– Послушайте! У нас с Пушкиным – тальи одинаковые! – торжественно оповестила она всех.

– Ну, это значит… одно из двух… или у вас талия не совсем молодого мужчины – или у меня – талья молоденькой девушки!.. – Все смеялись.

– В самом деле! – сказала Зизи – и почему-то посерьезнела – так, словно было о чем подумать. Аннет смотрела на них жалобно и тоскливо… Души неопытной мечтанья – Смирив со временем, как знать – По сердцу я нашла бы друга… – Быть может, не нашла бы друга…

– Нашел с кем связываться! Да он же упрям, как кляча – твой Воронцов! В Тильзите его полк должен был охранять меня – так он сказался больным! Видишь ли, потому, что он – англоман и терпеть не может Бонапарта. Не дал себя увлечь даже любопытству! Это – когда многие мои офицеры, тайком от меня – я-то уж знал! – переодеваются в статское – только бы попасть в Тильзит и узреть воочию – властителя полумира!

Как-то перед вечером – или в начале вечера, сидя за общим столом – в зале – среди общего шума – и уверенный, что все сидят за столом – он вышел в другую комнату. Хотелось побыть с собой. Не глядя открыл дверь в соседнюю и… натолкнулся на Прасковью Александровну, примерявшую платье. Она стояла перед зеркалом – и как-то замедленно вертелась перед ним – один бок, другой. Увидела его, чуть смутилась – но не прогнала, только чуть отодвинула от себя шандал со свечами. Став больше силуэтом самой себя… Капора не было. Платка тоже не было. Копна распущенных и все еще пышных волос – упала на плеча. Платье было открытым – может, слишком – по возрасту. Нагие плечи, грудь… И шея – боже мой! Выдвинутая губка Марии-Антуанетты, делавшая ее порой некрасивой – сейчас была полуоткрыта, как для поцелуя. Он вздрогнул.

– Ну как? Мне идет? – спросила она и вновь повернулась к зеркалу.

– Очень! – сказал Александр искренне. – Очень!..

– Вот… а вы все считаете… – не договорила.

– … что я старуха! (слышалось и без слов).

Правду ль говорят, что вся французская революция произошла от ненасытности Марии-Антуанетты? Так рушатся царства!..

Она так и стояла, как он застал ее – прижав ладонями бедра, чуть вытянув руки и несколько приподняв платье.

– Иногда знаете, кажется, что не все потеряно… а иногда…

Она улыбнулась – и протянула ему руку. Подумав – протянула обе. Он поцеловал их по очереди – как целовал руки только нравившихся ему женщин. У него чуть кружилась голова.

– Спасибо! – сказала она. – Спасибо!

Он поклонился и вышел, смущенный… точно подглядел нечаянно то, что не следовало видеть. Старушка Ларина? Два брака – и нет счастья! Боже мой – что это такое – счастье?! Наверно – самая мудреная вещь на свете! Или самая трудная…

В зале девчонки насиловали рояль, грохот ворвался в уши. Он рассердился. Не сильно…

«О, Валери! В то время я с гордостью ощущал биение своего сердца… которое умело так любить тебя!»

…книгу будет трудно возвращать – никто ж не поймет, почему – он так испещрил ее подчерками?.. «Хранили многие страницы – Заметы резкие ногтей…» С тех пор, как он стал писать «Онегина», вся его жизнь, как навоз – сделалась удобрением этому роману. Он все готов был отдать ему, отделивши от себя. Такого еще не было! То, что сперва казалось легким изыском… заигрываньем с читателем – чуть не светской болтовней с ним – становилось природой книги. Его самобытие невольно поселилось в романе. Он сам возник где-то – меж Онегиным и Ленским – пора меж волка и собаки… – и, право, не знал, что делать с собой. Всякий персонаж должен куда-то двигаться. От чего к чему? И куда идет он сам?..

«Вся жизнь моя была залогом – Свиданья нашего с тобой, – Я знаю, ты мне послан Богом…» – он знал, что оно уже написано – это письмо.

«– Я не расстаюсь с вами, мне еще столько нужно вам сказать! – Она закрыла за собой дверь, а я упал в кресла, уничтоженный этим звуком: мне показалось, что вселенная рухнула…

Насколько больше я любил бы тебя, Валери!..»^[13]

Схолия

* Подробное исследование пушкинских помет на экземпляре романа «Валери» Юлии Крюденер принадлежит Л. И. Вольперт^[14]. Здесь использовано это прочтение. Правда, автор книги «Пушкин в роли Пушкина» считает пометы неким слитным «лирическим письмом», составленным из подчеркнутых мест и обращенным к А. П. Керн. Это кажется сомнительным. Адресат вряд ли назван верно (Это станет ясней, когда у нас здесь появится сама Анна Керн.) Весь контекст отношений с Керн лета 1825-го (начиная с заочного этапа – переписка с Родзянко) – в самом деле, отдает «игрой», «игровым поведением», о котором прекрасно говорит автор книги, что как-то не соотносится с тональностью «нежного романа», каким является «Валери». За этими пометами стоит иная, трагическая история любви. И почти несомненно – это история любви к Е. К. Воронцовой.

** Надо сказать, несмотря на более чем полуторастолетнюю историю изучения «Онегина» и обширнейший корпус черновых набросков к роману – сама история создания его до конца не известна по сей день. Начало, и впрямь, наверно, было несколько поспешным и случайным. («Пишу роман, в котором забалтываюсь донельзя…»). Можно утверждать, что плана, как такового, еще не было – во всяком случае, того, по которому после развился роман. Вряд ли Пушкин даже знал, к примеру, начиная его – что Онегин убьет Ленского в дуэли. «Трагедия победы» – по точному выражению Ю. Лотмана – это придет потом… Нужно было пережить серьезнейшую личную – а потом и общественную драму, чтоб роман стал диктовать автору свои законы…

Вставная глава I

Царям живется на свете не легче, чем их подданным. Император Александр, о котором его тезка в Михайловском все чаще думал в последнее время (это ж он его упек в эту дыру за строчку глупого письма, чем привел в великий страх его отца!) – вряд ли помышлял о нем. У Александра-государя были другие дела и заботы. Примерно, в те же дни, что мы описываем здесь, – в первой половине сентября 1824-го, в Царском – он сидел, уединившись с женой-императрицей, Елизаветой Алексеевной, в одной из комнат, примыкавших непосредственно к кабинету, и предавался карточной игре. – Это сделалось частым, с некоторых пор, послеобеденным их времяпрепровождением. Ломберный столик, богато ин крустированный уральскими самоцветами, разделял играющих, мольберт, придви нутый к столу, напротив, был совсем прост, похож на художнический, только с грифельной доской – на ней отписывались фиши. Государь как-то брезговал писать мелом на сукне пред собой: он был сноб…

Игра называлась – «безик». В России вечно норовят сместить французское ударение с последнего слога: вообще-то, «безик», конечно. Бези́к. Бе́зик. Игру он вывез из Франции, из Парижа, как трофей – и она, средь прочего, напоминала о том, что он взял Париж. (Тоже приятно!) Его самого учила играть покойная Жозефина – отставленная жена Бонапарта: с ней Александр сблизился в последние месяцы ее жизни, которая так внезапно оборвалась (с тоски, наверное). – Как с ее дочерью Гортен зией (от первого брака), королевой голландской… (Это было, когда сам Наполеон водворился уже на Эльбе: еще до «ста дней» и Ватерлоо!) – Этот чертов Бонапарт умудрился расплодить по всему свету невесть откуда взявшихся королев и королей – и Александр был чуть не единственный в коалиции противников его – кто стоял на том, что надо, елико возможно, оставить все как есть – если это не мешает интересам общим. (Вообще, семья Бонапарта – и все, что связано с ним, – занимало в его жизни непонятное место… Союзники пугались, приближенные морщились. И пытались объяснить его почти физической неприязнью к Бурбонам, которых он, как называли тогда, сам и «привез в обозе править Францией», хотя обоз был не его, – или политическими соображениями. И все правда – и Бурбонов он не терпел, и политических соображений было хоть отбавляй – начиная с Польши, но…)

Впрочем, безик как игра в России не привилась – во всяком случае, ему не докладывали, чтоб в нее играли. Тут предпочитали «пикет». (А он, как самодер жец, все ж интересовался порой – и тем, во что играют в приличных российских домах: он считал, это входит в круг его обязанностей.)

– Марьяж! – сказала тихо жена, глядя в карты. (У нее уже было четыре взятки, и она была вправе объявлять.) Император галантно прибавил на доске еще двадцатку к ее фишам. Куртуазное действо… Марьяж был некозырный: с ее руки, всего – король и дама одной масти. И сидели визави тоже – дама и король одной масти: оба блондины. Игра ничего не значила для обоих – кроме отрешенья от забот, совместного одиночества и параллельного течения мыслей.

К императору покуда карта не шла. Сейчас он взял в талоне – семерку козырь – и, согласно правил, сменил ею открытый на столе валет червей. Пошло в запись – 10 плюс 10. Он был еще без четырех, объявлять не мог, да и нечего: две десятки и мелочь, годится только сбрасывать. Но зато был валет – стоит поберечь для козырной квинты. Игра шла в две колоды…

Императрица Елизавета Алексеевна – некогда баденская принцесса Луиза – не была уже, конечно, той несравненной европейской красавицей, которая некогда, в ранней юности, – сумела покорить весь дворец Екатерины, привычный к красоте – всех безумно волновали ее открытые легкие платья под антик: не облегающие фигуру, но словно наброшенные небрежно; диадемы, венки и простые цветы в волосах – Психея, Психея! На свадьбе так и говорили: – Психея и Амур (Амур был Александр.) Они в самом деле походили на золотую пару. И лишь отец жениха – великий князь Павел – все еще великий князь – стоял, насупившись, и не разделял общих восторгов. Он был явно зол – конечно, как всегда, на мать-императрицу, но распространялось это решительно на всех – в том числе, на них двоих. (Он вообще не хотел приходить на торжество – его уговорили. Он прекрасно понимал, что Екатерина женит внука так рано, чтоб попытаться вырвать трон из-под тощего зада нелюбимого сына.)

Амур и Психея… Сейчас Элиза сидела, чуть откинувшись – слишком прямая и точеная, но с робостью во взоре, как всегда почти в присутст вии мужа. Она за многое могла считать себя виновной перед ним – хотя и не хотела исчислять свои вины. Так сложилось, так сложилось!.. Даже нынче лишь самый пристрастный взгляд мог сыскать в ее пепельных волосах седые прожилки… Александр же, в последние годы, стал полнеть – был в мундире, чуть расстегнутом по-домашнему, и округ известной лысины («плешивый щеголь») в светлых с рыжинкой прядях седина вовсю светилась.

– Вы нынче смотритесь как богиня! – сказал он с прохладной нежностью.

Она улыбнулась улыбкой несчастливой женщины. Она знала, что выглядит неважно (она преувеличивала). Но муж ее был странный человек, особенно с женщинами – (и странности его давно сделались притчей во языцех при всех европейских дворах) – и именно теперь, когда она постарела и подурнела – уделял ей все больше внимания и откровенно переставал замечать других дам – что, на первых порах вызвало чуть не смятенье при дворе: даже старые величавые рогоносцы, владетели породистых жен, что могли вроде наконец, вздохнуть спокойно – волновались: к тому, прежнему Александру они привыкли – а нынешний? (Всегда не знаешь, чего ждать, когда власть меняет привычки!)

– В свете все больше разговоров про…

…сейчас начнет про Фотия! Не надо! Он сам все знает про Фотия!

– … что будто этот монах…

– … занимает все больше места в моей жизни! – договорил он за нее почти весело. И добавил легко: – В нашей жизни, дорогая, в нашей!

– И что Анна Орлова…

– Графиня Орлова! – любезно поправил он, выбирая карты из талона.

Не кто иной, как эта Анна Орлова – и свела его с Фотием.

– Она – из тех самых Орловых?

– Конечно! Не зря ж она мужеподобна! Пошла в своих дядей! – и улыбнулся знаменитой своей очаровательной улыбкой, которую решительно все, кроме нее, его жены, считали лукавой.

– А вашему свету следовало бы больше заниматься собой! А не мной и моей жизнью. И не вашей тоже. (Тон был элегический.) Отмаливать грехи хотя бы. У них, я полагаю – их не меньше, чем у нас с тобой! – «Ты» они говорили друг другу редко – чаще, когда возникала опаска ссоры. Впрочем, сейчас ею и не пахло – промельк досады и только.

…она знала – что он хочет отмолить (и чем дальше – все больше). Проклятый вечер и ночь, когда они вместе ждали исхода заговора против его отца… Это было ужасно – право, ужасно – но в этом, как раз, в своей жизни – он был повинен меньше всего… Император Павел сошел с ума – все знали, – ходили слухи, что он вот-вот завещает престол племяннику из Германии, а сына-наследника заточит в крепость вместе с матерью-императрицей (которая после так безумно рыдала на его похоронах). И Александру ж было твердо обещано, что отца пощадят – только заставят отречься!.. Но потом, потом… все офицеры, бравшие участие в действе – рассказывали, что, когда вошли в спальню Павла – все предстало в ином свете, и… что сами не поняли – как все произошло… Но это она, Элиза, была с мужем – в тот вечер и ночь. И отирала его слезы, и даже отдавала распоряжения за него. Какие он сам в слезах – не в силах был произнесть. Хотя… она как женщина – и это тоже все знали – в ту пору уже не принадлежала ему.

Потом они немного разогрелись игрой, и он уж был при четырех – и мог объявлять и стал зреть впереди некие комбинации…

– Теперь и у меня – марьяж, дорогая! Ба! да еще марьяж!.. – он с детским удовольствием озирал карты, взятые в талоне.

…она помнит, как он впервые поцеловал ее. Пытался. Было страшно и влажно. А она испугалась, что у нее, верно, слишком прохладные губы. И руки – чистый лед: ей было тринадцать! Она после стыдилась себя, что была слишком холодна – и, совсем уж позор – после долго полоскала рот. Она написала тогда матери:

«Боюсь, ему теперь захочется все время целовать меня. Что делать? «Они еще были только помолвлены…

Она прикрыла рот платочком, покашляла. Он вздрогнул. Он часто слышал прежде такой кашель у Софи… своей дочери от Нарышкиной… А теперь Софи нет… Саму Элизу, похоже, ее кашель – не пугал, только смущал. Он недавно говорил о ней с врачами. Ничего хорошего!

…стеснительная недотрога! (теперь она презирала себя). Она понимала, что ничего не могла ему дать тогда – поначалу. Их оженили слишком рано. Ей было четырнадцать, ему – шестнадцать. Нет, сентябрь – шестнадцати еще не было! Двое детей – заключенных против воли в железные колодки царств и царственных интриг. Выдумка бабки Екатерины. Элиза была девчонка: – Ой, больно! Ой, щекотно!.. Не трогай волосы – они искрят! – А он – мальчишка… которому нужна была женщина. Ему не хватало ни сил, ни терпения – раздувать этот тлеющий костер.

– Вам никогда не вспоминается бедная Криденер? – спросила она, помолчав.

– А почему я должен вспоминать ее?.. – но сдержался и кивнул благо желательно: – Она умерла в Кореизе, в Крыму, весной. Мне докладывали…

– … потому что это вы выгнали ее из Петербурга по наущению Аракчеева и вашего отвратительного Фотия! И отказали в аудиенции, даже тайной – и тем сломили ее!.. – но не произнесла – только подумала…

– Но я – православный государь, дорогая! – потянулся и поцеловал ей руку. За сим шел целый полк несказанного: – И я не мог допустить, чтоб офицеры мои переходили в католичество! Пусть даже экуменического толку. При всей моей симпатии – к мадам Криденер!..

Эти двое были вместе Бог знает сколько лет – все знали друг о друге – или почти все – и могли едва лишь трогать клавиши разговора. Одни аккорды. За которыми прячутся целые мелодии. Он сам клонился некогда к идеям мадам Криденер – но потом, потом…

– Но вы ж писали, как будто, про нее маркизу Паулуччи!.. Вы сами мне рассказывали…

– Писал! – согласился он кротко – уже вслух, и добавил тверже:

– Так в один прекрасный момент у меня могла оказаться под рукой католи ческая армия!..

Его округлый по-женски подбородок с ямочкой – глядящий со всех двор цовых портретов бабки Екатерины, дышал удивительным упрямством! Впрочем, сама Екатерина, верно, тоже была упряма, иначе б…

Маркизу Паулуччи, генерал-губернатору Прибалтики, он, в самом деле, когда-то написал: «Пусть каждый молится, как хочет, лишь бы молился!» (речь шла о Криденер и ее сторонниках в Риге). Что они все понимают? Наши обязанности, наши зависимости – чтоб не сказать – наши грехи…

– Признайтесь, все-таки… ее отличала истинная вера! Не то что…

– Ах, Элиз! Кто знает в этом мире – что истинно, что не истинно?..

– Простите его! Его равнодушие – все простите! Мы – женщины, рождены, чтоб прощать! – Выцветшее личико – складка у губ – словно резцом. Зубов явно нет – или почти нет… Уста, созданные для поцелуев, превратившиеся в узкую щель – в Аид?.. (Ужас, что старость делает с нами – женщинами!) – Варвара Юлиана Криденер, урожденная Фитингоф. Религиозная экзальтантка и автор знаменитого романа. Они встретились в Вене, в четырнадцатом году, во время конгресса (еще до второго пришествия Бонапарта). Прежде Элиза зачитывалась ее романом (там была любовь, какую она ждала всю жизнь) – делала даже выписки в дневнике – и была теперь счастлива встретиться с автором…

…и при всем том – необыкновенно большие глаза. Пламенные взоры. (Кто гасит в нас это пламя?) А волосы слабые, нежные – невьющиеся, лишь слегка подвитые у висков и свисающие комочками из-под капора… У Элизы сей момент ни одного даже марьяжа не складывалось… Она кашлянула и уткнулась в карты.

(У нее самой – волосы были безумные. Сумасшедшие. Вся сила в волосах – как у Самсона. Ими любовался весь двор. Ими захлебывались в стихах. Сам Бог был парикмахером! Пепельное руно. – Их трудно было расчесывать, из них сыпались искры. – К моим волосам нельзя прикасаться! – говорила она. Кошка – которую нельзя рискнуть погладить по голове: в головке обитают молнии с небес.)

Их дружба с Криденер возникла разом – и задышала порывисто, как может задышать только дружба двух женщин. Так было когда-то в юности с молодой Головиной – ее подругой, ее вторым «Я»… Нет, там было другое! – Безумие – почти что адюльтер с женщиной (сейчас стыдно вспомнить). При встрече они кидались друг другу в объятия и целовали друг друга… В шею, в глаза, грудь… Они были почти целое. (Бог мой – если б этого ей хватило тогда! Если бы хватило! Это было еще до – первого ее, Элизы, истинного падения.) Криденер, как старшая – была ее конфиденткой. Исповедником. Первым, кстати, в жизни – кроме матери. У Элизы в ту пору в Вене – были страшные минуты. Муж почти откровенно третировал ее – хоть сам и вызвал ее сюда. Он, кажется, впервые за их жизнь явил ревность – и это было не легче, чем прежнее оскорбительное отсутствие ее… Сам же был постоянным ночным посетителем вдовы Багратион, хоть и не единственным…

– Я много любила, – говорила ей Криденер. – И страсти обуревали меня. Я бросала мужа – человека замечательного, боготворившего меня… ради людей, которые, увы, не стоили его истертых башмаков. И которые оставляли меня – как только добивались своего. Жизнь женщины! Я страдала – и я приносила страдания. И что же? Поняла, в конце концов, что все страсти – несут нам только муки, и единственная любовь на свете, которая стоит своего названия – она небесного происхождения!