– Точно-точно, прости, милая. Считаные денечки остались, да? Скорее бы уже увидеть нашу кроху!

– Дел невпроворот. Я без конца убираюсь, готовлю, складываю, сортирую, покупаю кучу ненужных вещей…

– Вьешь гнездышко, – подытоживает бабуля с многозначительным кивком.

– Может, и так, не знаю. Переживаю из-за всего. А тут еще папа постоянно ворчит – не хочет, чтобы я работу бросала. Тоже лишние нервы.

– С этого места поподробнее, – бабуля прерывает работу и щурится.

Я вздыхаю.

– Он против долгого декрета. Говорит, это неразумно и непрактично. Мол, достаточно полутора месяцев.

Бабуля качает головой, но воздерживается от комментариев. Только продолжает складывать полотенца.

– Говорит, я столько лет училась на врача, что глупо бросать работу и сидеть дома. Все равно что попусту растрачивать свои знания.

Бабуля фыркает.

– Ты с ним согласна?

Я со стоном прижимаю ладони к животу, чувствую натянутую кожу, тепло, движение под ней. Малыш растет во мне уже почти девять месяцев, и я люблю его, хоть никогда и не видела. Мне и вообразить сложно, что я приведу ребенка в этот мир и сразу поспешу на работу. Я хочу быть свидетельницей всему, что он будет делать впервые: его первой улыбке, первому смеху, первым шагам, первому слову.

– Нет, я хочу побыть дома с ребенком. Мама с папой всегда ставили карьеру на первое место, и в итоге я все детство провела с нянями да в пансионах. Не хочу своим малышам такой жизни. Кстати, потому-то и стала врачом общей практики, а не анестезиологом, как Бен. Мне нужно пространство для маневра, когда решу вернуться к работе. Карьера для меня не на первом месте, семья гораздо важнее. Но папе этого, конечно, не понять.

Бабуля жестом подзывает меня ближе, берет за руку, сжимает мне ладонь. В ее глазах блестят непролитые слезы.

– Слушай свое сердце, солнышко. Горжусь женщиной, которой ты стала. В мое время мы были такие дремучие – никаких этих ваших книг по самопомощи, подкастов и так далее. Толком ничего и не знали о беременности, детях, воспитании – и все равно старались как могли. Но из тебя получится прекрасная мама, я уже вижу. Ты умеешь жертвовать собой ради других, и всегда умела. Лучшая внучка на свете.

Она никогда и слова плохого о папе не скажет, но видно, когда она им недовольна: выдают поджатые губы. Они с папой разные настолько, насколько это вообще возможно, но она любит его, как всякая мать любит своего сына. Поэтому, как правило, держит свое мнение при себе.

Когда бабуля выпускает руку, мой взгляд задерживается на письменном столике, втиснутом рядом с кроватью, на которой она складывает полотенца. По столику разложены вырезки из газет и клочки бумаги. Это что-то новенькое. Делаю шаг вперед, разглядываю их повнимательнее. Обвожу пальцем края одной из вырезок – аккуратного столбика какой-то старой газеты. На самом верху видна дата: июнь 1954-го. А под ней – фотография: дюжина худощавых ребятишек с бугристыми коленками выстроились шеренгой в поле. На них шорты, рубашки и дырявые грубые свитера. Волосы подстрижены неровно, как будто они их сами себе укоротили, причем без зеркала. Кажется, что детям холодно. Кожа у них бледная, хотя снимок черно-белый и сложно сказать, болезненная ли это бледность. Фото сделано на какой-то ферме. Некоторые ребятишки наклонились вперед, другие стоят прямо. Кое у кого возле ног стоят помятые железные ведра.

Я беру снимок, подношу ближе к глазам. Лица мальчика и девочки, стоящих ближе всего к фотографу, кажутся смутно знакомыми.

– Ба, а что это такое?

Бабушка оборачивается, смотрит на вырезку у меня в руке.

– А, да пустяки. Чем-то меня эта фотография зацепила. Ты погляди, как ребятишки улыбаются. Останешься со мной пообедать, солнышко?

– Ох, нет, не могу. Я подумывала навестить дедулю, а потом придется уехать. У меня сегодня миллион дел.

– Жаль, но я очень рада, что ты собралась повидаться с дедушкой. Как раз надеялась, что сегодня утром ты меня к нему отвезешь.

– Ну так поехали, пока еще не поздно! По утрам ему получше, да и не знаю, когда мы с ним в следующий раз увидимся. Малыш вот-вот родится.

Имя мы еще не выбрали. Бен хочет назвать сына на английский манер, например, Броуди, потому что вместе с фамилией – Сато – оно будет звучать хорошо. А мне нравится среднее имя Бена, Акио; с японского оно переводится как «яркий». Думаю, мы найдем компромисс: Броуди Акио Сато – очень красивое сочетание, к тому же Броуди – папино среднее имя, вот и получается еще одна связующая ниточка, а это радует.

Я никогда не была приверженкой традиций, но с приближением родов начинаю наслаждаться обычаями и ритуалами, которые дарят чувство упорядоченности и подчеркивают связь с предыдущими поколениями. Подумываю даже составить семейное древо – я ведь так мало знаю о своих предках, о том, откуда они, чем занимались, что пережили. О семье Бена мне тоже почти ничего не известно, но в нем эта тема особого интереса не будит. А вот во мне любопытства хоть отбавляй, впрочем, может, во всем виноваты гормоны.

Осторожно складываю вырезку из газеты и прячу в сумочку, которая висит у меня на плече на тоненьком ремешке. Я сразу вижу, когда бабуля упрямится: она вскидывает подбородок, а взгляд становится отстраненным. В такие мгновения ее никак не переубедить, так что про фотографию она мне сейчас вряд ли расскажет. Покажу ее дедуле: он не сумеет мне отказать.

Ехать до дома престарелых недалеко – минут десять. Вообще, при бабуле с дедулей я называю его по-другому – пансионатом. Словосочетание «дом престарелых» они на дух не переносят, и я их не виню. Но что же делать, если ни бабуля, ни я уже не можем в одиночку помогать дедуле забраться в душ или выбраться оттуда? Следить за ним нужно круглые сутки, и это я еще молчу о том, каким воинственным он становится по вечерам, когда приходит время пить лекарства от «синдрома заката»^[4].

Мы заходим в стеклянные автоматические двери. Я держу бабулю за руку. Пальцы у нее опухли в костяшках, на тыльной стороне ладоней выступают синие вены, а кожа почти прозрачная. Мне нравится держать ее за руку. Мы словно переносимся в прошлое, когда мне было пять и бабуля впервые вела меня в школу, а мама шагала впереди на своих шпильках и в изумрудном деловом костюме и подгоняла нас, ведь «звонок ждать не будет».

Дедуля сидит в углу, в своем любимом кресле, и не сводит взгляда с большого плоского телевизора, висящего на стене напротив. На экране играют в крикет, звук выкручен на максимум. Бабуля убавляет звук, целует дедулю в щеку, начинает над ним суетиться. При виде жены его лицо озаряется радостью. Дедуля берет ее за руки и держит их, улыбается, обводит ее взглядом. У меня на глаза наворачиваются слезы. Последнее время я такая эмоциональная. Уж не знаю, только ли в беременности дело. Может, еще и в том, что я вот-вот приведу малыша в семью, где царит такой раскол. Как бы то ни было, все это наводит на размышления о том, какая жизнь ждет моего ребенка и кого он будет любить.

Родители Бена живут в Японии и по-английски знают всего несколько слов. Они позвонят нам по видеосвязи, после того как родится сыночек, но когда они приедут погостить и как часто будут нас навещать, не знаю. Мои же родители без конца колесят по миру и толком не бывают дома, а если и возвращаются, то на считаные дни, за которые обязательно успевают поссориться с бабулей и дедулей из-за какой-нибудь ерунды. Последний раз скандал вышел из-за дедовых лекарств. Папа сказал, что нужно нанять сиделку, а я – что бабуля вполне сумеет сама давать таблетки и можно спокойно ей это доверить. Словом, у нас в семье есть свои сложности, и не знаю, сможет ли мой малыш на нее положиться.

– Миа, радость моя, иди сюда, – зовет дедуля, протягивая мне руку.

Я спешу к нему, беру его ладонь, целую ее, стараясь проглотить ком, подкативший к горлу. Прокашливаюсь.

– Ну как ты сегодня, дедуль? Тебе получше?

По его лицу пробегает тень замешательства. Густые кустистые брови хмурятся.

– Когда я тебя прошлый раз навещала, ты был слегка простужен, – напоминаю я.

Дедуля кивает:

– А, да, мне уже полегче, спасибо!

Сложно сказать, правда ли он помнит о болезни или просто маскирует свою забывчивость. Он часто так делает. В любом случае здорово, что он узнает нас с бабулей: по утрам на это еще можно рассчитывать.

Мы говорим о погоде, болячках, которые донимают деда в последнее время, занятиях, которые предлагаются в местной комнате отдыха. Дедуля спрашивает про малыша, я рассказываю, что плановая дата родов – на следующей неделе и что встреча с сыночком уже совсем скоро.

– Не знаю, часто ли смогу приезжать в ближайшее время – надо будет сперва приноровиться к роли мамы.

Дедуля с улыбкой кивает.

– Само собой, солнышко. За меня не беспокойся. Буду ждать, пока ты сможешь меня навестить. Не терпится уже увидеть малютку!

Бабуля набирает чайник на крохотной дедушкиной кухоньке. Она уже готова к новому чаепитию. Ее жизнь превратилась в череду чашек и печенья.

«Ну что, выпьем чайку?» – теперь ее любимая фраза.

Пока она занята, я достаю из сумочки газетную вырезку, разглаживаю на ладони и показываю дедуле. Он глядит на нее, поправляет очки, придвигается поближе.

– Что это такое?

Я кошусь на бабулю. К щекам приливает румянец. Мне и самой не нравятся эти уловки, но я хочу во всем разобраться. Почему снимок оказался у нее на столе? Отчего она не хочет мне о нем рассказывать?

– Фотография с бабулиного письменного стола. Узнаешь тут кого-нибудь?

Дедуля качает головой.

– Кажется, нет. Хотя погоди-ка…

Тут подходит бабуля, неодобрительно сдвинув брови. Дед поднимает на нее взгляд. Она украдкой качает головой, но я все равно замечаю, и по спине у меня пробегает холодок.

К чему такие тайны?

– Что-то я не уверен, солнышко. Может, лучше включишь крикет погромче? Бриташки проигрывают, не хочу это пропустить.

Я усмехаюсь.

– Да ты ведь и сам «бриташка», дедуль.

Он улыбается.

– Было дело, но шестьдесят лет назад. К тому же эти нытики и слюнтяи меня чуть ли не в рабство продали… – Он морщится и откидывается на спинку кресла. Я прибавляю звук.

От его слов в голове появляется куда больше вопросов, чем ответов, но я вижу, что подробностей не будет, особенно сейчас, когда бабуля хозяйничает неподалеку. Она ставит на столик рядом с креслом чашку и кладет немного шотландского печенья. Я жестом отказываюсь от чая, а вот печенье беру. Оно помогает справиться с новой волной тошноты. Я сажусь за маленький кухонный столик. Мы разговариваем, а позади ярко мерцает телеэкран. Потом я кладу фото себе на колени и тихонько рассматриваю его, пока бабуля с дедулей обсуждают ситуацию в стране и как все покатится псу под хвост, не успеешь и глазом моргнуть.

Под снимком есть надпись, которой я сперва не заметила: «Дети собирают горох на ферме Фэйрбридж, Молонг, Новый Южный Уэльс».

И все, никаких больше имен и уточнений. Однако достаточно взгляда на лица маленького мальчика и девочки, стоящей рядом, и у меня опять перехватывает дыхание. Я их точно знаю. Эта мысль уже пробегала в голове, когда я впервые взяла фото в руки, но теперь не осталось никаких сомнений. Если это бабуля с дедулей, почему бы им не сказать честно? И как я смогла узнать родных, если в жизни не видела их детских снимков, а тут изображение зернистое и расплывчатое? Но впечатление не проходит. А когда я убираю вырезку в сумочку и бросаю взгляд на бабулю с дедулей, сердце у меня начинает биться чаще. Они что-то скрывают. А может, у меня просто разыгралось воображение – разве могут быть тайны у моих дорогих, славных дедушки с бабушкой? И все-таки подозрение не дает мне покоя – и я понимаю, что уже не смогу от него просто так отмахнуться.