Цитаты из книги «Ранние тексты. 1976–1990»

вывод, что прекрасное и истинное никакими манипуляциями нельзя извлечь из вещей мира. Прекрасное и истинное устанавливают соотношение между вещами мира и человеком в той мере, в какой он сам является внутримирским сущим. Поэтому человек не может быть заменен нулем чистой субъективности, равно как он не может быть представлен в виде некоей «человеческой природы», обладающей определенным набором свойств. Любой творческий акт предполагает творчество самого себя, выявление самого себя в качестве присутствующего в мире. Только в этом случае зритель и слушатель смогут установить диалог с автором не как с отсутствующей и опредмеченной своим отсутствием трансцендентальной субъективностью, а как с присутствующим в мире собеседником, способным как убедить и победить, так и потерпеть поражение.

То, что остается за пределами белого фона, за пределами «ничто», – это то, что можно назвать «объяснением», то есть та сфера диалога, которая делает ясными причины, по которым избираются те или иные формы. Супрематические формы Малевича так же не могут быть подвергнуты критике, как и дефиниции Хайдеггера. Почему этот красный треугольник обладает такими, а не другими параметрами? Почему этот экзистенциал такой, а не иной? Ответа нет. И здесь не место

если традиционная картина могла быть воспринята зрителем в какой-то мере как изображение его собственного взгляда на вещи, картина Малевича указывает в качестве знака прежде всего на самого Малевича, не имея в мире никакого другого денотата. В той же мере философскую речь Хайдеггера нельзя продолжить, ее можно только повторить. Подобное искусство и подобная философия ставят перед дилеммой: или внешнее знаковое прочтение, или самоидентификация с автором. Диалог со зрителем и слушателем отсутствует – они ставятся перед или-или: формулой принятия или утверждения.

«ничто» субъективности в качестве знака обозначает не субъективность самого слушателя и зрителя, а «чужую»

«ничто», которое, как казалось, должно было служить лишь фоном для визуального образа и речи, но на деле составляет их предметную связь. «Ничто» здесь выступает как знак чистой субъективности, но в качестве знака оно оказывается частью мира, чем-то непрозрачным и внешним для созерцающего субъекта.

Таким путем можно получить новые визуальные и мыслительные комбинации, но нельзя получить «эликсир духовности».

Однако результатом такого применения трансцендентального метода уже не могут быть ни суперискусство, ни суперфилософия. Ибо если искусство и философия погрузились в мир, то это означает, что всякое применение трансцендентального метода к ним самим приведет лишь к созданию новых внутримирских вещей.

Но если само искусство и сама философия оказываются частью мира, то не означает ли это, что трансцендентальный метод должен быть применен к ним самим?

наше время и произведения искусства, и философская система осознаны как вещи в мире вещей, не могущие избегнуть общей участи: скрывать и быть разоблаченными.

что оно очевидно и убедительно.