В то время отмечали, что в Париже никогда еще не было так много предметов искусства и роскоши. Статуи, картины и гобелены в огромных количествах импортировались из других стран и очень быстро реализовывались. Все те симпатичные безделушки – предметы мебели и украшения, в изготовлении которых французам нет равных и по сей день, больше не были игрушками одной лишь аристократии: их в изобилии можно было обнаружить в домах торговцев и большинства представителей среднего класса. В Париж, как на самый выгодный рынок, свозились самые дорогие ювелирные украшения; среди них был и знаменитый алмаз, который был куплен регентом, назван его именем и еще долго украшал корону французских королей. Он был приобретен за два миллиона ливров при обстоятельствах, свидетельствующих о том, что регент был не таким безудержным стяжателем, как иные его подданные, по инерции скупавшие все подряд. Когда ему впервые предложили этот алмаз, он отказался его покупать (хотя желал иметь его больше всего на свете), сославшись на то, что его долг перед страной, которой он правит, не позволит ему истратить такую сумму народных денег на какой-то камень. Это веское и благородное оправдание вызвало панику у всех придворных дам, которые несколько дней кряду судачили о том, что будет жаль, если столь редкой драгоценности позволят покинуть пределы Франции только потому, что не нашлось человека достаточно богатого, чтобы его купить. Регента непрерывно умоляли сделать это, но все было напрасно, пока герцог де Сен-Симон, который при всех его положительных качествах и способностях был краснобаем, не взвалил тяжкое бремя уговоров на себя. После того как его умоляющие просьбы поддержал Ло, регент благосклонно дал согласие на покупку, позволив изобретательному Ло найти способ оплатить камень. Его владельцу была дана гарантия на выплату в течение оговоренного срока суммы в два миллиона ливров, 5 % от которой он получил сразу, и разрешено забрать все ценные осколки после огранки камня. Сен-Симон в своих «Воспоминаниях» с немалым удовольствием описывает свое участие в этой сделке. Он пишет, что камень был таким же большим, как ренклод^[32], почти круглой формы, идеально прозрачным, не имел дефектов и весил более пятисот гран^[33]. Довольный собой, Сен-Симон подытоживает свой рассказ сообщением, что с его стороны «было весьма похвально убедить регента сделать столь знаменитую покупку». Другими словами, он гордился тем, что убедил регента пожертвовать своим долгом и купить себе безумно дорогую безделушку за народные деньги.

Это безмятежное процветание длилось до 1720 года. Предупреждения парламента о том, что запуск в обращение слишком большого количества бумажных денег рано или поздно приведет страну к банкротству, игнорировались. Регент, не имевший ни малейшего понятия о философии финансовых отношений, считал, что система, однажды принесшая хорошие результаты, не может развалиться. Если пятьсот бумажных миллионов обеспечили такую выгоду, рассуждал он, то еще пятьсот миллионов обеспечат еще бóльшую выгоду. Это было величайшее заблуждение регента, которое Ло не пытался развеять. Небывалая жадность людей подпитывала эту иллюзию, и чем выше был курс Индийских и Миссисипских акций, тем больше печатали billets de banque^[34] ему вдогонку. Возведенную таким образом пирамиду можно без натяжки сравнить с помпезным дворцом, построенным Потемкиным, этим русским князем-варваром, чтобы удивить императрицу и угодить ей. Огромные ледяные блоки громоздили один на другой; выполненные во всех деталях ледяные ионические колонны образовывали величественный портик; купол из того же материала сиял на солнце, которое могло лишь позолотить, но не растопить его своими лучами. Дворец блестел издалека, словно сделанный из хрусталя и алмазов; но однажды подул теплый южный ветерок, и величавое строение растаяло. В конце концов никто не смог даже подобрать его фрагменты. То же самое произошло с Ло и его системой бумажных денег. Как только ее коснулось дуновение народного недоверия, она обратилась в руины, и никто не мог воздвигнуть ее вновь.

Первый легкий сигнал тревоги прозвучал в начале 1720 года. Принц де Конти, оскорбленный тем, что Ло отказался продать ему новые акции Индийской компании по их номинальной стоимости, послал слуг в банк с требованием обменять на металлические деньги такое огромное количество банкнот, что для их доставки потребовалось три телеги. Ло пожаловался регенту, обратив особое внимание последнего на зло, которое может произойти, если такой пример найдет множество подражателей. Регент, вполне отдавая себе в этом отчет, послал за принцем де Конти и велел ему под угрозой сильной немилости вернуть банку две трети монет, которые он оттуда вывез. Принц был вынужден подчиниться деспотичному приказу. К счастью для Ло, де Конти был непопулярной персоной: все осуждали его за подлость и алчность и соглашались, что он обошелся с Ло несправедливо. Странно, однако, что это, если можно так выразиться, бегство от банкнот не заставило ни Ло, ни регента прекратить их выпуск. Скоро нашлись такие, кто на почве недоверия повторил поступок де Конти, совершенный им из мстительности. Все больше сообразительных маклеров справедливо полагали, что рост курса акций и количества банкнот в обращении не может быть бесконечным. Бурдон и Ла Ришардье, известные спекулянты, спокойно и постепенно конвертировали свои банкноты в металлические деньги и перевели их в банки других стран. Кроме того, они постоянно в больших количествах скупали столовое серебро и ювелирные изделия и тайно пересылали их в Англию и Голландию. Брокер Вермале, почуяв надвигавшуюся бурю, скопил золотых и серебряных монет почти на миллион ливров, сложил их в крестьянскую телегу и накрыл сеном и коровьим навозом. Затем он переоделся в грязный крестьянский рабочий халат, или blouse, и благополучно вывез свой драгоценный груз в Бельгию, где вскоре нашел способ переправить его в Амстердам.

До той поры каждый мог без труда достать металлические деньги. Однако эта система не могла культивироваться долго, не провоцируя их дефицита. Отовсюду слышались голоса недовольных, и совет, созванный для анализа ситуации, вскоре выявил указанную причину недовольства. Советники долго обсуждали возможные пути исправления положения, и Ло, к которому обратились за советом, предложил издать указ о девальвации металлических денег на 5 % по сравнению с бумажными. Указ был издан, но вскоре заменен новым, согласно которому монеты обесценивались уже на 10 %. Вместе с тем были ограничены единовременные банковские выплаты монетами: до ста ливров золотом и до тысячи серебром. Все эти меры были не в состоянии вернуть доверие к бумажным деньгам, несмотря на то, что ограничение наличных платежей до столь узких рамок поддерживало кредитоспособность банка.

Вопреки всем усилиям, благородные металлы продолжали переправляться в Англию и Голландию. Все оставшиеся в стране монеты берегли как зеницу ока или прятали, и в итоге их дефицит стал настолько ощутимым, что больше не могли осуществляться торговые операции. Тогда Ло отважился на дерзкий эксперимент – он решил вообще запретить хождение металлических денег. В феврале 1720 года был обнародован указ, который, вместо того чтобы в соответствии со своим предназначением восстановить кредитоспособность банкнот, нанес им смертельный удар и поставил страну на грань революции. Этим пресловутым указом любому человеку запрещалось иметь в своем распоряжении более пятисот ливров (20 фунтов стерлингов) в монетах под угрозой крупного штрафа и конфискации найденных сумм. Было также запрещено скупать ювелирные изделия, серебряную и золотую посуду, а также драгоценные камни; доносчиков поощряли искать нарушителей, обещая им половину суммы, обнаруженной при их содействии. Вся страна взвыла в отчаянии от этой неслыханной тирании. Ежедневно имели место самые вопиющие гонения. Семейное уединение нарушалось вторжением доносчиков и провокаторов. Самых добродетельных и честных обвиняли в преступлении из-за имевшегося у них одного луидора. Слуги предавали хозяев, сосед шпионил за соседом, а аресты и конфискации стали столь частыми, что суды трещали по швам от непомерного количества заводимых дел. Стоило доносчику сообщить, что он подозревает кого-либо в укрывании денег в собственном доме, как тут же выписывался ордер на обыск. Лорд Стейр, тогдашний английский посол, пишет, что теперь уже невозможно было усомниться в искренности принятия Ло католичества, ибо тот учредил самую настоящую инквизицию, перед этим в высшей степени наглядно подтвердив свою веру в пресуществление путем превращения золота в бумагу.

На головы регента и незадачливого Ло сыпались все эпитеты, какие только могла придумать народная ненависть. Монеты на сумму более пятисот ливров были незаконным платежным средством, а банкноты не хотел принимать никто, если мог этого избежать. Никто не знал сегодня, сколько его банкноты будут стоить завтра. «Никогда прежде, – пишет Дюкло в «Тайных мемуарах о регентстве», – правительство не было более своенравным, и никогда прежде не было более неистовой тирании, осуществляемой руками менее твердыми. Те, кто был свидетелем ужасов того времени, сегодня вспоминают его как страшный сон и не могут понять, почему вдруг не разразилась революция и почему Ло и регент не умерли страшной смертью. Они оба испытывали ужас, но народ не зашел дальше жалоб; всеми овладели угрюмая и робкая безысходность и тупое оцепенение, а помыслы людей были слишком низменны, чтобы отважиться на дерзкое преступление во имя общества». Однажды, по-видимому, была сделана попытка организовать народное движение. Написанные от руки мятежные прокламации расклеивались по стенам и, вложенные в рекламные листки, рассылались по домам наиболее известных людей. Одна из них, приведенная в «Mémoires Secrets de la Régence», была следующего содержания: «Сударь и сударыня, сим уведомляем вас, что, если дела пойдут так и дальше, в субботу и воскресенье повторится день св. Варфоломея^[35]. Советуем не выходить из дому ни вам, ни вашей прислуге. Храни вас Господь от огня! Предупредите соседей. Написано в субботу, 25 мая 1720 года». Огромное число шпионов, наводнивших город, вызвало у людей взаимное недоверие, и после нескольких незначительных беспорядков, устроенных вечером группой неопознанных лиц, которых быстро разогнали, покою жителей столицы больше ничто не угрожало.

Курс Миссисипских, или, как их еще называли, Луизианских, акций очень резко упал, и на самом деле уже мало кто верил рассказам о несметных богатствах этого региона. Поэтому была предпринята последняя попытка вернуть доверие народа к Миссисипскому проекту. С этой целью в Париже постановлением правительства была объявлена всеобщая мобилизация бродяг. Как во время войны, было насильно завербовано свыше шести тысяч самых отвратительных отбросов общества, которым выдали одежду и инструменты, с тем чтобы отправить их на кораблях в Новый Орлеан для разработки якобы имеющихся там в большом количестве месторождений золота. День за днем их с кирками и лопатами проводили строем по улицам города, а затем небольшими партиями отправляли во внешние порты для отплытия в Америку. Две трети из них так никогда и не прибыли к месту назначения, а рассеялись по стране, продали свои инструменты за сколько смогли и вернулись к прежнему образу жизни. Менее чем через три недели половина из них снова оказалась в Париже. Тем не менее этот маневр вызвал незначительное повышение курса Миссисипских акций. Многие чересчур легковерные люди поверили, что их действительно ожидает новая Голконда^[36] и во Францию вновь потекут золотые и серебряные самородки.

В условиях конституционной монархии можно было найти более надежные средства возвращения народного доверия. В Англии в несколько более поздний период, когда похожая мания привела к аналогичному бедствию, для искоренения зла применялись совсем другие меры; но во Франции, к несчастью, они принимались теми, кто это зло породил. Своеволие регента, пытавшегося вывести страну из кризиса, лишь еще больше затянуло ее в трясину. Было приказано осуществлять все платежи бумажными деньгами, и с 1 февраля до конца мая было напечатано банкнот на сумму свыше 1 500 000 000 ливров (60 000 000 фунтов стерлингов). Но сигнал тревоги уже прозвучал, и никакие ухищрения не могли заставить людей хоть в малейшей степени доверять бумажным деньгам, не подлежащим обмену на металлические. Месье Аламбер, президент Парижского парламента, сказал регенту прямо в лицо, что он скорее хотел бы иметь сто тысяч ливров в золоте или серебре, чем пять миллионов в его банкнотах. Поскольку подобные настроения царили повсеместно, запуск в обращение огромной бумажной денежной массы только увеличил существующее зло, сделав еще больше и без того гигантскую несоразмерность между металлическими и бумажными деньгами. Монеты, которые регент стремился обесценить, росли в цене при каждой новой попытке это сделать. В феврале было сочтено целесообразным включить Королевский банк в состав Компании двух Индий. Парламент издал и ратифицировал соответствующий указ. Государство по-прежнему выступало гарантом банкнот банка, которые больше нельзя было печатать без правительственного декрета. Все доходы банка с того момента, как он перестал быть собственностью Ло, став государственным учреждением, были переданы регентом Компании двух Индий. Эта мера возымела эффект кратковременного повышения курса Луизианских и других акций компании, но не смогла восстановить доверие народа в полной мере.

В начале мая состоялось заседание государственного совета, на котором присутствовали Ло, д’Аржансон (его коллега по управлению финансами) и все министры. Было подсчитано, что всего в обращении находится банкнот на сумму 2,6 миллиарда ливров, тогда как суммарное достоинство всех монет в стране не составляло и половины этой цифры. Для большинства членов совета было очевидно, что для выравнивания денежного обращения нужно принять какой-нибудь план. Одни предлагали девальвировать банкноты до номинальной стоимости металлических денег, другие – поднимать номинальную стоимость монет до тех пор, пока она не сравняется с номинальной стоимостью бумажных денег. Сообщается, что Ло выступил против обоих проектов, однако, поскольку других предложений не последовало, было решено обесценить банкноты наполовину. 21 мая вышел соответствующий указ, согласно которому акции Компании двух Индий и банкноты банка подлежали постепенной девальвации до снижения их номинальной стоимости наполовину к концу года. Парламент отказался ратифицировать данный указ, шумно опротестовав его, и состояние страны стало настолько тревожным, что в качестве единственного способа сохранить спокойствие Совету регентства пришлось аннулировать собственное решение: менее чем через неделю был издан другой указ, возвращающий банкнотам их первоначальную номинальную стоимость.

В тот же день (27 мая) банк приостановил платежи в металлических деньгах. Ло и д’Аржансон были уволены из министерства. Слабовольный, нерешительный и трусливый регент возложил всю вину за сложившуюся плачевную ситуацию на Ло, которому по прибытии в Пале-Рояль было отказано в приеме. Однако с наступлением сумерек за ним послали и провели во дворец через потайную дверь^[37]; регент попытался его утешить и всячески извинялся за ту суровость, с которой был вынужден обращаться с ним на людях. Поведение регента было столь непоследовательным, что два дня спустя он прилюдно взял Ло с собой в оперу, где тот сидел в королевской ложе рядом с регентом, который на глазах у всех обращался с ним подчеркнуто предупредительно. Но ненависть к Ло была настолько сильна, что этот эксперимент едва не оказался для него фатальным. Вооруженная камнями толпа напала на его карету, когда он въезжал на территорию своей резиденции; и если бы кучер сразу же не проехал во внутренний двор, а прислуга немедленно не закрыла ворота, его, по всей вероятности, вытащили бы из кареты и разорвали на куски. На следующий день его жена и дочь были также атакованы толпой, когда возвращались в своей карете со скачек. Когда регенту сообщили об этих инцидентах, он отрядил к Ло мощный отряд швейцарских гвардейцев, которые денно и нощно несли караул во дворе его резиденции. Но в конце концов массовое негодование усилилось настолько, что Ло, посчитав свой дом, даже столь хорошо охраняемый, небезопасным, нашел убежище в Пале-Рояль – резиденции регента.

Бывшего канцлера д’Агессо, уволенного в 1718 году за противодействие проектам Ло, теперь призвали обратно, дабы он помог восстановить утраченную репутацию оных. Регент слишком поздно осознал, что он непростительно грубо и недоверчиво обошелся с одним из способнейших и, вероятно, единственным честным государственным деятелем того продажного времени. После позорной отставки тот удалился в свое поместье во Френэ, где среди непростых, но милых его сердцу философских изысканий позабыл об интригах презренного двора. Сам Ло и шевалье де Конфлан, придворный регента, были отправлены в дилижансе с приказом доставить экс-канцлера в Париж. Д’Агессо согласился оказать посильное содействие вопреки советам друзей, полагавших, что ему не следует принимать никакие призывы вернуться в учреждение, посланником которого является Ло. По его прибытии в Париж было решено присвоить пятерым парламентским советникам звание интенданта финансов, а 1 июня вышло распоряжение об отмене закона, запрещавшего накапливать монеты на сумму более пятисот ливров. Всем разрешили иметь сколь угодно много металлических денег. Для того чтобы изъять из обращения старые банкноты, было напечатано двадцать пять миллионов ливров в новых, обеспеченных доходными статьями города Парижа. Старые банкноты принимали в среднем за 25 % от номинала^[38]. Изъятые банкноты были публично сожжены перед «Отель-де-Вилль»^[39]. Большинство новых банкнот были десятиливровыми, и 10 июня банк открылся вновь, имея в резерве серебряные монеты в количестве, достаточном для их обмена.

Эти меры существенно разрядили ситуацию. Все парижане устремились в банк, чтобы обратить свои оскудевшие сбережения в монету, и, поскольку серебра стало не хватать, им платили медью. Мало кто жаловался, что такая ноша слишком тяжела, и можно было постоянно наблюдать, как эти бедняги с трудом тащятся, потея, по улицам, нагруженные сверх меры монетами, обменянными на пятьдесят ливров. Толпы, окружавшие банк, были столь огромны, что чуть ли не каждый день кто-нибудь погибал в давке. 9 июля собралось столько народу и стоял такой гвалт, что гвардейцы, охранявшие вход в парк Мазарен, в какой-то момент закрыли ворота, отказавшись впустить кого-либо еще. Толпа пришла в ярость и стала забрасывать солдат камнями сквозь ограду. Солдаты, разъярившись, пригрозили открыть огонь. В этот момент в одного из них попал камень, и он, вскинув ружье, выстрелил в толпу. Один человек был убит на месте, еще один – тяжело ранен. В любую секунду мог начаться штурм банка; но ворота в парк Мазарен были открыты перед толпой, которая, увидев целый отряд солдат со штыками, примкнутыми к ружьям, довольствовалась тем, что выразила негодование стенаниями и свистом.