Восемь дней спустя народу собралось столько, что пятнадцать человек задавили у дверей банка. Люди были настолько возмущены, что положили три трупа на носилки и в количестве семи или восьми тысяч отправились в парк Пале-Рояль, дабы продемонстрировать регенту те несчастья, которые он и Ло навлекли на страну. Кучер Ло, сидевший на козлах кареты во внутреннем дворе дворца, проявил скорее рвение, нежели благоразумие: недовольный тем, что толпа оскорбляет его хозяина, он сказал достаточно громко для того, чтобы его нечаянно услышали несколько человек, что все они мерзавцы и заслуживают виселицы. Толпа немедленно напала на него и, думая, что Ло находится в карете, разломала ее на куски. Опрометчивый кучер еле унес ноги. Больше никаких бесчинств не было. Появились войска, и толпа мирно разошлась после заверений регента в том, что три тела, представленные на его обозрение, будут должным образом похоронены за его счет. Во время этой смуты проходило заседание парламента, и его президент вызвался пойти и посмотреть, в чем дело. Вернувшись, он сообщил заседающим, что карета Ло разломана толпой. Все одновременно вскочили и громко закричали от радости, а один советник, более пылкий в своей ненависти, чем остальные, воскликнул: «А самого Ло разорвали на части?»^[40]

Многое, несомненно, зависело от репутации Компании двух Индий, задолжавшей нации огромную сумму. В связи с этим на министерском совете была высказана мысль, что любые привилегии, даруемые компании, чтобы та смогла рассчитаться по своим обязательствам, должны быть максимально эффективными. В свете этого было предложено закрепить за ней исключительное право на всю морскую торговлю, и был издан соответствующий указ. Но при этом, к сожалению, забыли, что такая мера разорит всех купцов страны. Нация в целом отвергала идею столь огромной привилегии, и в парламент подавалась петиция за петицией с требованием не ратифицировать указ. Парламент так и сделал, и регент, заметив, что тем самым парламентарии лишь раздули пламя антиправительственной агитации, выслал их в Блуа. По ходатайству д’Агессо место ссылки было заменено на Понтуаз, куда парламентарии и направились, полные решимости бросить регенту вызов. Они приложили все усилия к тому, чтобы их временная ссылка была как можно более приятной. Президент давал самые изысканные ужины, на которые приглашал всех самых веселых и остроумных людей Парижа. Каждый вечер давался концерт и бал для дам. Обычно степенные и чопорные судьи и советники предавались карточной игре и прочим развлечениям и несколько недель кутили напропалую с одной лишь целью – показать регенту, насколько несущественным они считают собственное изгнание, и дать понять, что они, если бы захотели, предпочли бы Понтуаз Парижу.

Из всех народов мира французы наиболее известны как выразители недовольства в песнях. Об этой стране с определенной долей истины говорят, что всю ее историю можно проследить по песням ее народа. Когда Ло, с треском провалив свои лучезарные планы, впал у людей в немилость, он, естественно, стал объектом сатиры, и пока во всех заведениях появлялись карикатуры на него, улицы оглашались песнями, не щадившими ни его, ни регента. Многие из этих песен были далеки от приличия, а одна из них, в частности, советовала использовать все его банкноты по тому самому неприглядному назначению, по которому можно использовать бумагу. Но нижеприведенная песня, дошедшая до нас в записках герцогини Орлеанской, была самой лучшей и самой популярной – ее месяцами распевали на всех carrefours^[41] Парижа. Достаточно удачно используется припев:

 
Aussitôt que Lass arriva
Dans notre bonne ville,
Monsieur le Régent publia
Que Lass serait utile
Pour rétablir la nation.
La faridondaine! la faridondon!
Mais il nous a tous enrichi,
Biribi!
A la façon de Barbari,
Mon ami
 
 
Ce parpaillot, pour attirer
Tout l’argent de la France,
Songea d’abord á s’assurer
De notre confiance.
 
 
Il fit son abjuration,
La faridondaine! la faridondon!
Mais le fourbe s’est converti,
Biribi!
A la façon de Barbari,
Mon ami!
 
 
Lass, le fils ainé de Satan
Nous met tous á l’aum1ne,
Il nous a pris tout notre argent
Et n’en rend á personne.
Mais le Régent, humain et bon,
La faridondaine! la faridondon!
Nous rendra ce qu’on nous a pris,
Biribi!
A la façon de Barbari,
Mon ami^[42].
 

Тогда же бытовала следующая эпиграмма:

 
Lundi, j’achetai des actions;
Mardi, je gagnai des millions;
Mercredi, j’arrangeai mon ménage;
Jeudi, je pris un équipage;
Vendredi, je m’en fus au bal,
Et Samedi, á l’hôpital^[43].
 

Среди множества опубликованных в тот период карикатур, явно свидетельствующих о том, что нация осознала всю серьезность положения, в котором она оказалась по собственному недомыслию, была одна, факсимиле которой сохранилось в «Мемуарах о регентстве». Подпись автора под карикатурой гласит: «Богиня Акций в своей триумфальной колеснице, которой правит богиня Глупости. В колесницу впряжены воплощения Миссисипской компании (с деревянной ногой), Компании южных морей, Английского банка, Компании Западного Сенегала и различных страховых компаний. Чтобы колесница катилась достаточно быстро, агенты этих компаний, которых можно узнать по их длинным лисьим хвостам и коварным взглядам, вращают спицы колес, на которых написаны названия ценных бумаг и их стоимость, меняющаяся в зависимости от поворотов колес. По земле разбросаны товары, бухгалтерские журналы и торговые гроссбухи, раздавленные колесницей Глупости. На заднем плане – огромная толпа людей обоего пола, всех возрастов и общественных положений, шумно требующих Фортуну и дерущихся друг с другом за долю акций, которые она щедро им раздает. В облаках сидит демон, выдувающий мыльные пузыри, также являющиеся объектами восхищения и алчности людей, запрыгивающих друг другу на спины, чтобы дотянуться до них, пока они не лопнули. Справа на пути колесницы, загораживая проезд, стоит большое здание с тремя дверями, через одну из которых она должна проехать, если проследует дальше, а вместе с ней и вся толпа. Над первой дверью написано “Hopital des Foux”^[44], над второй – “Hopital des Malades”^[45], а над третьей – “Hopital des Gueux”»^[46]. На другой карикатуре Ло сидит в большом котле, варящемся на огне народного безумия и окруженном бурлящей толпой людей, бросающих в него все свое золото и серебро и радостно получающих взамен бумажки, которые Ло раздает им пригоршнями.

Пока длилось это волнение, Ло тщательно позаботился о том, чтобы не появляться в городе без охраны. Сидя взаперти в апартаментах регента, он был защищен от любого нападения; когда же он отваживался их покинуть, он либо делал это инкогнито, либо выезжал в одной из королевских карет под усиленной охраной. Современники зафиксировали забавный эпизод, характеризующий то омерзение, которое к нему питали люди, и то дурное обращение, которому он бы подвергся, попадись он им в руки. Некий господин Бурсель проезжал в своей карете по улице Сент-Антуан, и вдруг ему пришлось остановиться из-за загородившего дорогу наемного экипажа. Слуга месье Бурселя нетерпеливо окликнул кучера наемного экипажа, требуя освободить дорогу, и, получив отказ, нанес ему удар в лицо. Скоро на месте происшествия собралась толпа, и месье Бурсель вышел из кареты, чтобы восстановить порядок. Кучер наемного экипажа, вообразив, что у него появился еще один противник, придумал, как избавиться от обоих, и закричал что есть мочи: «Помогите! Помогите! Убивают! Убивают! Ло и его слуга собираются меня убить! Помогите! Помогите!» На этот крик из лавок повыбегали люди, вооруженные палками и другими предметами, а толпа принялась собирать камни, дабы коллективно отомстить мнимому финансисту. К счастью для месье Бурселя и его слуги, дверь церкви иезуитов была открыта настежь, и они, испуганные не на шутку, помчались туда со всех ног. Преследуемые толпой, они добежали до алтаря, и им пришлось бы несладко, если бы они, увидев открытую дверь, ведущую в ризницу, не вбежали туда и не заперлись. После этого встревоженные и негодующие священники уговорили толпу покинуть церковь, и люди, обнаружив все еще стоявшую на улице карету месье Бурселя, выместили свою враждебность на ней, нанеся ей серьезные повреждения.

Двадцать пять миллионов ливров, обеспеченные муниципальными доходными статьями города Парижа со столь невыгодным коэффициентом обмена, были не слишком популярны среди держателей крупных пакетов Миссисипских акций. По этой причине конверсия новых банкнот была задачей большой сложности, и многие предпочитали держать обесценивавшиеся акции компании Ло в надежде на благоприятный поворот. 15 августа для ускорения конверсии был издан указ, гласивший, что все банкноты на сумму от одной до десяти тысяч ливров не должны находиться в обращении, за исключением случаев покупки ежегодной ренты, взносов на банковские счета или выплаты за пакеты акций, приобретенные в рассрочку.

В октябре вышел еще один указ, лишавший эти банкноты всякой цены после ноября месяца. Управление монетным двором, сбор налогов и все прочие преимущества и привилегии Индийской, или Миссисипской, компании были у нее отобраны, и она стала обычной частной компанией. Это был смертельный удар для целой системы, которая отныне находилась в руках ее врагов. Ло утратил все свое влияние в Совете Франции, а компания, лишенная льгот, не могла больше даже надеятся на то, что сумеет рассчитаться по своим обязательствам. Всех, кто подозревался в получении нелегальных доходов во время кульминации массового психоза, разыскали и наказали крупными штрафами. Перед этим было приказано составить список первоначальных собственников, которые как лица, еще располагающие акциями, должны были вернуть их компании, а те, кто по той или иной причине не успел оплатить акции, на которые подписался, должны были теперь выкупить их у компании по 13 500 ливров за каждую акцию стоимостью 500 ливров. Не дожидаясь, пока их заставят выплатить эту огромную сумму за фактически обесценившиеся акции, их держатели собрали свои пожитки и попытались найти убежище в других странах. Официальным лицам в портах и на границах немедленно приказали схватить всех путешественников, пытающихся покинуть королевство, и держать их под стражей, пока не будет удостоверено отсутствие у них золотой и серебряной посуды или ювелирных изделий либо доказана их непричастность к биржевой игре в известный период. Те немногие, кому удалось бежать, были приговорены к смертной казни, а против тех, кто остался, были начаты самые жестокие судебные преследования.

Сам Ло в момент отчаяния решил покинуть страну, где его жизни отныне угрожала опасность. Сначала он лишь настоятельно попросил разрешения уехать из Парижа в одно из своих поместий, на что регент легко согласился. Последний был немало взволнован тем несчастливым оборотом, который приняли дела, но его вера в правильность и эффективность финансовой системы Ло осталась непоколебленной. Он видел только свои собственные ошибки и на протяжении немногих оставшихся ему лет жизни постоянно искал возможность вновь учредить эту систему на более безопасной основе. Сообщается, что Ло во время своей последней беседы с принцем сказал: «Я признаю, что совершил много ошибок. Я совершил их, потому что я человек, а людям свойственно ошибаться; но я заявляю вам со всей серьезностью, что ни одна из них не была продиктована безнравственными или бесчестными мотивами и что ничего подобного нельзя обнаружить ни в одном моем деянии».

Через два или три дня после его отъезда регент послал ему весьма любезное письмо, в котором разрешал покинуть королевство в любое удобное для него время и сообщал, что велел подготовить ему паспорта. Кроме того, он предлагал любую сумму денег, какую бы тот ни пожелал. Ло почтительно отказался от денег и отбыл в Брюссель в дилижансе, принадлежавшем мадам де При, фаворитке герцога Бурбонского, под охраной шести конных гвардейцев. Оттуда он проследовал в Венецию, где прожил несколько месяцев, являясь объектом величайшего любопытства горожан, считавших его владельцем несметного богатства. Однако ни одно мнение не могло быть более ошибочным. С благородством бóльшим, чем можно было ожидать от человека, который бóльшую часть жизни был отъявленным авантюристом, он отказался от собственного обогащения за счет разоренной нации. В разгар массовой неистовой охоты за Миссисипскими акциями он ни на секунду не сомневался в конечном успехе своих проектов, призванных превратить Францию в богатейшую и могущественнейшую страну Европы. Все свои доходы он вложил в покупку земельной собственности во Франции, что является надежным доказательством его веры в незыблемость собственных предприятий. Он не запасся столовым серебром или ювелирными изделиями и не перевел, в отличие от бесчестных маклеров, никаких денег за границу. Все его состояние, кроме одного алмаза стоимостью порядка пяти-шести тысяч фунтов стерлингов, было вложено во французские земельные угодья; и когда он покинул эту страну, то сделал это почти нищим. Один этот факт должен был спасти память о нем от обвинений в мошенничестве, столь часто и столь несправедливо выдвигаемых против него.

Как только стало известно об его отъезде, все его поместья и его ценная библиотека были конфискованы. Среди прочего он потерял право на ежегодную ренту на имя жены и детей в размере 200 тысяч ливров (8000 фунтов стерлингов), купленную им за пять миллионов ливров, несмотря на то, что соответствующий специальный указ, изданный в дни его процветания, гласил, что она не подлежит конфискации ни по какой причине. Люди были очень недовольны тем, что Ло позволили сбежать. Народ и парламент предпочли бы видеть его повешенным. Те немногие, кто не пострадал от коммерческой революции, радовались тому, что шарлатан покинул страну; но все те (а таких было большинство), чьи богатства были в эту революцию вовлечены, сожалели, что его личная причастность к постигшей страну беде и причинам оной не получила более приличествующего ей воздаяния.

На заседании Совета по делам финансов и Генерального совета регентства на стол легли документы, из которых явствовало, что всего в обращении находится банкнот на сумму два миллиона семьсот тысяч ливров. От регента потребовали объяснить, как могло появиться несоответствие между датами их выпусков и датами указов на эти выпуски. Он мог бы, ничем не рискуя, взять всю вину на себя, но предпочел разделить ее с отсутствующим лицом, для чего заявил, что Ло по собственной инициативе в разное время организовал выпуск банкнот на сумму 1 200 000 ливров и что он (регент), понимая необратимость содеянного, прикрыл Ло, подписав задним числом указы совета, санкционировавшие этот прирост. Он выглядел бы более достойно, если бы сказал в своей речи всю правду и признал, что главным образом его собственные несдержанность и нетерпение заставили Ло переступить границы безопасной спекуляции. Было также установлено, что национальный долг на 1 января 1721 года составил свыше 3 100 000 000 ливров, или более 124 000 000 фунтов стерлингов, а проценты по нему – 3 196 000 фунтов стерлингов. Немедленно была назначена комиссия, так называемая виза, для проверки всех ценных бумаг государственных кредиторов, которых разделили на пять категорий: первые четыре охватывали тех, кто купил ценные бумаги на законном основании, а пятая – тех, кто не мог доказать, что заключенные ими сделки являются законными и добросовестными. Ценные бумаги последних было приказано уничтожить, а ценные бумаги первых четырех категорий подлежали самой строгой и ревностной инспекции. Результатом деятельности визы явился доклад, где рекомендовалось снизить проценты по этим ценным бумагам до пятидесяти шести миллионов ливров. Данная рекомендация аргументировалась описанием выявленных актов казнокрадства и вымогательства, и с целью ее выполнения парламенты королевства издали и должным образом ратифицировали соответствующий указ.

Позднее был учрежден еще один трибунал под названием Chambre de l’Arsenal^[47], рассматривавший все случаи присвоения общественных или государственных сумм в финансовых департаментах правительства в недавний злополучный период. Член Камеры заявок^[48] Талуэ вместе с аббатом Клеманом и двумя их подчиненными были уличены в растратах на общую сумму более чем миллион ливров. Первых двоих приговорили к отсечению головы, а остальных – к повешению, но впоследствии заменили всем казнь пожизненным заключением в Бастилии. Было вскрыто множество других случаев мошенничества; виновных приговорили к штрафам и тюремному заключению.

Д’Аржансон разделил с Ло и регентом непопулярность, постигшую всех вдохновителей «Миссисипского безумия». Он был смещен с поста канцлера (его место занял д’Агессо), но сохранил за собой титул хранителя печати, и ему было дозволено присутствовать на заседаниях советов, когда бы он того ни пожелал. Тем не менее он счел за лучшее уехать из Парижа и какое-то время пожить в одиночестве в своем имении. Но д’Артансон не был создан для уединенной жизни; у него, все больше впадавшего в уныние и озлобленность, обострилась болезнь, от которой он уже долгое время страдал, и менее чем через год он умер. Парижане ненавидели его настолько, что свою ненависть донесли даже до его могилы. Когда похоронная процессия подошла к церкви Сен-Николя-дю-Шардонере, на кладбище которой были погребены члены его семьи, ей преградила путь негодующая толпа. Двое его сыновей, бывшие распорядителями на похоронах, были вынуждены во избежание расправы со всех ног спасаться бегством через один из ближайших переулков.

Что же до Ло, то он какое-то время тешил себя надеждой, что Франция позовет его обратно, дабы он помог ей подвести под кредитование более прочную базу. Смерть регента в 1723 году, который скоропостижно скончался, сидя у камина и беседуя со своей фавориткой, герцогиней де Фалари, лишила его этой надежды, и ему пришлось вернуться к прежней жизни игрока. Ему не раз приходилось закладывать свой алмаз – единственный отголосок некогда огромного богатства, но успешная игра обычно позволяла ему выкупать камень. Спасаясь от преследования кредиторов в Риме, он переехал в Копенгаген, где получил разрешение английского министерства юстиции на проживание на родине; прощение за убийство господина Уилсона было даровано ему в 1719 году. Его привезли домой на адмиральском корабле – обстоятельство, давшее повод для непродолжительных дебатов в палате лордов. Граф Конингсби был недоволен тем, что с человеком, отрекшимся от своей страны и религии, обращаются столь почтительно, и выразил убежденность, что присутствие последнего в Англии в то время, когда люди настолько сбиты с толку бесчестными происками директоров Компании южных морей, связано с немалым риском. Он предложил выдворить Ло из страны, но событиям было предоставлено идти своим чередом: никто больше из членов палаты ни в малейшей степени не разделял страхов его светлости. Ло прожил в Англии четыре года, а затем перебрался в Венецию, где умер в 1729 году в крайней нужде. На это была сочинена следующая эпитафия:

 
Ci git cet Ecossais celebre,
Ce calculateur sans egal,
Qui, par les regles de lalgebre,
A mis la France a lhopital^[49].
 

Его брат, Уильям Ло, деливший с ним бразды правления как банком, так и Луизианской компанией, был заключен в Бастилию по обвинению в присвоении государственных денег, но ничего доказать так и не удалось. Через год и три месяца он был освобожден и положил начало роду, до сих пор известному во Франции под титулом маркизов де Лористон.

В следующей главе рассказывается о безумии, охватившем население Англии примерно в то же время и при весьма схожих обстоятельствах, но благодаря усилиям и здравому смыслу конституционной монархии, имевшем последствия гораздо менее катастрофические, нежели французский кризис.