…Ах, как любил Америго улицы Венеции в дневные часы, когда яркими и теплыми лучами солнца согревалась эта благословенная Богом земля! Адриатика посылала скалистым берегам пенные волны, одну за другой, а вода каналов переливалась всеми цветами радуги, словно бы радуясь волнующему ее бризу и шепча прохожим старинные итальянские песни. Во многих странах мира побывал Америго – и нигде такими чудесными не были его встречи с солнцем. Оно то жутко палило, убивая все живое на своем пути, то изредка баловало землю своим теплом, делая ее промерзлой до самого корня векового дерева. Отовсюду ему хотелось бежать, чтобы только скорее коснуться подошвами родной земли, прогуляться по вымощенным грубым желтым камнем мостовым, вдохнуть терпкий и отдаленно напоминающий море запах каналов.

Видимо, такова была участь всех дожей Венеции – рано или поздно они запускали руку в государственный карман. Пока дон Америго командовал флотилией, ему бы такое и в голову не пришло. А сейчас он на своей шкуре чувствует, насколько мало жалованье главы республики и как предательски хочется именно в эти моменты жить на широкую ногу. Почему? Кто знает – быть может, стремительно приближающаяся старость так дышит в затылок дуче, словно заговорщицки бросая ему: «Ну же, вперед, тебе осталось совсем недолго, да и судья твой высоко». И оттого он все реже показывается на здешних улицах днем – и веление власти таково, что запрещает руководителю республики ходить одному в людных местах, и сам он днем чаще бывает или занят, или погружен в мрачные мысли о не дающих покоя демократах.

Но город от этого он не стал любить меньше – теперь ему стала нравиться ночь. Стоило сумеркам спуститься на родную Венецию, как вновь ее пьянящий воздух и витающий в нем дух романтики и счастья наполнял тело и мысли дона Америго. Затихали птицы, легкий ветер шевелил листья деревьев, веяло ночной прохладой, а вдалеке слышались звуки кифары – и в этот момент дож будто забывал о своем истинном возрасте, и ему казалось, что все еще впереди и будет куда как замечательно. Он снова любил свой город, как и прежде, в такие моменты.

Еще и потому, наверное, что именно вечерами его любимые театры давали свои представления в этом городе. Сегодня это был «Листабо». Дож пересматривал виденный накануне спектакль и все так же с нетерпением ждал появления той самой ужасающей маски. Оглядевшись в какой-то момент представления, он понял, что в своем ожидании не одинок, но отметил, однако, что народу пришло на представление куда меньше, чем в первый раз, да и те, кто пришел, вместо вожделеющих лиц сидят с гримасами животного ужаса.

И стоило непривычному для глаз венецианцев – а потому и притягательному, и ужасающему одновременно – чумному доктору появиться на сцене, как этот ужас превратился в оцепенение всех зрителей. Всех, кроме дона Америго. Он один с чувством глубокого удовлетворения взирал на жуткий длинный костяной нос маски, на ее круглые очки, на безмолвно зашитый рот. Смотрел и думал, что, сколько бы ошибок он в жизни ни сделал, а любимый им город все равно ниспошлет ему мудрый совет и спасение от ненастья…

Перенесенное на завтра заседание Совета началось в шесть часов вечера. Открыл его дон Америго, на котором лица не было – он был бледен, а под глазами красовались черные круги – результат бессонной ночи.

–Синьоры, полагаю, что сегодняшнее заседание нам придется перенести.

–Хватит, дон Америго, – произнес глава демократической партии дон Пьетро Амензола. – Вам не удастся больше выигрывать время! Заседание состоится во что бы то ни стало.

–Боюсь, дон Пьетро, не моя злая воля помешает нам продолжить обсуждение, а нечто иное.

–Что же?

–Следуйте за мной.

Собрание в полном составе вслед за дожем вышло из зала заседаний и направилось на площадь святого Марка. К тому моменту здесь собралось достаточно много народа. Собравшиеся в ужасе взирали на ворота замка дона Пьетро Де Ла Виньо, которые были украшены страшными атрибутами. Подвешенные за шеи под самые балки ворот, висели здесь пять трупов с выпущенными кишками. Ворота замка и брусчатка окрест были залиты кровью. Люди с негодованием и страхом взирали на эту картину.

–Кто это сделал?! – вскричал дон Пьетро, выходя вперед. Молчание было ему ответом – казалось, люди даже не столько напуганы, сколько обескуражены. – И кто же?! – не унимался сенатор.

На его причитания из толпы выделился человек и робко произнес:

–Это были они… артисты из комедии дель арте… в тех масках…

Прохожий не пояснил, о каких именно масках идет речь, но присутствующие поняли его и без слов.

–Немедленно в театр и взять их! – вскинул руку Пьетро, но прохожий опередил его:

–Их там уже нет. По слухам, они уехали еще с утра. Мы обыскали даже городские окрестности – отовсюду их и след простыл… Но что же нам теперь делать, дон Америго? – обратился взволнованный горожанин к дожу.

–Расходитесь по домам и ждите наших указаний.

Заседание Совета продолжилось, но по иному сценарию, нежели, чем планировали сенаторы.

–Эти актеры… они с ума сошли…

–Не спешите с обвинениями, синьоры, – поднял руку Америго. – С этим нужно как следует разобраться. Начать нужно с того, что актеры тут ни причем. Трупы были свежие, это видно невооруженным глазом, а балаган покинул Венецию еще утром, как сообщают прохожие. Это раз. И потом – при въезде в Венецию их, разумеется, обыскали на предмет оружия. Найди наши стражи что-то, что могло бы представлять угрозу для жителей Светлейшей Республики, ни о каких представлениях не могло бы быть и речи! Тут другое…

–Что же?

–Вспомните, как звали того персонажа, кто так сильно напугал наших граждан накануне? «Чумной доктор»! А кто нам только и говорил, что о надвигающейся на Венецию чуме?! Ди Тавольо! Я ни от кого, кроме как от него не слышал и слова такого! Кстати, где он?

Депутаты осмотрелись – алхимика не было в их рядах.

–Думаю, синьоры, нашим инквизиторам придется серьезно поговорить с синьором Джотто, а пока я объявляю в городе комендантский час! Покуда мы не решим эту проблему, считаю обсуждение всех остальных преждевременным!

По счастью, заметил Пьемонкези, никто не поднял вопроса о том, кто такие были убитые. А это значит, что замысел его пока остается нераскрытым…

Сразу после заседания Совета он спустился в подвал стражников. Случайно на глаза ему попалась одна из масок персонажа комедии дель арте, позаимствованная у генуэзцев.

–Это что еще такое?!

–Извините, дуче, – проговорил начальник стражи дворца.

–А если кто-нибудь увидит?!

–Но кто? Здесь никогда никого не бывает…

–Все равно уберите. Сейчас же отправляйтесь за Ди Тавольо. За инквизиторами я уже послал. Приведите его на суд, он, кажется, совершил преступление… Да, кстати, после этой несчастной пятерки, что вы развесили на стенах дворца Де Ла Виньо, камеры успели убрать?

–Да, дуче, камеры готовы для новых узников.

–Думаю, Ди Тавольо придется посидеть там некоторое время. Правда, недолго. Совсем недолго.

Дож как в воду глядел – суд над виднейшим деятелем демократической партии инквизиторы провели скорый и суровый. Его пытали, обвинили ко всему еще и в колдовстве, и, в итоге, не дав толком оправдаться, приговорили к аутодафе на той самой злосчастной площади святого Марка на глазах всего города.

Когда мудрец стоически принимал смерть, а языки пламени лизали его пятки, Скарлатти робко спросил у своего дуче:

–И что теперь? На какое-то время мы сохранили Ваш трон, но что будет дальше? Свято место пусто не бывает…

–Хочешь сказать, что этого мало?

–Хочу сказать, что всех демократов на костер не отправишь…

–Что ж, пожалуй ты прав. Идея у меня есть…

Ученый мучился в жутких страданиях – тело его обгорело и превратилось в уголь; все потому, что, согласно приговору инквизиции, он не пожелал выдать сообщников, помогавших ему убивать невинных горожан. Все это походило на настоящий дьявольский огонь из комедии Данте, так ужасна была казнь со стороны. Дож и раньше видел казни – но никогда не организовывал их так бесцеремонно и бесчинно, как сейчас, никогда не прибегал к такой низкой откровенности в борьбе за власть. Однако, сама идея близости дьявола к нему – а близки в этот час они были невероятно – навела его на другую, более дерзкую, мысль.

Утром должно было вновь состояться заседание Совета – надо было отменять комендантский час, а, согласно уложения, самостоятельно дож такого решения принимать не мог. Допустить этого он не хотел – сейчас он вспомнил слова своего предшественника, Леонардо Маццини, о том, что всякая власть основана на силе и страхе. Он чувствовал, что одна казнь вовсе ничему не научила ни демократов, которые по-прежнему дерзко взирали на своего дуче, ни народ, который попросту ничего не понял и списал все на разбойника и еретика Ди Тавольо. Размышляя об этом, ночью накануне заседания Пьемонкези отправился в подвал к стражникам.

–Как там камеры наших преступников?

–Опять полны, дуче. Поймали троих новых преступников и одного перебежчика на границе с Генуей.

–Вот и отлично. Маски далеко?

–Все на месте.

–Сегодня же ночью, там же, сделаете то же самое. Привлечете к себе как можно больше внимания и уйдете подальше от городских ворот, в лес. Там переоденетесь и вернетесь в город уже незамеченными.

Командир стражи кивнул синьору. Он не боялся крови, да и мужества ему было не занимать – они вместе воевали и с римлянами, и с арабами, и он верил Пьемонкези как своему боевому командиру, до сих пор сохранившему этот статус. Зная это, дож со спокойной душой отправился спать.

Велико же было его удивление, когда утром он обнаружил на пороге своей спальни Скарлатти. На том не было лица.

–Что случилось?

Тот от ужаса не мог вымолвить ни слова и только позвал дуче за собой. Они, как и следовало ожидать, дошли до площади святого Марка, где собралось едва ли не все городское население. Америго Пьемонкези подумал, было, что знает, в чем дело, но не тут-то было – за спинами слишком большого числа сограждан не разглядел он, что трупов было вовсе не пять, а порядка двадцати. И они уже не висели, как первый раз, под замковыми воротами, а были буквально растерзаны в клочья – да так, что даже лиц было не разобрать в оставшемся от людей кровавом месиве. Пьемонкези опешил. Опрометью, не слушая ни Скарлатти, ни причитающих людей, еле слышно говорящих о том, что чумные доктора вновь устроили беспричинную кровавую бойню, бросился он к командиру стражи, Парди.

–Что это такое? Как прикажешь это понимать?

–Дуче, – дрожащим голосом отвечал тот, – я сам ничего не знаю. Стоило ночью нам приблизиться к площади, там это уже было… По темноте мы вернулись в казармы, но Вам докладывать не рискнули – было поздно… Клянусь Вам, это не мы…

Пьемонкези сначала не поверил своим ушам – верить Парди он привык за многие годы совместной службы.

До глубокого вечера он промолчал и на заседание совета не явился. Беседовал он в тот день только со Скарлатти, сказавшись больным. Вице-дож впервые подумал, что глава республики действительно обескуражен – таким он не видел его еще никогда.

–Кто же это может быть?

–Понятия не… Хотя знаю, – внезапно цепкий взгляд Пьемонкези устремился на собеседника. – Это чертовы актеришки – те самые, у которых я купил их маски.

–А где они сейчас? Вы же велели им уехать и как можно скорее! Да и в городе их нет, это точно!

–Их нет, но я знаю, где их найти.

Под покровом темноты Пьемонкези и Скарлатти в сопровождении стражников выдвинулись из города в направлении маленькой деревушки Треви на севере отсюда. Там был небольшой, но уютный трактир – дож на радостях отсыпал актерам за купленные у них страшные маски столько, что несчастные бедняки, не видевшие в жизни ничего, дороже золотого кубка наверняка сейчас здесь пьянствуют, вдали от городской суеты.

Где-то он был прав– на подъезде к деревне увидел он шарабан и еще несколько повозок, на которых актеры несколько дней тому назад приехали из Генуи. Но то, что ждало его внутри, поразило и обескуражило его еще сильнее.

Изнутри трактир, некогда цветущий и привлекавший к себе внимание путников, в котором сам дон Америго не раз останавливался, напоминал настоящую бойню. Кровью было забрызгано,.. нет, залито, все – от пола до потолка. Человеческие останки и внутренности валялись здесь всюду, и пахло несвежими, разложившимися телами. Где-то валялись кости и осколки черепов… На некоторых скелетах остались театральные костюмы.

–Но кто это? Кто это может быть? Неужели проклятый алхимик мстит нам с того света за свою кончину?

Америго ничего не ответил. Они вернулись в город в полной тишине.

Спал дож в ту ночь плохо – а кто бы после такого уснул? Едва забрезжил рассвет, как дверь в его спальню тихонько приоткрылась. Скрипнула половица, из темноты прорезался свет факела. Спросонья дож даже не подал голоса, а лишь пошел на свет.

Источник оказался дальше, чем ему казалось – спуститься пришлось прямо во двор. Не до конца разлепившиеся веки мешали хозяину дома видеть своих собеседников в полутьме, но по шороху плащей было понятно, что их несколько. Пьемонкези сделал несколько шагов в глубину сада и ахнул – перед ним стоял человек выше дожа раза в два, на голове его красовалась треуголка, а на носу висела ужасающая маска, никому доселе не известная в Венеции, но так хорошо запомнившаяся ее жителям после злосчастного представления комедии, превратившейся в драму…

–Кто вы? – пробормотал Пьемонкези, не помня себя от страха. Да, даже этот, видавший виды вояка опешил при виде такого чудовища.

Ответа не было. Вернее, они не говорили с ним голосами – но словно бы внушали ему мысли, от осознания которых дожу становилось жутко. Словно бы чьи-то слова лезли в его голову настойчиво и упорно, хотя он их не слышал.

«Ты ищешь нас, хотя твои поиски бессмысленны…»

Дож опустил голову вниз и пришел в еще больший ужас – трое или четверо великанов в жутких театральных нарядах чумных докторов не стояли перед ним, а парили, не касаясь земли. Факела, что держали они в руках, были огромные – потому такой яркий свет исходил от них. Несколько мгновений назад фантом помаячил факелом у дверей спальни дожа и вылетел сюда, маня его за собой. Но зачем? Не для того ли, чтобы здесь, на улице, в окружении собственного сада еще более ужасными показались дуче огромные фигуры чудовищ?..

–Но откуда вы? – почему-то спросил он далее.

«Отовсюду… Из Генуи, Флоренции, Парижа…»

–Но там всюду черная смерть!

«Многие зовут нас и так… Разве дело в словах?..»

–А в чем тогда?

«В том, что там, откуда мы пришли, для нас больше нет пищи… Зато ее много здесь…»

–Но…о чем вы?

«А что ест чума?»

Последняя мысль буквально сковала конечности Пьемонкези.

–Но… почему… почему я? – от страха дуче не мог толком сформулировать свои страхи и измышления, но и без этого странное ночное видение – то ли сон, то ли явь – понимало его.

«Эти люди избрали тебя главным… Как вожак ведет стаю к выживанию или гибели, так и ты поведешь их к нам в руки…»

Мысли чудовищ, так отчетливо слышимые дожем, не были вопросительны и ничего даже не утверждали – они отдавались в голове Америго глухим отзвуком приказа голоса свыше.

«Ведь если долго о чем-то думать или кого-то звать – то искомое в итоге найдет тебя… Ты порой и сам не знаешь, о чем помышляешь… Ты хочешь просить нас показать силу, хотя все понимаешь и сам страшишься… Что ж, и в этом отказа не будет…»

Внезапный оглушительный вопль озарил сад дома. Стоявший сзади с мечом на изготовке наивный, преданный и глупый Парди в попытке спасти жизнь государя поплатился своей – чудище схватило его и вырвало с костью руку, сжимавшую эфес клинка. Стражник кричал, лежа на гравийной дорожке сада и истекая кровью – все домашние, включая охрану дожа, давно проснулись от такого крика, но никто не решался высунуть носа и отправиться на помощь Парди, который уже спустя полчаса затих. Все эти полчаса Пьемонкези стоял как вкопанный и смотрел на него, о чем-то спрашивая своих ночных гостей, а когда забрезжил рассвет и они исчезли так же тихо, как появились, приказал послать за Скарлатти.

–Собирайте совет, – бросил он ему с порога. – Продлеваем комендантский час.

По дороге они разговорились. Вице-дож смотрел на дуче с хитрецой. Тому же было явно не до шуток.

–Я понимаю, дуче, что вы решили немного испугать народ, но, воля ваша, вся эта затея с комендантским часом…

–Ничего ты не понимаешь! – стоило Америго взглянуть в глаза Скарлатти, как воцарившийся в его душе накануне ночью животный ужас словно чума передался собеседнику. – Все куда серьезнее! Это уже не шутка, давно не шутка…

–Что – не шутка? Листабо?

–Можешь звать это как хочешь, но они есть! Я пока еще не знаю, как защитить от них людей, но полагаю, что нахождение наши граждан дома хоть как-то увеличит их шансы на спасение. Во всяком случае, вчера они не смогли войти в мои покои…

Дож схитрил. Все-таки в первую очередь он был главой республики, а уж потом – простым человеком. Чтобы сохранить как можно больше жизней, он продлил комендантский час, но не подумал, что те, кто одной силой мысли внушал ему прописные истины, способы раскусить его хитрость и наказать его за ослушание.

В один из вечеров дож, закончив диктовать очередной указ Скарлатти, вдруг выглянул в окно с балкона собственного дома. Увидев своих посетителей он буквально оцепенел от ужаса – ворота дома были распахнуты, а прямо перед ними висели в воздухе, невысоко от земли трое листабо. Они держали в руках жену, сына дуче и кухарку. «Господи, я же говорил, чтобы не выходили из дома!» – мысленно выругался дуче, но тут же осекся, опасаясь, что чудовища научились читать его мысли.

Воздух вокруг них словно плавился, извивался и переливался как падающая с гор вода – так бывает, когда вблизи смотришь на пламя. Они не разговаривали, но внушаемые ими мысли раскатами грома отдавались в голове собеседника.

«Ты решил нас обмануть… Зачем? Ведь мы обо всем, как казалось, договорились…»

–Я… я… – пытался что-то промямлить Пьемонкези, но язык стал ватным и словно перестал его слушаться.

«Теперь ты будешь наказан…»

–Возьмите лучше меня! Отпустите ни в чем не повинных людей!

«Зачем? Дож нам нужнее, чем его вдова. А тем более – умный дож…»

Как только последняя мысль пронеслась в воздухе, один из листабо, державший замершую от ужаса супругу дона Америго взмахнул свободной рукой и, разломив пополам грудную клетку, вцепился ей в самое сердце. Гримаса нестерпимой боли исказила лицо жены – Винченцо, видя это, вскричал как ошпаренный, а Скарлатти в ужасе впился ладонью в плечо дуче. Сам Пьемонкези похолодел, хотя на улице стояла нестерпимая жара.

Вырвав сердце супруги, листабо поднес его к клюву своей чудовищной маски и всосал его длинным костяным отростком внутрь себя, чавкнув и запачкав кровью мостовую. После чего безжизненное тело Сантуццы полетело во двор дома дожа.

Другой в это время стал отрывать голову ребенка от туловища. Или детские кости были такими прочными, или листабо нарочито мучил дитя – процедура оказалась долгой и болезненной. Извиваясь от боли, Винченцо не мог проронить ни звука – были порваны шейные горловые связки. Скарлатти в страхе отвел глаза, а дон Америго словно бы не мог сделать этого, тело его уже не слушалось.

В это время одна огромная рука листабо держала сына дожа за ноги, а другая – за шею. Чудище растягивало ребенка как игрушку, пока наконец не порвало надвое, разбросав в разные стороны голову и детское тельце.

«Теперь ты умнее…»