Эта мысль вывела дожа из оцепенения – давясь слезами гнева и горести, бросился он на улицу со шпагой, чтобы догнать неуловимых зверей, но те только развернулись и спокойно удалились, все так же не касаясь ногами земли. Глядя им вслед, Скарлатти подумал:

«Надо же… ведь так ходил сам Спаситель…»

Сам же он на спасение не рассчитывал…

Сегодня же ночью вице-дож решил вырваться из города. Он пробирался сквозь толпы людей, которые, словно по приказу, высыпали на улицы из своих домов. Давешнее обращение дожа относительно комендантских часов и рекомендаций как можно больше времени проводить дома сработало совершенно в обратном направлении – люди в таких ситуациях зачастую опасаются оставаться одни в замкнутом пространстве, хотя им и в голову не приходит, как большое скопление людей сможет помочь спастись. Обыкновенная в таких случаях надежда на хаос, в котором удастся затеряться, переключив внимание страшного зверя на своего товарища по несчастью – наверное, единственная причина, по которой они выплеснули на улицы города в такую минуту.

«Они и впрямь похожи на чумных…»

Прекрасные доселе городские пейзажи превратились Бог знает во что. Люди высыпали на улицы как по команде, и оттого казалось, что город вот-вот лопнет, будучи не в состоянии выдерживать пребывание стольких людей в своих пределах. Никогда еще – даже во времена городских праздников и народных гуляний – столько людей не находилось одновременно посреди городских улиц и кварталов, забыв свои дома.

Они, в основной массе своей, пьянствовали – вино помогало справляться с обуревающим их души страхом. Кто-то делал это в одиночку, пытаясь смириться с мыслью о скорой мучительной смерти, кто-то – и таких было большинство – собирался в большие компании, накрывал длинные столы и, забывая о причине сбора, пировал и ликовал что было сил, воображая себя сильнее чудовищ и будучи готовым в минуту наиболее сильного опьянения даже вступить с ними в рукопашную. Вот несправедливость – стоило хмелю едва покинуть головы несчастных, как и без того сильный в душах страх словно овладевал всеми их членами и заставлял буквально трепетать. Что было делать в такую минуту – броситься в канал или продолжить напускное веселье? Основная масса выбирала второе…

А те, кто выбрал первое, тоже сталкивались с трудностями. Красивые и чистые городские каналы стали похожи на притоки реки Стикс, поднявшейся из царства мертвых (хотя, быть может, это Венеция опустилась в преисподнюю за последние дни?). Воды в них было не видно – одна багровая жижа из отходов и крови жертв листабо заменила священную проточную влагу. Да и ту разглядеть было трудно сквозь огромное количество тел и остатков тел, что сплавлялись по городским каналам – тех, что не доели невероятные вызванные воображением и волей дожа чудовища, в которых он и сам временами отказывался верить.

Сквозь всю эту сумятицу на городских улицах Скарлатти насилу к рассвету добрался до леса, где заканчивалась территория республики. Он надеялся спасти хотя бы себя, понимая в глубине души, что пощады от листабо не будет никому – чего стоила хотя бы семья дожа!

Сквозь бурелом деревьев и кустарников пробирался вице-дож к спасительной границе, как вдруг услышал крик вдалеке:

–Стой! Кто идет?

–Вице-дож Скарлатти, – срывающимся от усталости и волнения голосом отвечал беглец.

–Стой где стоишь!

–Я имею право пересекать границу в любое время…

–Нет, у нас новый приказ!

–Что еще за приказ?! – продолжая движение, возмущался синьор Антонио.

–Никого не выпускать из города!

–Но почему? Кто его дал?

–Наши власти! У вас свирепствует чума, и нам не нужно, чтобы она и в наших домах поселилась! Отправляйтесь восвояси, синьор, иначе вас ждет встреча с нашими ружьями и пиками!

–Что еще…

–Мы не шутим! – подойдя ближе, вице-дож увидел едва ли не целый отряд латников, преградивший ему дорогу. Лязг мечей заставил его остановиться.

–Но куда же мне? – пробормотал Скарлатти.

–Идите назад и уповайте на Господа. Если вы не грешили, Он вас не заберет!

Скарлатти вернулся в ратушу. Пьемонкези сидел на троне ни жив, ни мертв.

–И что мы теперь будем делать? – тихим, то ли от усталости, то ли от страха, голосом, спросил он.

–Напишем обо всем Папе…

–Папе? Думаете, он поможет?

–А вы думаете, у нас есть множество вариантов? Ведь человеческие силы иссякли в борьбе с этим… с этими… Но так или иначе, остается уповать лишь на Господа – и, если Он послал листабо на наши несчастные головы, то и сменить свой гнев на милость Он сможет только лично. Повинную голову меч не сечет – а кому еще виниться, как не Его посланнику?

Скарлатти взглянул в глаза своему дуче – и поверил ему как никогда…

Папа Римский Пий Второй не находил себе места. После встречи с кардиналами из Флоренции он как оглашенный носился по дворцу. Одолевавшие его последние месяцы мысли больше не могли томиться у него в голове и нуждались в том, чтобы вырваться наружу.

–О чем вы так беспокоитесь, Ваше святейшество? – спросил кардинал Джованни Медичи.

–А то вы не знаете… Флорентийские послы вновь принесли дурные вести…

–Чума? Черная смерть уже во Флоренции?

–Вы правы, сын мой. Вам как придворному хронографу Ватикана следует знать, что скоро она и сюда доберется – пока мы принимаем людей в масках и колпаках, но однажды перестанут помогать и они…

–А как же вера? Господь не может оставить Папу…

–Ах, оставьте красноречие для аналоя, – отмахнулся Папа. – Подумайте лучше, куда мы с Вами спрячемся, постучись завтра черная смерть в наш дом?

–Как вы совершенно справедливо выразились, я как хронограф веду учет продвижения чумы по Вашим владениям и могу сказать, что одно только место осталось еще не тронутым проклятой заразой. Это – благословенная Венеция!

–Ах, – воздел руки к небу Папа, – я так и думал. Всегда Священная Республика спасала всю христианскую Италию, спасет и на этот раз. И скажите после этого, что этот дивный край, из которого произошли ваши славные предки, не есть седьмое чудо света?

Кардинал смущенно опустил глаза. Разговор двух сановников прервал монах – он принес письмо для Папы.

–От кого это?

–От венецианского дожа Пьемонкези.

–Читайте, читайте скорее…

Медичи развернул пергамент – выражение лица его стало чернее ночи. Понтифик обо всем догадался.

–Что там?

–Боюсь, мессир, у Вашего слуги сегодня появится дополнительная работа – до поздней ночи я буду корпеть над книгой летописи двора, в которой появится еще одна черная страница…

–Неужели и Венеция?

–Увы, – развел руками кардинал. – Позвольте, мессир, коль скоро природа чумы нам еще не до конца известна, я сожгу письмо – мало ли, что в ваш дом пришло с его пылью…

–Конечно, бросайте скорее в камин! Ах, святая Мария Магдалена, молись за нас. Кажется, нам с вами, друг мой, остается уповать только на чудо…

Причитая и молясь, Папа покинул залу, а будущий папа Джованни Медичи еще долго смотрел на то, как корчилось в пламени письмо венецианского дожа.

Аристократы

Февраль 1917 года выдался в столице теплым и снежным. Мело и пуржило как никогда – говорили старожилы, а мне, не бывавшему в Петербурге с далекого 1908 года, и вовсе казалось, что старинные шпили, Адмиралтейство и брусчатку Манежной площади, больше нипочем не увижу, ибо все это будет занесено суровой предвесенней метелью.

Уезжая из Петербурга бедным студентом, я не мог подумать, что сделаю карьеру в Москве, но связана она будет совсем не с моим образованием медика, а с… цирком. Да, именно с цирком. Так случилось, что, единожды посетив в Москве выступление немецкой цирковой труппы, я навсегда влюбился в это искусство, которого, признаюсь, в детстве вовсе не понимал. Поступив сначала гримером, уже через пять лет я стал в труппе канатоходцем – жуткая ирония судьбы, но множественный перелом, полученный моим предшественником, послужил для меня дорогой в жизнь. Да, если не считать моих детских занятий гимнастикой, что позволили быть в сравнительно неплохой форме. А еще спустя три года я собрал собственную труппу, с которой стал гастролировать по городам. Вот этот-то путь и привел меня на мою родину в феврале 1917 года.

Одному Богу известно, что на самом деле творилось там в те злополучные дни. Недовольство властью нарастало, на фронте следовали поражения за поражением, а потому Государь вынужден был отбыть в ставку в Могилев, покинув престол и возложив руководство страной на не пользующегося популярностью Протопопова.

В преддверии выступления в варьете у меня состоялся разговор с руководителем дирекции Императорских театров Владимиром Анатольевичем Теляковским. Про этого человека надо сказать особо – он был великий театральный деятель. При нем оформительское искусство театров стало принадлежать кисти таких великих мастеров как Коровин и Бенуа, свои спектакли стали дарить публике Мейерхольд и Санин, а сам Станиславский создал свою театральную студию именно с его легкой руки. Мне он предоставлял площадку варьете для моего представления. Меня он знал уже как состоявшегося циркового деятеля, хотя для меня, который помнил его еще со времен студенческой юности, Теляковский был и оставался идолом, примером во всем и вся.

–Так уж и в ставу он уехал, как же, войсками руководить… – разброд и шатание в столице коснулись и этого, казалось бы, далекого от политики, человека. – У него для этого есть великий князь Николай Николаевич!

–А почему же тогда?

–От страха.

–Вы полагаете, все настолько серьезно?

–Что тут полагать – революция произойдет не сегодня – завтра. Но, видите ли, для этого нужен толчок. Массы созрели, интеллигенция готова, но нужно нечто вроде детонатора, как бы бикфордов шнур, который можно запалить и потом свалить на него всю ответственность – когда мир повержен в хаос, кто разбирается в причинах?!

–И чью же сторону вы займете во всей этой энтропии?

–Разумеется, обновленческую. Но никакой энтропии не будет – кто нам внушил, что вся власть от Бога да от царя? Ничего подобного, весь мир уже давно управляется законами демократии и конституционализма, и только мы, как справедливо отметил его же дед, живем по пословицам и поговоркам… Ну да, впрочем не об этом я с вами хотел говорить…

–А о чем?

–Сегодня у вас на представлении будет князь Белостоцкий – это вхожий во все театральные круги видный общественный деятель. Уверяю вас, короткое знакомство с ним, даже при его строптивом нраве, откроет для вас запертые доселе двери. Важно, чтобы выступление понравилось старику – обратите на это особое внимание. Поговорите с артистами, устройте все дело наилучшим образом. Уверяю, это пойдет вам на пользу…

Я сделал все, как он велел – в скорую революцию, несмотря на его уверения, я не верил. Может быть, потому, что долго не жил в столице и не знал здешних нравов и настроений, а может, потому что всерьез полагал, что русский народ, привыкший жить для царя и для бога, нипочем не повергнет одного из вас идолов в прах.

Когда князь – облаченный в вицмундир, сияющий орденами святого Владимира и святой Анны, с моноклем в глазу, весь олицетворяющий старый режим и потому служащий как бы живым доказательством этой моей точки зрения – явился со всей семьей и отправился в ложу, Теляковский пошел вслед за ним, не отходил и буквально танцевал вокруг него во время всего представления. Я же лишь наблюдал за его реакцией на выступления артистов. Дрессировщики диковинных животных, шпагоглотатели, эквилибристы, иллюзионисты не вызвали у него, как мне казалось, воодушевления – он сидел с кислой миной. По окончании представления Теляковский подтвердил мои догадки, но велел мне все же пройти в ложу, чтобы лично поговорить с сиятельным театралом. Шло финальное коллективное представление, когда я явился пред ясные очи князя.

–Что же это, молодой человек? – презрительно гнусавя, начал Белостоцкий, подергивая бровью и поправляя монокль.

–Вы чем-то недовольны? Позвольте узнать, чем именно?

–А чем здесь можно быть довольным? Выступление прескверное…

–Простите, но я вас не понимаю. Воля ваша…

–Да полноте! Вы согласитесь со мной, что цирк – это такое же искусство, как театр или живопись?

–Разумеется.

–Отлично. Ответь вы иначе – я разочаровался бы в вас навсегда. А во всяком искусстве главное что? Жизнь. Оно живо, и потому так близко к своему конечному потребителю, к зрителю, к его душе. Все, что я увидел, было сверхпрофессиональным – такого в отечественных цирках давно не увидишь, но – вот беда – не живо.

–Но что означают ваши слова?

–То, что в номерах нет души! Ну что вы, ей-Богу!

Этот гнусавящий сноб с моноклем порядком мне надоел. Его критиканство подходило для пространных салонных бесед, но не для общения с человеком, который создал и поставил для него сегодняшнее представление.

–Быть может, вы имеете, с чем сравнить, и можете показать мне и зрителям лучшее. И тогда зритель решит… – я обычно ставил на место ему подобных именно таким образом. За годы цирковой деятельности я имел в этом кое-какой опыт, потому решил дерзнуть Его Высокопревосходительству.

–С удовольствием, – к удивлению для меня бросил князь. Утаскивая за собой всю семью, он исчез из ложи, и спустя минуту объявился на арене во всей красе, прервав заключительное выступление моей труппы.

Словно по мановению волшебной палочки эти люди, облаченные в строгие одежды, очевидно стесняющие движения, выпорхнули на сцену с легкостью, присущей профессиональным артистам. Они все вместе взялись за руки – как и подобает труппе перед сложным выступлением, поклонились залу и перешли непосредственно к номеру.

Сначала надо сказать о собственно труппе – она состояла из двоих детей мужеского пола лет по 5-7, одного весьма взрослого юноши пубертатного периода, собственно главы семьи и его супруги. В таком составе обычно показываются сложные составные номера, но кем? Очевидно, что не потомственным дворянином, у него-то откуда цирковые таланты?!

Как и все присутствующие, снедаемый любопытством оркестр грянул тушь по взмаху руки нашего нового режиссера и – по совместительству – главного актера. Заиграл вальс Штрауса, «Весенние голоса», который всегда играет перед началом масштабного представления – и откуда только знали это оркестранты?

Отвесив публике земной поклон, словно ожидая от нее оваций и как будто обещая незабываемое представление, труппа разбежалась по углам арены, оставив освещенный светом софитов ее центр. А уже минуту спустя на середине циркового зала появился самый младший член труппы. Снова поклонившись публике, он повернулся к ней спиной и шагнул на лежащие на полу помочи – это были качели, поднимающие канатоходцев к вершине купола, откуда они поражают зрителей своим мастерством. Зал замер – не всякий взрослый артист, имеющий за плечами соответствующий опыт, решится ступить на них и взмыть на неслыханную высоту. Ведь человек так устроен природой – он земное существо, ее силы тянут его вниз, а потому страх высоты, пусть даже и в самой ничтожной доле, присущ каждому из нас.

Мальчик же поразил всех своей смелостью – качели стали подниматься ввысь, у всех присутствующих, казалось, перехватило дыхание, а оркестр стал играть тише, как будто отражая волнение зала (а, может быть, музыканты волновались не меньше нашего?). Когда они сравнялись с куполом цирка, я обратил внимание на пол – внизу не было постелено ни соломы, ни батута, как обычно бывает в таких случаях. Подумать только, жизнь мальчика никто и ничто не страховал, а его отец, исполненный гордости за сына, стоял у рампы и взирал вместе с восхищенными зрителями на проявляемые отпрыском чудеса.

Вверху, у самого купола, был протянут толстый канат. Когда мальчик ступил на него своими детскими ножками и сделал несколько шагов, ловко перебирая пеньку атласными носочками, музыка остановилась. Я был, пожалуй, готов признать, что постановщик представления и впрямь заткнул меня за пояс, но и у меня в этот миг пропал дар речи. Я смотрел, как ловко и проворно маленький артист идет по канату и молился лишь о том, чтобы он поскорее дошел до конца.

Обычно, в таких местах артист старается прыгнуть на стоящий рядом постамент и там уже отвешивать поклоны восхищенной публике – но этот артист был явно не робкого десятка. Он дошел до конца каната, повернулся к нам лицом и поклонился в знак признательности. Зал взорвался аплодисментами, но самое главное было еще впереди – об этом свидетельствовал жест режиссера, рукой остановившего овацию.

Совершив поклон, мальчик на наших глазах ринулся вниз! Вниз, где не было ничего, что смогло бы смягчить его падение!..

Зал был настолько обескуражен самим выступлением, что подобная развязка была если не ожидаемой, то во всяком случае закономерной, но при условии, что все это окажется лишь обычным представлением. Секунды, в которые юный артист летел, без единого звука, на пол цирковой арены, показались нам вечностью. С глухим стуком он упал лицом вниз и лежал не шевелясь, несколько мгновений. Зал все еще думал, что он жив, что все это – лишь мастерская уловка его отца, и он вот-вот встанет. Лишь потекшая по дощатому полу из-под его маленького трупика багровая струйка разрушила все надежды на благополучный исход…

Зал не успел отойти от шока, не успел даже отреагировать на случившееся, когда на сцене показался старший сын режиссера. В руках он держал клинки – игрушки, которыми шпагоглотатели имитируют свое жутковатое представление и повергают тем самым публику в шок. Он стал к зрителям в профиль – так, чтобы было видно, что он делает; именно так стоят его коллеги по жанру – и начал погружать в дыхательное отверстие один клинок за другим. Так было, пока отец не подошел к нему вплотную.

Он протянул ему еще один клинок – но на сей раз уже настоящий. Острием дамасской стали блеснуло ужасающее орудие и ужаснуло зал. Чтобы не порезаться о него, режиссер труппы держал его за конец салфеткой. Посмотрев на сына с уважительным одобрением, он вручил ему сей инструмент.

Приняв клинок, сын в последний раз взглянул в аудиторию и… принялся засовывать его себе в рот. Зал ахнул, музыка давно перестала играть – музыканты забыли о том, что они музыканты, и смотрели на происходящее под куполом с дикими взглядами. Было видно, как мучительно больно инородное тело вмещается в глотку юноши, как слезы брызнули из его глаз, а зрачки стали скрываться под веками – он практически терял сознание. Несколько мгновений спустя изо рта молодого человека хлынула кровь – клинок прорезал артерию, жить ему оставалось меньше минуты. Истекая алой жидкостью, упал юноша на колени рядом с младшим братом. Еще секунда – и глаза его закроются навеки…