Сказка про слишком

Конечно же, я прочитал это ее письмо. И что прикажете с этим делать? Вот так всегда, она заварит кашу, а расхлебывать – кому?

Впрочем, вы ведь и сами догадались, да и она догадывается. Нет, пожалуй не так, какие уж тут догадки, она, как никто другой, знает точно. Ну что делать – не может она иначе. Потому, что – такая. Странная, непредсказуемая, суматошная. Моя. А стало быть, все, что у нее внутри, из чего она состоит, тоже – мое. И значит – внутри. У меня внутри. Сиамские близнецы – слыхали? Это про нас. И длится это уже… неважно, всю жизнь. И – особо хочу сказать – с каждым прошедшим годом все меньше надежды, что когда-нибудь закончится. Так, как это бывает обычно – у всех, у каждого и всегда. И я не жалуюсь.

Потому, что все очень просто. Вот – очень, вы не поверите. И даже еще проще.

Во-первых, из каждого правила есть исключения, как бы ни трудно было в это поверить.

Во-вторых, чтобы оказаться исключением из этого самого правила, нужно, на самом деле, совсем немного – понять, принять и смочь. Понять, что это так, принять это, хотя это совсем не так легко, как может показаться и, наконец – суметь, смочь быть им, на самом деле. Ну, хотя бы – друг для друга. Остальное – ерунда, семечки.

И тогда, какие бы письма ты не получал, главным в них становится не текст, не слова и даже не их явный и тайный смысл, а то, что написаны они – ею. Я же говорю – просто, но она все еще, временами, не верит – потому, что трудно, без дураков. И начинает выдумывать, фантазировать и фонтанировать. Но за… неважно сколько лет, можно научиться с этими ее фонтанами и фантазиями разбираться? Скажу без ложной скромности… Нет, лучше вы у нее самой спросите, так вернее. Бывают, конечно, особые случаи, но и тут, при желании, именно при желании, всегда находится лекарство.

Например, всего несколько строк и фантазии превращаются в историю, правда, несколько необычную – у которой только начало. А больше – ничего – ни продолжения, ни развязки, ни конца – начало и все. А уж превратить эту историю в жизнь совсем ничего не стоит – поверьте. Просто, вдруг, видишь, что живешь-то ты, оказывается, там, внутри, и это и есть твоя жизнь и ни что иное. И остается лишь одно – соответствовать.

То есть – жить дальше.

Просто жить…

Ее письмо

Прошлой зимой у меня под окном сломалась яблоня. Вполне еще крепкая, в соку, и укутана была снегом до самых бровей, просто здорово – белая шапка, шаль, рукавички – красота. Так много снега и солнца было на ней, и вдруг – заскрипела, затрещала и медленно повалилась на бок, выставив вверх то, что осталось – свежую, почти такую же белую, как снег вокруг, древесную мякоть излома.

Вот я и спрашиваю – а может ли быть так хорошо, чтобы – слишком? Чтобы раз – и не выдержишь, сломаешься, упадешь?

На самом-то деле, я не о грустном. Как раз, наоборот, потому что – праздник. Годовщина. Наша с тобой годовщина.

И письмо это, поэтому, мое поздравление тебе. Ты ведь уже так привык их получать – утром, вместе с первой чашкой крепкого – чтобы ложка стояла – черного кофе. Вприкуску. Кофе и письмо от меня. Это потом у тебя будет все, как всегда – больные, операции, операции, операции. Чуткие, уверенные пальцы. Разрез, тампон, дренаж…

И ты даже не попытаешься мне ответить, ведь ты весь уже там – в своей работе. И новость, та, что уже давно пора бы мне… Она тоже промелькнет краешком сознания – вечером, все вечером…

Я знаю, я все это – знаю…

Оно будет с тобой весь день – мое письмо. Оно будет иногда прорываться сквозь обычный поток сознания и свет бестеневой лампы. А однажды, бросив, не глядя:

– Зажим, быстро! – и так же, не глядя, протянув руку с раскрытой ладонью, ты даже помедлишь, нет, не секунду, это много – полсекунды, четверть секунды – чтобы снова сказать себе:

«Да, лучше, в самом деле, вечером. Сегодня же…»

…А вечером – снежные хлопья из разбухших от влаги туч, столик в углу, негромкая музыка и даже – не поверите – настоящий рояль в глубине зала. Все, как всегда, вот уже… неважно, сколько лет, а просто – всю жизнь. И я, как всегда – тоже. Платье светло-серого шелка и глаза, в которых – ты. И какие еще нужны украшения?

Как же много тебя, боже мой… и снаружи, и внутри – везде. И, волей-неволей, вспоминается та самая яблоня – неужели, неужели, может быть так хорошо, что – слишком?

Потому, что иначе, а чего же это она сломалась? И почему я не могу об этом не думать?

И еще – о той самой новости, о которой ты снова промолчишь.

Ну и что? Просто, ну… не пришлось к слову.

Но я – все равно – жду…

Я – выдумщица и болтушка. Я привыкла болтать без умолку, хохотать и прыскать от смеха. И вдруг – замолкать на полуслове и глядеть на тебя глазами, полными слез. Знаешь – почему?

Да, рассказать об этом – невозможно, но я написала стихи, потому что, ну, должна же я тебе объяснить. Хотя бы попытаться…

 
Еще не ветер. Постой, постой!
Ты держишь небо над головой.
Ты говоришь, что все будет ОК.
Хоть между строк…
 
 
Конечно, верю – но смерть? Но смерчь?
К ногам прижаться, на снег прилечь,
Чтоб, замерзая, сказать: «Домой».
Чтобы – с тобой.
 
 
За небом – небыль – леса и дым.
Еще не ветер, но мы летим.
Вся из тумана. Из силы весь.
Мы – вот. Мы – есть.
 

…Мы будем говорить, говорить, говорить, захлебываясь от счастья и друг от друга, ведь всего за несколько лет у нас накопилось столько воспоминаний – у иных за всю жизнь, да не за одну, столько не наберется. Но как раз о прошлом мы почти не говорим, наоборот, все время – о будущем. О пропасти, у которой нет дна и, значит, надо просто раскинуть руки и – лететь. А потом мы вдруг засобираемся домой, ко мне домой, когда я увижу, как изменился твой взгляд и как, совсем чуть-чуть, едва заметно, ты покусываешь нижнюю губу. И значит, смотреть уже мало, а праздник – он только начинается…

Мы – вместе. И не просто вместе, а один в другом. По самую шляпку, по самое-самое….

И на целую эту ночь, мой дом – это твои слова, твои руки и твои губы. И – твое тепло. Точно как у той яблони. Ей тоже было тепло, снег – он греет. Но пока это совершенно неважно, правда? Потому, что я чувствую, как внутри у меня распускается цветок. Нет, целый букет цветов. Маковое поле. Ведь спать рядом, вместе – это почти несбыточно, а вот – случилось.

Утром я сварю тебе кофе, такой, как ты любишь. Обниму на пороге, поцелую, провожу на работу. И, уже спускаясь по лестнице вниз, ты снова, в который раз, вспомнишь и с досадой хлопнешь себя по лбу – опять, опять забыл… Ну, что же делать-то? Совсем вылетело из головы.

И сегодня, как назло, сплошные тяжелые случаи, и точно будет не до того.

А мой прощальный поцелуй – он весь день на твоих губах.

Годовщина…

И лишь вечером, в машине, по пути домой, ты в последний раз вспомнишь про эту злосчастную новость, и – нельзя, нельзя откладывать, пока не передумал, да и все равно, дождь со снегом, ветер, ноябрь – самая середина. Надо же, наконец, решиться – пора. Да и… она – та, другая – тоже. Она ведь больше не может, все равно не будет покоя. И потом – честнее… И просто, чтобы поскорее и больше не думать, и дома сразу завалиться спать, ты тормозишь у тротуара и пишешь. Пальцы бегают по клавиатуре, фраза выходит длинной, как змея, а так хочется покороче – короткий быстрый разрез, чтобы поменьше крови и не так больно: «Прости, я встретил другую. Мы расстаемся. Будь счастлива. Прощай». Точка.

И – выключаешь телефон.

…Я жду тебя, как жду всегда, каждый вечер, вот уже целую жизнь. Ведь ты придешь, потому, что приходишь тоже всегда, не сегодня, так завтра, через день или через неделю, но – всегда. Я знаю. И ужин готов, и накрыто на двоих. Именно в этот момент телефон вздрагивает, и из него выползает эта фраза-змея: «Прости… Мы расста…»

Я – читаю. Потом – читаю ее еще раз. Закрываю глаза и продолжаю читать – каждое слово, каждую букву. Слава богу, что она такая короткая. Ну, да – поменьше крови, и не так больно. И за окном – снег. Он ледяной, он может остановить кровь. И я падаю, валюсь в него, как яблоня. Ведь, если было так хорошо, что слишком – что же еще остается?

…Надо же, какое длинное письмо получилось. Ты прости, что я о грустном. На самом деле, сегодня у нас самый счастливый день – годовщина.

А новость эта твоя… Да бог с ней. Ведь до нее еще целых два дня и ночь, и утро.

И все это время – ты.

Люблю тебя.

Твоя Н.

Его письмо

С добрым утром, птичка моя!

Успел только увидеть твое письмо, оно длинное, читать некогда, больной уже на столе – пора мыться.

Конечно же, я помню – сегодня наш праздник. Только наш с тобой – как всегда. И сегодняшний вечер будет таким же, как всегда в этот день и таким непохожим на него. В общем, как мы сами.

Я заеду за тобой не позже семи. И пожалуйста, надень то мое любимое платье – серого шелка – ну, ты знаешь. Зачем я об этом говорю?

Сегодня утром, странно, почему-то вспомнил – у тебя, вроде, под окном какое-то дерево росло, большое – яблоня, что ли? Что-то давно я его не видел. И чего это я о нем, вдруг?

До вечера.

Конечно, люблю.

С.

…Ну, вот. Ты прочтешь это скоро, всего через несколько минут. И будешь вглядываться в каждую строчку, в каждое слово, искать тот самый явный и тайный смысл, и морщить лоб, и шевелить губами, пока не вспомнишь то, что знала всегда. Что всего-то и надо – просто протянуть руку и вовремя расжать пальцы. И в твоей ладони вдруг окажется спелое, налитое яблоко с красным боком. Оно улыбнется тебе и скажет:

– Ну, что же ты? Кусай.

И та самая яблоня, целая и невредимая, как ни в чем не бывало, довольно кивнет и улыбнется – тоже:

– Видишь, слишком – это совсем немного. Кусай, ну…

Небесная сказка

В этом городе было все. Солнце, люди, сияющие и не очень витрины и бездомные собаки. Еще была осень – зрелая, наступившая осень со своим непростым характером.

Не было только меня.

Каждое утро ты наталкивался на мое отсутствие, вздыхал и отправлялся на работу и отдавался ей целиком, без остатка – тогда быстрее проходил день и наступал вечер. И можно было снова попытаться заснуть, с надеждой увидеть меня во сне и даже – чем черт не шутит – наяву.

Но черт не шутил. Вообще. Ему было просто не до нас.

Тогда, мы придумали… нет, не телефон, телеграф или голубиную почту. И даже не всемирную паутину – интернет. Но – придумали. И сразу начали ужасно много разговаривать друг с другом и еще больше смеяться – над собой и над чертом. Вообще-то, я представляла его вполне маленьким и симпатичным. Чертенком, а не чертом. Я смеялась потому, что надеялась разозлить его, чтобы он, наконец, обратил на нас внимание. Ты – просто потому, что тебе было хорошо со мной. Так хорошо, что все, что «без меня», казалось серым и незаметным.

Обычно, когда я рассказываю эту историю своей собаке, именно в этом месте, ее левое ухо начинает подергиваться, она наклоняет набок голову и неслышно спрашивает:

– Ну, а ты? Тебе-то с ним было – как?

А я улыбаюсь, треплю ее по голове и вздыхаю.

– Почему же – было?

…Однажды я попросила тебя:

– Расскажи, а почему самолеты летают?

Ты принялся объяснять так долго и обстоятельно, что время превратилось в смолу и капало, и тянулось, и никак не могло затвердеть, и тогда я купила билет на самолет и просто прилетела туда, где ты живешь, в твой город – к тебе.

Осень страшно удивилась и даже перестала капризничать. Деревья насторожились, дожди спрятались в почтовые ящики, а городские собаки приветствовали меня веселым, заливистым лаем.

Ты молча стоял у дверей, но чуть в стороне, и я почти-почти пробежала мимо. Еще бы, так торопиться тебя увидеть, да и все остальное – тоже…

– Положись на меня – говорил ты мне всегда, и это превратилось в мечту, вот прилечу – и положусь.

Ты все-таки успел схватить меня – пробегающую мимо – за руку и остановить.

– Откуда ты взялась? – спросил ты, и я почувствовала щекой твою ладонь.

Я была не в силах ответить, ведь в эту самую секунду я говорила с твоими пальцами, потом, с твоими губами, а потом… И мне просто пришлось указать тебе вверх, на небо.

– Значит, ты – небожительница? – спросил ты и засмеялся.

И мне оставалось только кивнуть – ведь это было последнее, что я слышала. Дело в том, что от счастья я обычно теряю сознание. Вот и на этот раз…

…Я, наконец, очнулась в твоих руках и услышала – близко-близко – стук твоего сердца, но оказалось, что уже очень поздно и мне пора улетать обратно.

В аэропорту ты подвел меня к летчику и попросил его:

– Вот эту самую небожительницу, доставьте, пожалуйста, в целости и сохранности.

Тот кивнул и произнес:

– Конечно, только необходимо пристегнуться.

Тут я отчего-то жутко запаниковала и попыталась тебе крикнуть через круглое окошко, что этот летчик – ненастоящий, а, скорее всего, переодетый в летную форму тот самый чертенок. И если он начнет шутить – одной мне будет не справиться.

Но это окошко было такое толстое, к тому же осень просто разревелась от досады, а собаки вокруг завыли от тоски – и ты меня не услышал.

Когда мы пролетали над твоим домом, я закрыла глаза. Чтобы не умереть – это же понятно, правда?

Наконец, самолет помахал крыльями круглому берегу и набрал высоту. Летчик включил автопилот и уселся рядом со мной.

– Нет, это не черт, – сказала я себе сквозь закрытые глаза. – И уж совсем не чертенок. Разве могут быть у них такие требовательные руки?

– Просыпайся же, наконец, небожительница. Сколько можно спать?

Ты сидел рядом, одетый в летную форму и улыбался.

– Мы пока поживем здесь с тобой – не возражаешь?

Я боялась дышать – чтобы ты не исчез. Может, поэтому, начала задыхаться на самом деле.

– Здесь? Но – где? Это же…

– Да, самолет. Ну и что? Впрочем, пока можем и прямо на небе – как тебе больше нравится. Ты дыши, дыши.

– Ага… Но почему – на небе?

– Так ты же – небожительница и, значит, тебе тут самое место.

– А что значит – пока?

– Не обращай внимания. Это сложно объяснить. В общем, мне пришлось остановить время. Мы сможем оставаться здесь, сколько захотим.

Я задышала, как раньше, как обычно и даже немного глубже.

– Здорово. Тогда давай снова начнем с того момента, где мы остановились.

– С какого? Напомни.

– Когда я открыла глаза и услышала стук твоего сердца.

– Ну… вот. Теперь можешь открывать. Открывай и – слушай…

Обычно в этом самом месте моя собака ложится передо мной – голова на передних лапах, в глазах слезы – и смотрит на меня неотрывно.

– Что за глупости, Джесси? – я укоризненно качаю головой. – Что за слезы? Ты же знаешь лучше других – все кончится хорошо.

Она виновато скулит и тычется мордой мне в колени – просит рассказывать дальше.

Но, именно в этот момент, у меня всегда находится уйма неотложных дел, я вскакиваю с дивана и начинаю носиться по дому, как угорелая.

– Доскажу потом, ладно? – бросаю я ей на ходу, и она разочарованно вздыхает. А куда деваться?

Дело в том, что еще ни разу я не дошла до конца нашей с тобой истории. Я всегда останавливаюсь на самом интересном месте.

Потому, что – чем черт не шутит, а? Даже, если это всего-навсего – чертенок.

Да и не так уж это сложно – остановить время.

Надо, хотя бы, просто попробовать. Для начала…

– Какая в этом месте глубина?

– Да нет там никакой глубины, место падения у самого берега, сплошное мелководье. Весь фюзеляж на поверхности. Почти целый, кстати. Но, конечно, только снаружи. Я это имею в виду.

– Уцелевших нет?

– Откуда? Ты что, вчера родился? Это у тебя какая?

– Что – какая?

– Катастрофа. Выезд на место авиационного проишествия.

– Э-э-э… Третий…

– Тогда ясно. Еще на пару-тройку таких АП съездишь, вопросы сами отпадут. Хотя, все бывает, конечно. Грешно говорить – пилоты постарались, видимо, перед самой землей, вернее, водой, вертикальную скорость уменьшить, насколько возможно. Да и какая-никакая, а вода тоже смягчила удар. Уцелеть, конечно, все равно невозможно, но хоть не месиво. С опознанием меньше работы будет и вообще. Непонятно мне, почему же он так до полосы и не дотянул. Всего ничего оставалось, меньше двух километров. В переговорах – ничего такого. Может, погода? Она, конечно – дрянь была, но не до такой степени, другие садились. Эх, побыстрее бы регистраторы нашли. Там посмотрим…

– А у вас их много было?

– Чего? Выездов таких? Много. Я уж и считать перестал. Ну, в отделе, конечно, фиксируют, статистику ведут.

– И как, привыкли быстро?

– Так видишь ли… привыкнуть совсем к такому невозможно. Но, в какой-то степени… А иначе только два варианта – или работу менять, или – психушка. Выбирай, сынок… Алло! Да, слушаю. Понял, иду уже, иду. Да. Ну, вот. Бортовой регистратор нашли, вроде. Уже легче. Ну, идем, что ли…

…Ах, этот свет от зеленой лампы – той самой, единственной, что не дает мне уснуть.

Ты сидишь за столом. Твои пальцы скользят по клавиатуре, как по женщине.

Нет, как по мне.

За окном снегопад, а ветер воет и просится в дом. Снежинки прилипают лицами к оконному стеклу и смотрят на нас снаружи, долго, может быть, целую вечность, до следующего порыва ветра.

И когда я все-таки проваливаюсь в сон, и начинается моя, та – другая жизнь – то последняя мысль в еще длящейся этой: как же хорошо, что ты рядом. Как хорошо…

Ты называл нашу последнюю встречу крайней и смеялся. Ты – смеялся…

Конечно же, это слово – «последняя» – не для нас. Мы с тобой – это вечное начало, даже не продолжение, нет. Потому, что каждое мгновение нашей жизни – первое и впервые. Каждое.

Но именно тогда и случилось непоправимое – я не сумела вернуться и не смогла – остаться. И мои путешествия из жизни в жизнь – закончились.

Я пыталась – поверь. Собственно, я все еще пытаюсь, пытаюсь до сих пор…

Я подхожу к огромному зеркалу в серебряной раме, в котором всегда вечер. Оно так похоже на то, что было у нас в прихожей – помнишь? Я вглядываюсь в него и улыбаюсь, и жду – вдруг ты заметишь меня и позовешь – как всегда, одними глазами – как раньше, как тогда…

Но там – пусто. Ничто не отражается в нем – ни люди, ни цветы, ни облака… Ничего. А значит – я одна. Повсюду – и по ту и по эту сторону времени. Словно я назвала бога твоим именем, и все звезды погасли. И не остается ничего, только закрыть глаза и качаться на волнах моей нежности к тебе. Можно? Скажи – можно?

И ты – улыбаешься. Оказывается, ты все время был рядом, даже – ближе, чем рядом, ближе, чем я могла себе представить – просто, во мне, внутри. И, слава богу, с этим уже ничего нельзя поделать.

А потом… Потом в зеркале вдруг появляются люди, много. Те, кто нас любит, те, кого любим – мы. Они горюют и плачут – они вспоминают нас. А еще деревья, цветы и даже собаки. И все они плачут – тоже.

– Не надо! – кричу я.

– Зачем? Нам же так хорошо! – кричишь ты.

– Нам тут просто – улет! – кричим мы вместе.

Мы кричим так громко. Они бы обязательно порадовались за нас, если бы только услышали. Или увидели наши счастливые лица. Ты поднимаешь меня высоко над землей, как пушинку – смотрите! А я – хохочу, оттого, что боюсь щекотки и ужасно боюсь заплакать. Ведь раньше я умела возвращаться в зеркало, до того – последнего или крайнего, нет, конечно же, крайнего раза…

…Вот ведь, глупость какая. Почему они все думают, что мы умерли? Разве может быть кто-то живее нас? У кого еще такие теплые губы? Гляди же, гляди – эти колечки пара – я выдыхаю твое имя…

Ах, как часто я плакала раньше – помнишь? Стоило тебе улыбнуться чуть нежнее, чем обычно, или расстегнуть воротник рубашки, так, что я могла видеть тебя еще глубже, чем насквозь – и слезы набухали в глазах, переливаясь сквозь плотины ресниц. Тогда ты сердился, болея за меня – боже мой – так сильно и так ласково. И, чувствуя твою ласку и твою силу – я уже совсем не могла остановиться и плакала, и плакала, и плакала…

Все это – в прошлом. А сейчас – возьми меня на руки. Убаюкай меня. Усни, зацелованный мной. И пусть зеркало всегда будет рядом. Потому, что тогда они обязательно когда-нибудь увидят и поймут, что мы не умерли, что мы – счастливы. И полюбят нас – снова.

Скажи мне, что это возможно.

И, может быть, я – наконец – не проснусь…

Из выпуска новостей:

«Сегодня опубликовано заключение комиссии Межрегионального авиационного комитета о результатах расследования авиакатастрофы, произошедшей около пяти месяцев назад с самолетом компании… в районе…