные прохожие. Сильнее же всех Фуцзядянь любила семья Чжоу Цзи, жившая на улице Цзушимяоцзе.

Чжоу Цзи был выходцем из уезда Цюйво провинции Шаньси^[24], там он раньше держал фабричку по изготовлению уксуса. Характер его был упрямый, и под Новый год, в отличие от других коммерсантов, он не носил тайком подношений начальнику уезда, чтобы откупить себе на следующий год спокойствие, поэтому его заведению постоянно докучали. Однажды в конце года к нему заявился с придирками один из служителей уездной управы и опрокинул два чана с уксусом. У Чжоу Цзи иссякло терпение, он схватил топор и в гневе отрубил обидчику ногу. Навлекши таким образом на себя беду, он той же ночью с супругой из рода Юй и двумя сыновьями бежал из города. Он понимал, что чем дальше окажется, тем для него будет безопаснее, поэтому двинулся на север и обосновался в Фуцзядяне, где занялся старым ремеслом. Однако северяне любят соленое и острое, и сколь хорош ни был уксус у Чжоу Цзи, покупателей все равно было мало. Тогда он решил сменить занятие и открыл лапшичную, однако ж дела все равно в гору не пошли. Так не могло продолжаться долго.

Счастливый шанс его семье подарила его супруга, урожденная Юй. Глубокой осенью Юй внезапно слегла от болезни, в беспамятстве она распростерлась на кане, не отличая света от тьмы, не ела и не пила, тело ее размякло, словно лапша, а лицо горело странным румянцем. Сведущие люди пояснили Чжоу Цзи, что в его жену вселился дух. Когда она очнется, то сразу отправится лечить болезни других людей. Чжоу Цзи отродясь не верил в потустороннюю силу, поэтому он приготовил жене погребальное платье, купил гроб, даже справил траурные повязки и тазик для похоронного обряда.

Однако случилось чудо – через десять дней беспамятства Юй глубоко зевнула и очнулась. Она словно не понимала, что проспала столько дней подряд, и спросила мужа, почему у него такая длинная щетина, ведь он только вчера побрился. С изумлением взглянув на деревья за порогом, она поразилась: как это за ночь опали все листья. Муж не решался рассказать ей, что она проспала столько дней. Юй поведала Чжоу Цзи, что сон минувшей ночи совершенно ее измучил. Во сне к ней привязалась белая лисица, пожаловавшаяся, что ее ранил охотник, и умолявшая понести ее на спине. С лисой на закорках Юй переправилась через семь рек, перебралась через шесть гор, и только после этого лиса спустилась на землю, сложила лапы в благодарственном жесте и удалилась. Когда Юй закончила рассказ, ее вдруг забила дрожь. Она обнаружила, что белая лисица из ее сна появилась на алтарном столике из финикового дерева, где они возносили дары Богу богатства! Женщина вскрикнула мужу: «Скорее смотри, там белая лиса!» Однако Чжоу Цзи увидел лишь статуэтку божества и курильницу. От испуга его пробил холодный пот.

Чжоу Цзи не хотел, чтобы жена ходила по округе и занималась врачеванием, и, вопреки советам, не установил дома алтарь для подношений лисьему духу. Однако с тех пор у жены время от времени случались приступы болезни. Иногда она, готовя еду, вдруг жаловалась на сонливость, и, несмотря на то, чем занималась – мыла ли рис или жарила овощи, не говоря уж о том, какой полыхал огонь в очаге, женщина ложилась и засыпала; спала же от трех до пяти дней. Чжоу Цзи не верил в потусторонние силы, поэтому стал приглашать к жене лекарей, чтобы те установили причину болезни. Однако те как один утверждали, что пульс у женщины ровный, дыхание чистое, цвет лица здоровый, никаких серьезных отклонений не выявлено. Чжоу Цзи не знал, что и думать.

Наконец, когда жена очнулась после четвертого приступа, он позвал сведущих людей, чтобы те установили дома поминальную табличку бессмертной лисицы. В обычное время духу стали подносить фрукты, а на Новый год и по другим праздникам – вино и яства, только тогда Юй обрела покой. Стоило кому-то обратиться за помощью, как женщина зажигала благовония и отбивала поклоны бессмертной лисице, затем становилась у алтаря, и спустя какое-то время на нее нисходил дух и через нее указывал просящему верный путь. Ее гадания и выписанные больным рецепты были словно пули, выпущенные волшебным стрелком по мишени, сто попаданий из ста возможных. С тех пор дома у Чжоу Цзи не гасли благовонные свечи, а во дворе, словно на рынке, стало не протолкнуться. Чжоу Цзи начал помогать жене и лапшичную перестроил в аптеку, и денежные дела у них сразу наладились.

Однако в делах праведных бессмертный дух первые три года проявлял наибольшее усердие, затем три года старался спустя рукава, а на седьмой год лисица, наверное, пресытилась миром людей и ушла восвояси. Урожденная Юй вновь обрела себя прежнюю, дух в нее больше не вселялся. Тогда она решила ставить больным банки. Однако посетителей по сравнению с прежними временами стало намного меньше, и женщина впала в уныние. Она напоминала человека, которого из райского дворца извергли на восемнадцатый круг ада. Не в силах смириться с резкой переменой, она набросилась на еду и питье и очень быстро превратилась в толстушку. Из опасения, что жена сойдет с ума, Чжоу Цзи закрыл аптеку и отдал помещение старшему сыну, у которого уже появились свои дети: пусть он делает там что хочет. В конце концов, денег, что за шесть лет заработала Юй, на безбедную старость оказалось достаточно.

После того как Чжоу Цзи перестал заниматься аптекой, он открыл на оживленной торговой улице Чжэнъяндацзе меняльный столик и, нацепив очки и поджав ноги, занялся обменом денег. Чтобы дело пошло, оказалось достаточно стола, стула и звона монет. Он зарабатывал на разнице в текущем курсе валют, да только больших денег на таком не получишь. На рынке были в ходу русские рубли, считавшиеся основной валютой, ассигнации из провинции Гирин, а также серебряные и медные монеты. Усевшись на перекрестке, Чжоу Цзи обрел занятие и благопристойный вид, сердце его радовалось.

Он хотел и жену посадить рядом – пусть отводит душу, но та упорно отказывалась выходить из дома. На протяжении многих лет урожденная Юй если не ела, так спала, под глазами у нее набрякли мешки, завидев домашних, она начинала что-то бубнить, но никто не мог разобрать ее слов. За месяц она лишь дважды выходила из дома – на первое и пятнадцатое числа по лунному календарю, когда отправлялась жечь благовония в храм Бога войны. Каждый раз, когда женщина возвращалась с богомолья, глаза ее лучились живым светом, но не проходило и трех дней, как ее надежды испарялись и взгляд снова мерк.

Из двух их сыновей старшего звали Чжоу Яоцзу, а младшего – Чжоу Яотин. Чжоу Яоцзу вместе со своей женой Юй Цинсю в той лавке, что им передал отец, устроили кондитерскую, торговля у них шла хорошо. У них было двое детей – мальчик и девочка, мальчика звали Сисуй, а девочку Сичжу.

У Сисуя кожа была белая, черты лица правильные, его бабка говорила, что он прирожденный исполнитель оперы. Когда мальчику исполнилось семь лет, бабка отправила его в театральную труппу, сказав, что стоит хорошенько натренировать голос – и тогда уж достаточно выйти на сцену, махнуть рукавом, и ни ветер тебя не сдует, ни дождь не промочит, до конца дней можно не заботиться о пропитании и одежде. Голос у Сисуя был звонкий, и бабка велела ему изучать положительное мужское амплуа. Однако Сисую после поступления в труппу петь разонравилось, а еще более ему опротивела роль положительного героя. Из пяти амплуа – положительного мужского, женщины, военного, старика и шута – ему нравился только шут, ему казалось, что шут, что бы он ни нес – культурные ли речи, боевые ли искусства, – и есть самый интересный персонаж на сцене. Ведь стоило показаться шуту, как в зале заливались смехом, а появление других персонажей, певших так, что пробирало до глубины души, часто вызывало у людей слезы и приводило в грусть.

Чжоу Яоцзу не нравилось, что сыну предстоит обретаться среди мастеров Грушевого сада^[25], в его глазах такое пропитание в горло не полезет, но ему не хотелось перечить матушке – оставалось лишь со стороны наблюдать за страданиями сына. Дети, состоявшие в труппе, и питались, и жили прямо в театре, и даже если родной дом находился прямо перед глазами, все равно могли вернуться туда только на новогодние праздники. Едва лишь Чжоу Яоцзу приходило на ум, что сынишке предстоит учиться до выпуска аж шесть лет, как они с женой полночи вздыхали о таком-то несчастье. Однако до возвращения Сисуя домой из театральной труппы прошло всего лишь три года. Это случилось, когда бабушка прознала, что внук сменил амплуа на шута, целые дни тренируется стоять на руках, кувыркаться, принимать позу всадника, читать монологи, при этом в искусстве пения он ничуть не продвинулся. Все это рассердило женщину, и она заявила, что семейство Чжоу – люди благопристойные, появление в семье развеселого шута – сплошной позор, уж лучше внук ничему учиться не будет. Так Сисуй с большой радостью вернулся домой.