Глава 1
Наши дни

Миа

Сегодня один из тех дней, когда кажется, что живот вот-вот лопнет. Хотя, наверное, «лопнет» – неподходящее слово, а «живот» – неверный термин. Точнее было бы сказать «матка», но о ней я думаю совершенно иначе: для меня она – уютный темный уголок в недрах моего тела, в котором живет милый херувимчик, который время от времени позевывает, потягивается, переворачивается на другой бок и снова засыпает. Но, сказать по правде, ощущения в животе такие, будто кто-то отчаянно рвется из него наружу, точно вомбат, почуявший морковку. Этот самый вомбат яростно пинает мой мочевой пузырь, да так, что я морщусь, хотя изо всех сил стараюсь не обращать внимания на неудобства.

Я стала настоящей великаншей, и если моего малыша можно сравнить с вомбатом, который спешит в сумерках на запах съестного, то я скорее гигантский тюлень или морж. Прямо хоть сейчас сажай на айсберг посреди широкого океана. Вообще-то, идея мне даже нравится. Охотно понежилась бы сейчас на льду: так и вижу себя на вершине белой холодной глыбы. Правда, льдина потребуется большая, а то еще не выдержит.

Летом в Брисбене стоит невыносимая жара. Я живу тут уже много лет, но никак не привыкну к влажности. Надоедливое солнце беспощадно напекает мне голову за несколько мгновений пути от машины до дома, и никуда от него не деться. И вот по спине уже бежит пот, а джинсы для беременных, которые я ношу, насквозь мокрые.

Почему я в джинсах в сорокаградусную жару? Да потому что когда я прошлый раз ездила закупаться вещами, живот только самую малость выступал над поясом тех джинсов, которые я носила до беременности, а вид шортов для будущих мам заставлял содрогнуться при мысли о том, как в них будут смотреться мои толстые ляжки. Кстати, до появления заветной розовой полоски на тесте бедра у меня были стройными, но тошноту, которая изводила меня весь первый триместр, удавалось приглушать только горстями вредной еды – и вот результат.

Само собой, в день, когда я купила эти джинсы, стояла весенняя прохлада, и я думала скорее о красоте, чем о погоде. К тому же планировала сбросить вес, набранный за первый триместр, переключившись на здоровый рацион. Мол, так и мне будет больше пользы, и малышу. Я была уверена в своих силах и твердо решила следовать плану. Представляла, как в третьем триместре стану подтянутой и энергичной – несмотря на большой живот – женщиной, которая без труда преодолеет последние недели беременности. Совсем как звезды, которыми пестрят обложки журналов в каждом супермаркете с заголовками вроде «Не набрала и фунта», «Вернулась в форму после родов!» и «Не стесняйся своего животика!».

А теперь вот бреду по тропинке к бабулиному дому, держась за ноющую поясницу, а во рту по-прежнему стоит неприятный привкус утреннего несварения.

Я стучусь в дверь, потом заглядываю в соседнее окошко. На бабулином квинслендере^[2] давно пора обновить краску. Плюс один пункт в список дел, которые надо успеть до рождения малыша. Он растет день ото дня, а время стремительно убывает. Бен говорит, что некоторые дела можно завершить и после родов – ничего страшного.

Сейчас все в моей жизни можно отнести к одной из двух категорий: до родов и после родов. Такая моя личная версия anno domini^[3], разве что более законченная. Будто на время после родов мне не стоит ничего планировать. На горизонте маячит неизвестная дата, словно окутанная туманом, и желание доделать все-превсе, пока еще не поздно, становится нестерпимым. Убраться в доме, закупить вещички, которые понадобятся ребенку в первые полгода жизни, найти недостающую мебель, с чем я затянула, привести в порядок волосы, покрасить бабулин дом, выпить кофе или пообедать со всеми друзьями, съездить с Беном развеяться в последний раз, удостовериться, что список дел полный и можно вычеркивать оттуда пункты один за другим.

Кажется, бабули дома нет. Я с трудом преодолеваю с полдюжины ступенек крыльца, спускаюсь на заросший травой двор и ковыляю вдоль стены, мимо гаража, который дедушка сам пристроил в семидесятых. Гараж такого же цвета, как и дом, и ни за что не догадаешься, что его добавили позже. У дедули всегда были золотые руки – он мог смастерить все что угодно, даже без подготовки.

Бросаю еще один взгляд на гараж и хмурюсь, уловив тихую джазовую мелодию, льющуюся из открытого кухонного окна, и запах гари. Прохожу мимо бабулиных знаменитых роз – красные и розовые бутоны источают головокружительный сладкий аромат, и по моему разрумянившемуся и потному лицу пробегает тень улыбки. Цветочный аромат перебивает запах гари – может, мне он только почудился, в очередной раз напомнив о том, что и так нередко проносилось в мыслях: возможно, бабуле придется покинуть свой дом куда раньше, чем мы рассчитывали.

– Бабуль! – зову я, огибая дом, и иду к ступенькам черного хода. Их тут больше, чем на крыльце. Под этой лестницей расположена прачечная. Бабули нет и там, хотя около таза и стоит маленькое ведро с бельем, влажным и перекрученным, дожидающимся, когда его развесят на веревке, тянущейся через добрую треть заднего двора.

Бабуля на кухне: читает, склонившись над столом. Ее очки-полумесяцы сдвинуты на кончик носа, а седые волосы, густые и курчавые, лежат неровными волнами: наверное, она только что провела по ним рукой и растрепала. На клеенчатой скатерти в ярко-желтый цветочек, которой устлан кухонный стол, лежит газета.

Я переступаю порог, и дверь захлопывается за мной. Бабуля поднимает на меня взгляд.

– Привет, ба!

– О, Миа, солнышко, что ты тут делаешь? – Бабуля поднимается и, прихрамывая, движется ко мне. Стоит ей немного посидеть, и левое бедро всегда начинает болеть.

– Да вот решила заехать, проведать тебя.

– У меня все хорошо, видишь, газету читаю. А потом хотела в саду покопаться, пока жара не грянула.

– Поезд ушел, – со вздохом отвечаю я. – Сегодня даже повыше сорока градусов будет.

Бабуля вскидывает бровь:

– Меня это не пугает.

– Не хватало тебе еще солнечного удара! – возражаю я.

Бабуля берет меня за руку и сжимает ее. Ее голубые глаза поблескивают. Она не из тех, кто открыто проявляет чувства, но я вижу, что она рада меня видеть. Когда она предлагает мне чаю, в ее голосе отчетливее обычного слышатся интонации лондонского кокни. Я соглашаюсь и сажусь за стол, а бабуля идет к сушилке для посуды за чистыми чашками.

– Ты за меня не волнуйся. Я и пострашнее жару видывала, да еще и работала. Сейчас все так переживают о погоде. А в мое время на нее и не смотрели. Просто делали, что положено.

Я киваю, пряча улыбку. Вечно бабуля сравнивает «тогда» и «сейчас». Впрочем, ее прошлое скрыто от меня завесой тайны. Я знаю, что она из Англии, и, в общем-то, все, хотя раньше не особо об этом задумывалась. А теперь, перед рождением малыша, во мне просыпается огромное желание разобраться в своих корнях, узнать побольше семейных историй, чтобы рассказывать их своему крохе, когда придет время.

Почему я так редко расспрашиваю о прошлом?

– Ты ведь вроде в Англии выросла, бабуля. Там такой жары не бывает, правда?

Она смотрит на меня поверх чайника.

– Не бывает. Я и впрямь выросла в Англии, в лондонском Ист-Энде. А потом мы переехали сюда. Но это было давным-давно. С тех пор у меня даже акцент пропал.

Я еле сдерживаю смешок. Вот уж в чем ее не обвинишь, так это в отсутствии акцента.

Бабуля протягивает мне чашку чая. Он очень горячий, и ложечка сливок, добавленная в него, ситуацию не спасает. Бабуля любит, когда чай ошпаривает рот. Я вечно ей это припоминаю, когда обжигаюсь, сделав первый глоток. Бабуля в ответ смеется и говорит, что надо закаляться. Папа часто повторяет эти ее слова – они вместе со множеством других правил зарубцевались на его памяти о детстве. Они с бабулей не ладят. Папа сетует, что она недодавала ему любви, когда он был маленьким, а бабуля отвечает, что не хотела его избаловать и ничего тут страшного нет. Никто из них не собирается уступать. А я между ними как миротворец. Мне хочется, чтобы все в семье ладили. Я люблю свою родню. И мечтаю, чтобы близкие любили друг друга так же сильно, как я их. Но их не заставишь. Я знаю, потому что пыталась.

– Спасибо, бабуль, – говорю я и дую на кружку. Облачко пара застилает бабушкино морщинистое лицо.

Заправляю за ухо прядь рыжих волос и наклоняюсь к чаю, сжав ладонями кружку, хотя мне и без того невыносимо жарко. Любовь к чаю у нас с бабулей общая: мы пьем его даже в самый разгар лета. Для бабули это один из редких поводов сделать перерыв от дневных забот и пообщаться с близкими. Я довольно быстро это поняла. Когда бабуля была помоложе, она никогда не сидела без дела: вечно убиралась, готовила, гладила, работала в саду, что-то покупала. Отвлечь ее на разговор можно было только при помощи чайника. Чаепитие – наша с ней кнопка паузы в будничной суматохе.

– Напомни, когда ты приехала в Австралию? Что-то я подзабыла, – говорю я, следя за выражением ее лица.

Бабуля вздыхает.

– Дай подумать. Мне было лет девять…

– Девять?! – Для меня это новость. Я думала, она попала сюда уже взрослой. А где же тогда остальная семья? Я знаю только тетю Шарли, она живет в Новой Зеландии. Если точнее, она моя двоюродная бабушка. Бабуле она приходится сестрой. Она очень эффектная и образованная. Своих детей у нее нет, поэтому всякий раз, когда мы встречаемся, она меня балует, с самого детства. Помню шоколадные пасхальные яйца с разноцветными драже внутри и блестящие книжки с картинками про экзотических животных, которые она мне дарила. Мы редко виделись, даже когда она жила в Брисбене, потому что я вечно путешествовала с мамой и папой. Но мне нравилось проводить с ней время. Но куда же делась остальная бабулина родня?

– Хотя, может, я ошибаюсь. Нет-нет да что-нибудь спутаю. – Бабуля отпивает чаю, глядя сквозь тонкую дверь во двор. Сквозь проем струится солнечный свет, падая слепящим прямоугольником на коричнево-белый линолеум.

Я хочу задать следующий вопрос, но бабуля вдруг встает и выходит из комнаты, припадая на больное бедро.

Я хмурюсь.

– Бабуль?

Иду за ней и нахожу ее в гостиной – она складывает полотенца. Когда-то тут была папина спальня, а до этого – крытая веранда. Тут даже жарче, чем на кухне: словно в чугунном котелке, поставленном на угли.

– Все в порядке? – спрашиваю я, прислонившись к дверному косяку и сложив руки на животе.

Бабуля улыбается.

– Само собой.

– Как дедуля?

– Хорошо. Говорит, что за ним шпионят.

– Кто? – вскидываю бровь.

– Медсестры, – бабуля хихикает. – Успокоила его, говорю, они просто флиртуют. Вроде подействовало.

Мне всегда больно слышать о том, как деменция мучает дедушку. Он уже не тот язвительный, но добрый старичок, которого я помню с детства. Иногда он даже не узнает меня, когда я навещаю его в доме престарелых. Они с бабулей прожили в браке почти шестьдесят лет и только в прошлом году разлучились. Это было непросто, но что еще делать – ума не приложу. Дедуле слишком опасно жить дома, а бабуля не справляется с уходом за ним. Они долго отмахивались, когда я предлагала на несколько месяцев отправить дедулю под присмотр медперсонала, но однажды дед ушел гулять посреди ночи и пропал. Его нашли в десяти километрах от дома, он был сильно обезвожен и дезориентирован. Тогда бабуля наконец сдалась, и на следующей же неделе дедулю переселили в дом престарелых.

– Как там Бен? – спрашивает бабуля и аккуратно кладет синее полотенце поверх белых. – Поди, ждет не дождется встречи с малышом?

Пожимаю плечами:

– Наверное. Сложно сказать. Он сейчас постоянно работает, я его почти и не вижу.

– А ты еще работаешь?

Качаю головой:

– Нет, пару недель назад ушла в декрет. Я же тебе рассказывала…

Бабуля улыбается.