В книгах приводится множество других анекдотичных эпизодов, от которых, даже если они и слегка приукрашены, все же не стоит открещиваться, ибо они передают атмосферу того необычайного времени^[24]. Однажды в присутствии д’Аржансона, аббата Дюбуа и некоторых других персон регент сказал, что очень хочет поручить какой-нибудь даме, титулом не ниже герцогини, прислуживать его дочери в Модене. «Но, – добавил он, – я не знаю наверняка, где такую найти». «Да нет же! – ответил ему кто-то с притворным удивлением. – Я могу сказать вам, где искать всех герцогинь Франции: вам просто нужно пойти к месье Ло, и вы увидите их всех в его вестибюле».

Месье де Ширак, знаменитый врач, купил акции в неудачное время и очень хотел их продать. Курс акций между тем продолжал падать два или три дня, что его не на шутку встревожило. Врач напряженно думал над этой неурядицей, когда его внезапно вызвали к одной даме, почувствовавшей недомогание. Он приехал, его проводили наверх, и он пощупал у женщины пульс. «Он падает! Он падает! Господи милосердный, он непрерывно падает!» – произнес он с задумчивым видом, а женщина, услыхав это, тревожно взглянула ему в глаза. «О, месье де Ширак, – сказала она, вставая с постели и вызывая колокольчиком прислугу, – я умираю! Я умираю! Он падает! Он падает! Он падает!» «Что падает?!» – спросил изумленный доктор. «Мой пульс! Мой пульс! – сказала женщина. – Должно быть, я умираю». «Не бойтесь, дорогая мадам, – сказал месье де Ширак. – Я говорил о курсе акций. Дело в том, что мне ужасно не повезло, и я так расстроен, что едва ли понимал, чтó говорю».

Однажды цена акций поднялась на 10–20 % в течение нескольких часов, и многие люди скромного общественного положения, вставшие утром с постели бедняками, улеглись спать богачами. Один держатель большого пакета акций, заболев, послал слугу продать двести пятьдесят акций по восемь тысяч ливров каждую – по котировке на тот момент. Слуга ушел и по прибытии в «Жарден-де-Суассон» обнаружил, что за это время цена возросла до десяти тысяч ливров. Разницу в две тысячи ливров, помноженную на двадцать акций, то есть 500 тысяч ливров (20 тысяч фунтов стерлингов), он хладнокровно прикарманил и, вернув остаток хозяину, в тот же вечер уехал в другую страну. Кучер Ло за очень короткое время нажил сумму, достаточную для изготовления собственной кареты, и попросил разрешения оставить службу. Ло, ценивший этого человека, попросил его в качестве одолжения перед уходом подыскать себе замену, столь же хорошую, сколь и он сам. Кучер дал согласие, вечером привел двух своих бывших друзей и попросил г-на Ло выбрать одного из них; другого он собирался оставить для себя. Кухаркам-горничным и ливрейным лакеям время от времени улыбалась удача, и они, будучи вне себя от гордости за свое легко нажитое благосостояние, делали нелепейшие ошибки. Смешав язык и манеры своего прежнего сословия с пышным убранством нынешнего, они стали постоянными объектами жалости сочувствующих, презрения черствых и насмешек всех без исключения. Но глупость и низость знати были еще более отвратительны. Презренную алчность, заразившую целое общество, в полной мере демонстрирует один пример, приведенный герцогом де Сен-Симоном. Человек по имени Андре, бесхарактерный и необразованный, путем серии своевременных спекуляций с Миссисипскими ценными бумагами нажил громадное богатство за невероятно малый промежуток времени. Как пишет Сен-Симон, «он скопил золотые горы». Разбогатев, он устыдился низости своего происхождения и возжелал всех атрибутов дворянства. У него была дочь, ребенок трех лет от роду, и он предложил аристократическому, но обедневшему семейству д’Уаз заключить соглашение, согласно которому означенное дитя должно было в будущем при определенных условиях выйти замуж за одного из членов этой семьи. Маркиз д’Уаз, к своему стыду, дал на это согласие и пообещал жениться на ней сам по достижении ею двенадцатилетнего возраста, если ее отец выплатит ему сто тысяч крон и будет выплачивать по двадцать тысяч ливров ежегодно вплоть до бракосочетания. Самому маркизу шел тридцать третий год. Эта позорная сделка была должным образом подписана и скреплена печатью, и спекулянт дополнительно согласился оставить в день свадьбы за дочерью приданое в несколько миллионов ливров. Герцог Бранкасский, глава семейства, был не только в курсе соглашения, но и его полноправным участником. Сен-Симон, трактуя данный случай легкомысленно и считая его невинным курьезом, добавляет, что «люди не обошлись без порицаний сего прелестного брака», и далее сообщает, что «несколькими месяцами позже проект потерпел крах из-за ниспровержения Ло и разорения честолюбивого месье Андре». Представляется, однако, что благородному семейству так и не достало честности вернуть 100 000 крон.

На фоне подобных событий (хоть и крайне унизительных, но большей частью смехотворных) имели место и более серьезные. Ежедневно происходили уличные грабежи как следствие того, что люди носили с собой огромные суммы наличных денег. Убийства из-за угла также были обычным делом. Один такой случай привлек особое внимание всей Франции не только из-за чудовищности преступления, но и в силу титулованности и высоких родственных связей преступника.

Граф д’Орн, младший брат принца д’Орна и родственник благородных семей д’Арамбер, Делинье и Демонморанси, был распущенным молодым человеком, в какой-то степени сумасбродным и беспринципным. Сговорившись с двумя другими, такими же безрассудными, как и он, молодыми людьми – Миллем, землевладельцем из Пьемонта, и неким Дестампом или Лестангом, фламандцем, – он разработал план ограбления одного очень богатого брокера, о котором, к несчастью для него, было известно, что он носит с собой крупные суммы. Граф сделал вид, что хочет купить у него некоторое количество акций Компании двух Индий, для чего назначил ему встречу в кабаре, или, иначе говоря, в низкопробном трактире, по соседству с Вандомской площадью. Ничего не подозревающий брокер вовремя явился в условленное место, где его поджидали граф д’Орн и двое его сообщников, которых он представил как своих близких друзей. После крайне непродолжительного разговора граф д’Орн внезапно набросился на свою жертву и трижды ударил беднягу кинжалом в грудь. Мужчина тяжело упал на пол, и, пока граф обшаривал его портфель, в котором находились ценные бумаги Миссисипской и Индийской компаний на сумму сто тысяч крон, Милль из Пьемонта снова и снова вонзал кинжал в несчастного брокера, чтобы убить его наверняка. Но брокер не сдался без борьбы, и на его крики о помощи сбежались работники и хозяин кабаре. Другой наемный убийца, Лестанг, которого перед этим оставили наблюдать за лестницей, выпрыгнул в окно и убежал, а Милля и графа д’Орна взяли с поличным.

Это злодеяние, совершенное средь бела дня и в таком людном месте, как кабаре, ужаснуло весь Париж. Суд над убийцами начался на следующий день, и улики были настолько явными, что обоих признали виновными и приговорили к колесованию. Знатные родственники графа д’Орна заполонили вестибюли регента, умоляя пощадить заблудшего юношу и утверждая, что он душевнобольной. Регент игнорировал их, пока мог, убежденный, что в случае столь зверского убийства правосудие должно идти своим чередом. Но назойливость этих влиятельных просителей нельзя было преодолеть просто отмалчиваясь, и они наконец предстали перед регентом и принялись умолять его спасти их род от позора публичной казни. Они намекали на то, что принцы д’Орны тесно связаны с известной орлеанской фамилией, и добавляли, что самого регента ждет бесчестье, если его кровный родственник умрет от руки рядового палача. Регент, к его чести, не внял их настойчивым просьбам и ответил на их последний аргумент словами Корнеля: «Le crime fait la honte, et non pas l’echafaud»^[25] – добавив, что, какой бы позор ни навлекла казнь на его род, он с готовностью разделит его с другими родственниками. День за днем они возобновляли свои мольбы, но всегда с тем же результатом. Наконец им пришло в голову, что если бы им удалось привлечь на свою сторону герцога Сен-Симона – человека, к которому регент питал искреннее уважение, то они, возможно, и добились бы своего. Герцог, аристократ до мозга костей, был так же, как и они, шокирован тем, что убийцу знатного рода ждет та же смерть, что и уголовника-плебея, и заявил регенту, что было бы неразумно наживать врагов в лице столь многочисленного, богатого и влиятельного семейства. Он напирал и на то, что в Германии, где семья д’Арамберов имеет большие владения, существует закон, согласно которому ни один родственник казненного на колесе не может претендовать по праву наследования ни на какое придворное звание или нанимать работников, пока не сменится целое поколение. Поэтому он считал, что колесование осужденного можно заменить обезглавливанием, которое во всей Европе считалось гораздо менее позорным. Этот аргумент задел регента за живое, и он уже почти дал на это согласие, когда Ло, по-своему заинтересованный в судьбе убитого, подтвердил в подоспевшей резолюции свое желание оставить приговор в силе.

После этого родственники д’Орна дошли до крайности. Принц де Робек-Монморанси, отчаявшись добиться своего другими методами, нашел способ проникнуть в темницу, где содержался преступник, и, предложив ему чашу с ядом, заклинал спасти их от бесчестья. Граф д’Орн отвернулся и отказался принять ее. Монморанси повторил просьбу и, потеряв терпение после повторного отказа, развернулся и, воскликнув «Тогда умри, как хочешь, подлый негодяй! Ты недостоин иной участи, кроме смерти от руки палача!», оставил того наедине с судьбой.

Д’Орн сам подавал регенту прошение об обезглавливании, но Ло, имевший большее влияние на последнего, чем кто бы то ни было, за исключением пресловутого аббата Дюбуа^[26], его учителя, настаивал на том, что он (регент) не должен уступать своекорыстной точке зрения д’Орнов. Регент изначально был того же мнения, и менее чем через неделю после совершения преступления д’Орн и Милль были колесованы на Гревской площади. Третьего убийцу, Лестанга, так и не поймали.

Это скорое и беспощадное правосудие очень обрадовало население Парижа. Даже месье де Кенкампуа, как здесь называли Ло, снискал расположение парижан как человек, заставивший регента не делать никаких поблажек аристократии. Но число грабежей и убийств не уменьшилось, а к ограбленным брокерам не испытывали никакой симпатии. Обычная расплывчатость общественной морали, достаточно очевидная в прежние времена, теперь еще более усилилась из-за ее быстрого распространения среди представителей среднего класса, который до сих пор оставался сравнительно незапятнанным между неприкрытой порочностью высших слоев и скрываемыми преступлениями плебса. Пагубная любовь к азартной игре пропитала общество и нейтрализовала все общественные и почти все личные добродетели, вставшие у нее на пути.

Какое-то время, пока существовало доверие, стимулировалась торговля, что не могло не пойти на пользу стране. Результаты этого были особенно ощутимы в Париже. В столицу отовсюду съезжались иностранцы, стремившиеся не только делать деньги, но и тратить их. Герцогиня Орлеанская, мать регента, пишет, что за это время население Парижа увеличилось на 305 тысяч душ за счет колоссального притока иностранцев со всего мира. Для размещения жильцов домоправительницам приходилось ставить кровати на чердаках, на кухнях и даже в конюшнях; город был настолько заполонен каретами и прочими всевозможными транспортными средствами, что на главных улицах им приходилось двигаться со скоростью пешехода во избежание несчастных случаев. Ткацкие фабрики страны работали с небывалой активностью, поставляя роскошные кружева, шелка, тонкое сукно с шелковистой отделкой и бархат, за которые покупатели расплачивались напечатанными в огромном количестве банкнотами по ценам, выросшим в четыре раза. Общая тенденция к подорожанию затронула и продовольствие. Хлеб, мясо и овощи продавались по ценам, бóльшим чем когда-либо прежде; в той же пропорции выросли заработки. Ремесленник, прежде зарабатывавший пятнадцать су в день, теперь зарабатывал шестьдесят. Повсюду строились новые дома; страна светилась иллюзорным благоденствием, настолько ослепившим целую нацию, что никто не увидел темной тучи на горизонте, предвещавшей бурю, надвигавшуюся слишком быстро.

Сам же Ло, волшебник, чья рука принесла столь удивительные перемены, естественно, разделял всеобщее процветание. Расположения его жены и дочери добивалось высшее дворянство, с ними хотели породниться наследники герцогов и принцев. Он купил два роскошных поместья в разных частях Франции и начал переговоры с семьей герцога де Сюлли о покупке титула маркиза Роснийского. Его вероисповедание было препятствием для восхождения по социальной лестнице, и регент пообещал сделать его генерал-контролером финансов, если он публично примет католичество. Ло, не исповедовавший никакой иной религии, кроме заповедей профессионального игрока, охотно согласился и был конфирмован аббатом де Тенсеном в Меленском кафедральном соборе в присутствии огромной толпы наблюдателей^[27]. На следующий день его избрали почетным церковным старостой прихода Сен-Рош, по случаю чего он пожертвовал церкви пятьсот тысяч ливров. Его благотворительные деяния, всегда величественные, не всегда были столь показными. Он жертвовал огромные суммы частным образом, и ни одна история о реальной нужде не достигала его ушей напрасно.

В ту пору он был намного влиятельнее любого человека в государстве. Герцог Орлеанский настолько верил в его прозорливость и успех его планов, что консультировался с ним по любому текущему делу. Ло не проявлял никакой излишней помпезности в связи со своим тогдашним процветанием, а оставался таким же простодушным, приветливым и здравомыслящим человеком, каким был в не лучшие для него времена. Его галантность, всегда пленявшая ее прелестных объектов, была по своей природе столь любезной, столь приличествующей джентльмену и столь почтительной, что даже влюбленные в объекты его галантности мужчины на нее не обижались. Если же в каком-либо случае он и проявлял признаки надменности, то она относилась к раболепным дворянам, расточавшим ему льстивые похвалы, в которых чувствовалась фальшь. Он часто получал удовольствие, видя, как долго он может заставлять их ходить перед ним на задних лапках ради одной-единственной услуги. Со своими же соотечественниками, посетившими Париж с другой целью и попутно искавшими встречи с ним, он, напротив, был сама вежливость и внимание. Когда Арчибальд Кемпбелл, граф Айлей, впоследствии герцог Аргайл, приехал к нему на площадь Вандом, ему пришлось пройти через вестибюль, заполненный особами высочайшего ранга, которые жаждали встретиться с великим финансистом, дабы тот вписал их первыми в какой-нибудь новый подписной лист. А Ло между тем преспокойно сидел у себя в библиотеке и писал письмо о высаживании кочанной капусты садовнику отцовского поместья Лористон! Граф пробыл у него довольно долго, сыграл с соотечественником партию в пикет^[28] и уехал, очарованный его непринужденностью, здравым смыслом и хорошими манерами.

Из дворян, наживших за счет тогдашнего людского доверия суммы, достаточные для поправки их пошатнувшихся финансовых дел, можно упомянуть герцогов де Бурбона, де Гиша, де ла Форса^[29], де Шолне и д’Антена, маршала д’Эстрея, принцев де Рогана, де Пуа и де Лиона. Герцог де Бурбон, сын Людовика XIV от мадам де Монтеспан^[30], был особенно удачлив в спекуляциях с Миссисипскими ценными бумагами. Он заново отстроил с небывалым великолепием королевскую резиденцию в Шантильи и, будучи страстным любителем лошадей, построил несколько конюшен, которые долго славились на всю Европу. Герцог импортировал сто пятьдесят самых лучших скакунов из Англии для улучшения породы во Франции. Он купил большой кусок земли в Пикардии и стал владельцем почти всех ценных земель между Уазой и Соммой.

Если уж сколачивались такие состояния, то неудивительно, что деятельная часть населения чуть ли не молилась на Ло. Ни одному монарху не льстили так, как ему. Все второстепенные поэты и littérateurs^[31] того времени пели ему дифирамбы. Согласно им, он был спасителем страны, ангелом-хранителем Франции; ум был в каждом его слове, великодушие – в каждом его взгляде и мудрость – в каждом его деянии. Толпа, следовавшая за его каретой, когда бы он ни выезжал из дому, была так велика, что регент выделил ему кавалерийский отряд в качестве постоянного эскорта для очистки улиц перед его проездом.