Проходя через пустырь «монастырских виноградников» он вдруг замечает, что у калитки прямо на мёрзлой земле сидит какая-то женщина, худая и измождённая. Вид у неё совершенно больной, и похоже, что она обессилела настолько, что уже не может даже стоять на ногах. Обеспокоенный, Эдвин подходит ближе.

– Что с Вами? – спрашивает он, наклоняясь к женщине. – Вы что, больны?

– Нет, дорогуша, – отвечает женщина, не поднимая глаз и как будто вовсе его не видя.

– У Вас… что-то с глазами?

– Нет-нет.

– Вы заблудились? Остались без крова? Без сил? Что с Вами? Почему Вы сидите тут на холоде?

Медленно и с заметным усилием она поднимает глаза на Эдвина, взгляд её на мгновение проясняется, но тут же снова мутнеет, и женщину начинает бить крупная дрожь.

– Боже мой! – мысленно поражается Эдвин. – Да у неё глаза точь в точь как у Джека в тот вечер!

– Бедная я, бедная, – бормочет женщина сквозь кашель. – И грудь-то у меня вся больная, и в горле так пересохло, будто там тёркою трут…

– Вы ведь не здешняя? Откуда Вы?

– Из Лондона, дорогуша, – продолжая кашлять, отвечает женщина.

– И куда Вы теперь?

– Назад в Лондон. Приехала сюда искать иголку в стоге сена, да не нашла. Слышь, милок, дай мне три и полшиллинга, я себе опиума куплю. И больше можешь обо мне не беспокоиться. Я тут же снова в Лондон уеду, дела у меня там… Хотя какие уж там дела… Торговля нынче уж так плохо идёт, так плохо!.. Но на жизнь хватает, и то хорошо.

– Вы что, жуёте опиум?

– Курю его, дорогуша. Просто дай мне три и полшиллинга, и я уеду. Или можешь не давать, коли жалко… Но если дашь, я тебе кое-что скажу, доверю тебе одну тайну!

Нашарив мелочь в кармане, Эдвин достаёт несколько монет и вкладывает ей в руку.⁹⁷ Жадно схватив деньги и зажав их в кулаке, женщина издаёт хриплый торжествующий смешок и поднимается на дрожащие ноги.

– Бог тебя благослови, добрый жентельмен! Спасибо тебе, голубчик, спасибо тебе! Как тебя зовут-то?

– Эдвин.

– Эдвин, значит! Эдвин, Эдвин… – бормочет женщина, словно пробуя это имя на вкус. – А девушки тебя как прозывают? Эдди?

– Ну, кое-кто так тоже зовёт, – отвечает он, слегка краснея.

– Подружка небось? Есть у тебя подружка-то, дорогуша?

– Нету… Так что Вы мне рассказать-то хотели?

– Да, точно ведь, хотела… Ну, так слушай, что я тебе скажу: благодари судьбу, что тебя не зовут Нэдом!

– Почему это? – удивлённо спрашивает Эдвин.

– Потому что нынче это страсть какое плохое имя!

– Чем же оно такое плохое?

– Опасное имя, дорогуша! Гиблое имя!

– Ну, как говорится, кто живёт опасно, тот проживёт долго.

– Коли так, то этот самый Нэд будет жить вечно – такая огромная ему сейчас грозит опасность!⁹⁸

Эти слова она буквально выкрикивает Эдвину в ухо, да ещё и костлявым пальцем ему в грудь тычет, так что юноша даже отступает на шаг. Потом, ещё раз прокаркав ему совет благодарить судьбу, женщина споро уходит через пустырь в направлении ночлежки «Койка за два пенса».⁹⁹

Эдвин в задумчивости возвращается на Главную улицу, назад, в свет фонарей. Пророчество странной женщины нейдёт у него из головы. Рассказать ли о нём Джеку (который, кстати, один и зовёт его Нэдом) или поберечь его нервы? Наверное, будет лучше сегодня ничего не говорить, а рассказать утром за завтраком – как забавный случай из жизни, не более.

До назначенного часа остаётся ещё минут двадцать, и Эдвин проходит по улице дальше, до моста через реку. Он смотрит через парапет на холодную рябь воды, и грозные слова странной женщины снова и снова звучат у него в ушах. Во всём он видит теперь дурные знаки: в завывании ветра, в багровеющем закате, в дрожащих огнях на берегу, в печальном звоне колоколов на башне собора. Охваченный тревогой, он почти сбегает с моста и спешит к домику над воротами.

И вот уже второй гость поднимается по каменным ступеням.

 
                                                  * * *
 

Джон Джаспер проводит этот день в прекрасном настроении, гораздо лучшем, чем у его гостей. С утра он обходит несколько лавочек и магазинчиков, торгующих сладостями, и выбирает всякие вкусные разности для своего племянника – Вы же понимаете, он не задержится долго в гостях, поэтому надо его угостить на славу! По дороге он встречает своего нового друга, мистера Сапси, и между прочим рассказывает ему, что сегодня вечером ужинает с Эдвином и ещё с этим, знаете ли, дикарём, который находится на попечении у каноника Криспаркла. У мистера Сапси, понятно, не находится ни одного доброго слова об этом «иностранце с неанглийским цветом кожи».

Из-за школьных каникул у хормейстера нет сегодня уроков музыки, но на службах в соборе ему всё-таки приходится присутствовать. Голос его нынче особенно хорош, просто обворожителен. Вероятно, это потому, что мистер Джаспер сегодня защищает своё золотое горло от холода в соборе чёрным длинным шарфом из крепкого крученого шелка – все прихожане отмечают этот новый предмет в его обычном церковном облачении. После блистательно исполненного хорала «Поверни моё сердце к законам Твоим, не дай мечтать мне о богатстве» хормейстер даже удостаивается похвалы от младшего каноника.

– Позвольте поблагодарить Вас, Джаспер, за доставленное наслаждение! Как Вы прекрасно пели! Восхитительно! Божественно! Я уверен, что так может петь только тот, у кого и на душе всё так же легко и свободно.

– Да, Вы правы, у меня сегодня легко на душе.

– Такое впечатление, Джаспер, что Вы нашли какое-то новое лекарство против всех Ваших расстройств!

– Правда? Хорошо сказано! Действительно, у меня припасено кое-что новое.

– Ну так принимайте это лекарство, старина, принимайте! – с мягкой улыбкой говорит мистер Криспаркл, хлопая хормейстера по плечу.

– Непременно.

– Желаю Вам удачи во всех начинаниях, – продолжает младший каноник.

– Спасибо, сэр. Вы позволите мне проводить Вас немного? Мне хотелось бы Вам кое-что сказать. Возможно, Вас это порадует.

– Что бы это могло быть?

– Помните, я рассказывал Вам о том, что меня иногда одолевают приступы меланхолии и мрачного настроения, и тогда я поверяю моему дневнику все мои печали и страхи? А Вы ответили, что мне требуется что-то вроде противоядия от этих страхов, и что мне лучше бросить все мои записи в огонь?

– Да, я помню, – посерьёзнев, отвечает младший каноник. – И я всё ещё думаю так же, Джаспер.

– И Вы были абсолютно правы, сэр! Поэтому-то я и решил сжечь мой дневник за этот год, и начать новый, уже совершенно в другом тоне! Поскольку мне стало совершенно ясно, что я был нездоров – мрачен, недоверчив, подавлен – называйте это как хотите. Вы сказали мне тогда, что я склонен всё преувеличивать. И это тоже было совершенно верно, я постоянно делал из мухи слона!

– Я очень рад это слышать, Джаспер, – восклицает младший каноник, просияв.

– Человек, ведущий такую скучную и однообразную жизнь, как у меня, – продолжает хормейстер, – иногда поневоле концентрируется на одной какой-нибудь идее и раздувает её до совсем уже невообразимых размеров. Именно это и происходило со мной. Поэтому я сожгу все печальные свидетельства моей болезни и начну новую страницу в жизни, начну с чистого листа!

– Вот и замечательно! – отвечает мистер Криспаркл. – Это даже лучше, чем я надеялся!

Они уже подошли к дому младшего каноника и теперь пожимают друг другу руки на прощание.

– Если мистер Невил ещё дома, – говорит Джаспер, – то я могу подождать, пока он оденется. Тогда мы могли бы пойти ко мне вместе.

– Кажется, он уже ушел, – отвечает мистер Криспаркл, отпирая дверь ключом, – но я уточню у матушки. Вы не зайдёте?

– Нет, меня ведь гости ждут, – отвечает Джаспер с улыбкой.

Младший каноник на минутку скрывается в дверях и тут же снова появляется с известием, что мистер Невил как ушёл, так больше и не появлялся. И действительно, как теперь вспоминает и мистер Криспаркл, Невил собирался отправиться на ужин к хормейстеру сразу с прогулки, не заходя домой.

– Однако плохой же я хозяин! – восклицает Джаспер, разводя руками. – Мои гости придут, а меня-то и нет! Держу пари, что они там помирятся ещё до моего прихода!

– Я никогда не вступаю в пари, – отвечает младший каноник, – поэтому просто скажу, что я уверен – у Ваших гостей сегодня будет приятный вечер!

Джаспер кивает и весело желает мистеру Криспарклу всего хорошего.

Затем он возвращается домой через церковное подворье, беззаботно напевая. Определённо, он сегодня в голосе, поскольку в его пении не проскальзывает ни единой фальшивой ноты, что может только свидетельствовать о его прекрасном настроении и замечательном самоконтроле. Перед собственной дверью он останавливается и стягивает с шеи чёрный свой шарф. На мгновение лицо его мрачнеет, но тут же снова просветляется; затем, аккуратно расправив шарф, сложив его и перекинув через локоть, он открывает незапертую дверь.¹⁰⁰

И вот третий из них поднимается по каменным ступеням.

Всю ночь горит лампа под красным абажуром в окнах домика над воротами, горит как огонь маяка, стоящего на границе между шумом Главной улицы и тишиной церковного подворья. А ветер всё усиливается и скоро достигает невероятной, разрушительной силы.

Аллеи кладбища и закоулки возле собора и в хорошую-то погоду не слишком освещены, а нынче, после того, как ветер разбил и задул почти все фонари на церковном подворье, там и вовсе ни зги не видно. Порывы ураганного ветра поднимают пыль и песок с земли, в воздухе кружатся листья, с вязов летят ветки, на крыше собора грохочут полуоторвавшиеся куски кровельного железа, и почти поминутно слышится сухой треск, возвещающий, что ещё один древесный сук не устоял перед напором бури.

Давно не бывало в Клойстергэме ветра такой силы и ярости. С крыш домов летят кирпичи от разрушенных ураганом дымовых труб, редкие прохожие едва пробираются по улицам, держась за стены и столбы фонарей, и стараются побыстрее попасть домой, чтобы спастись от шквального ветра. К полуночи ураган достигает своей высшей точки, на улицах нет ни души, и только ветер со свистом проносится по пустынным улицам, завывает на углах и грохочет ставнями на окнах, словно грозясь обрушить крыши домов на головы их обитателей.¹⁰¹

Лишь красный свет в окнах домика над воротами горит неколебимо. Всё дрожит и шатается, недвижим лишь этот красный огонь.

Всю ночь дует ветер и несутся по небу так и не пролившиеся дождём тучи. Лишь под утро, когда начинает брезжить серый рассвет, ветер становится тише и прерывистей, похожим на дыхание смертельно раненого дракона, и когда восходит бледное зимнее солнце, чудовище умирает, и буря стихает окончательно.

Тогда становится заметно, какие немалые разрушения причинил собору ночной ветер: стрелки часов на башне погнуты, несколько камней облицовки сорваны и сброшены вниз, а на крыше во многих местах недостаёт черепицы. Команде рабочих во главе с Дердлсом, несмотря на праздничный день, приходится отправляться наверх осматривать повреждения, а мистер Топ и ещё кучка зевак наблюдают за работами снизу, от домика младшего каноника.

Вдруг они замечают мистера Джаспера, в великом смятении и даже в панике бегущего к ним по улице. Растолкав горожан, хормейстер пробивается к ограде домика мистера Криспаркла и высоким срывающимся голосом кричит его хозяину, выглянувшему на шум в окно:

– Где мой племянник?!

– Здесь его нет. Разве он не дома?

– Нет, дома его нет! Вчера он пошёл провожать мистера Невила и не вернулся! Они хотели пойти к реке, посмотреть на бурю. Позовите мистера Невила!

– Но его тоже нет, он ещё до рассвета ушёл.

– И его тоже нету?! Впустите меня! Немедленно впустите!

Теперь никому уже нет дела до крыши собора, и все глаза устремлены на мистера Джаспера – бледного, полуодетого и задыхающегося от бега, без сил опирающегося на ограду палисадника у дома младшего каноника.¹⁰²