Глава V
«Вопросы!»

Был ли виной тому тяжёлый физический шок, полученный в результате такого своеобразного первого визита к профессору Челленджеру, то ли меня подвело сильнейшее моральное потрясение от второго визита, но выбравшись на улицу Элмор-Парк, я вдруг ощутил, что на время прекратил функционировать как репортёр, я разбит и полностью деморализован. Голова моя раскалывалась от боли, но там, в самой глубине моего черепа билась мысль, что этот наглый профессор во многом прав и обладает такой потрясающей истиной, значение которой даже трудно оценить обычными мерками, и что особенно важно для меня – как только над тем, что говорил профессор, наконец падёт завеса тайны, и материал, с которым я выступлю в своей газете, будет такой мировой сенсацией, что весь мир содрогнётся, а наша жалкая газетёнка выйдет в лидеры продаж. Увидев кэб в конце улицы, я как мог скорее припустил в оффис газеты. Мак-Ардл, как пришпиленный, сидел на своём месте. Мне иногда казалось, что он и родился прямо в нашей редакции, в своём кресле, там же вырос и возмужал, там же сложился, как личность и журналист, и там же будет погребён под своим редакторским столом, покрытом старой зелёной клеёнкой.

– Ладно! – заорал он экспресивно, – Так сколько строк вам необходимо? Молодой человек, вы так выглядите, словно вас принесло ветром с поля кровавой битвы. Неужто вы вывернулись без драки?

– На первых порах не всё было гладко! Признаю!

– Что это за человечище! А что потом?

– Потом он стал более вменяем, и наша беседа вошла в мирное русло! Но выудить у него хоть каплю чего-то экстраординарного для публикации мне, увы, не удалось! Даже для мелкой заметки ничего нет!

– Надо поставить предел его террору! Не так ли, мистер Мэлоун? Не кажется ли вам, что, этого дерзкого наглеца давно пора было поставить на место! Завтра же полосы газеты должна украсить статейка, от которой у него волосы дыбом на голове встанут! Дайте мне только зацепку и я живого места от этого типа не оставлю! Я заклеймлю этого жалкого паренька! Ха-ха! «Профессоре Мюнгаузен» – как вам такая шапка? Возрождённый сэр Джон Мандевиль – Калиостро – вспомните всех жуликов и шарлатанов, которые мельтешили в истории! Он схлопочет у меня за все свои мошеннические проделки!

– Не стоит так напрягаться, сэр!

– Это почему же?

– Потому что он вовсе не мошенник!

– Что? – взорвался Мак-Ардл, – Не хотите ли вы сказать, что на самом деле поверили его разглагольствованиям про мамонтов, мастодонтов и великого моркого змея?

– Не думаю, что у него на уме такое! Во всяком случае ничего подобного он не говорил! Но вполне могу поверить, что он может внести нечто новое в научное знание!

– Если рай так близок, парень, садись и пиши!

– Я был бы счастлив описать то, что знаю, но я дал ему слово всё храниь в глубокой тайне! Только при ьаком условии профессор стал говорить со мной! Что ж, в двух-трёх словах я изложил нарративы Челленджера. Сами судите, как у нас обстоит дело!

Лицо Мак-Ардла исказилось гримасой абсолютного скепсиса.

– Ладно, мистер Мэлон, сказал он на прощание, – займёмся этим вечерним научным заседанием; кажется, там не предвидится никаких особых тайн, мне кажется большинство газет не испытывает к этому мероприятию никакого интереса, лекции Уолдрона освещены уже множество раз, а о том, что на сей раз там собирается блеснуть интеллектом Челленджер, никто не знает. Мы будем иметь сенсационный материал, если вам чуть подфартит. Но в любом случае, отправляйтесь туда и сразу по окончаниии извольте представить мне самый подробный отчёт об этом заседании.

Тот день у меня был до отказа забит делами, и я отправился обедать в Сэвидж-Клуб раньше обычного, на пару с Тарпом Генри, которому я сразу же вывалил на голову рассказ о моих бурных похождениях. Он выслушал меня со скептической улыбкой на смуглом лице, и когда я сознался, что профессор своими доводами положил меня на лопатки и убедил в своей правоте, он не выдержал и разразился взрывом оглушительного хохота.

– Мой дорогой юный коллега, такие штуки возможны в сказках, но в реальной жизни совершенно невероятны! Людям не свойственно, раскрыв рот, верить в немыслимые открытия и одновременно в утерю всех доказательств. Оставьте это шизофреническое счастье романистам! Этот парень по части трюков заткнёт за пояс обезьяний хор из зоопарка! Всё это чушь собачья!

– Ну а поэт-американец?

– Выдумки сумасшедшего!

– Я своими глазами видел наброски из альбома!

– Челленджер не мог нарисовать ничего подобного в альбоме?

– Вы думаете, Челленджер сам изобразил животных?

– Сам! Без сомнения! А кто ещё?

– Ладно, замнём, а фотографии?

– На этих фотографиях различима только расплывающаяся чернота. Вы же сами только что сказали, что разглядели там только птицу!

– Птеродактиля!

– Ну, если он так считает! Он сам вбил в вашу голову, что это птеродактиль!

– Ладно, а кости?

– Первую кость он позаимствовал из своего бифштекса в ресторане! Вторую слепил на досуге! Небольшая ясность ума, запасы школьной смекалки, кое-какие знания и умения, и вы сами смастерите что вам угодно, можно по выбору сфальсифицировать и кость, и фотографический снимок!

У меня голова пошла кругом. Скорее всего, действительно, я слишком хотел принять желаемое за действительное. I had been premature in my acquiescence. И затем меня осенило.

– Вы пойдёте на собрание? – спросил я.

Тарп Генри на мгновение задумался…

– Это не слишком популярная персона, ваш гениальный Челленджер – сказал он, растягивая слова, – куча людей точит на него ножи и готово расправиться с ним при первой же возможности. Я наслышан, что это самый ненавидимый человек в Лондоне. Если про это прознают студенты медики, они наверняка припрутся на лекцию и жуткого скандала тогда не оберёшься. Честно говоря, мне не очень хочется тусоваться к клетке для тигров или в палате для буйных душевнобольных в Бедламе.

– Неплохо было бы всё-таки отдать ему должное и ознакомиться с его доводами в его личном изложении.

– Хорошо, раз этого требует справедливость! Тогда я – ваш компаньон на весь этот вечер!

Когшда мы прибыли к лекционному залу Зоологического института, там бывло много больше публики, чем я мог ожидать. Электрические кареты одна за другой разгружали у парадного подъезда серьёзнейших, насупленнейших, седовласейших профессоров, а публика попроще втекала через общий сводчатый вход. Было ясно, что здесь собирается не только научная элита, но и широкие народные массы. И правда, едва мы сели на свои стулья, нам сразу стало понятно, что от задних рядов и галерки, которые вели себя более чем разнузданно, можно ожидать любых сюрпризов. Обычно такого рода наглостью славились медики. Я подумал, что во многих больницах сейчас возможно нет ни практикантов, ни врачей и дела некоторых пациентов складываются очень плохо. В основном публика вела себя добродушно, но под этим добродушием явно крылось желание поприкалываться. Всё время зал оглашали смешки, кто-то запевал песенки, песенки подхватывались громким брутальным хором, кто-то визгливо хохотал, не очень хорошая прелюдия для серьёзной лекции, не так ли? С самого начала в зале ощущалась потребность в солёных шуточках. Все ждали только повода для начала потехи. Перед настроенной на потеху толпой, которая только и ждала повода для ёрничества, оказалось всего несколько человек, которые совершенно не были заинтересованы в таком развитии событий, ибо эти сомнительные шуточки практически неминуемо должны были относиться к ним самим.

Опасения эти стали сразу же оправдываться. Стоило только на подиуме появиться доктору Мелдрому, который и тут не изменил своим извечным пристратиям и появился перед публикой в своём знаменитом цилиндре с чудовищно загнутыми полями, как из зала понеслись громкие крики: «Эй! Где ведро украл? Где он это старьё раздобыл?»

Опомнившись, старикан мгновенно стянул цилиндр головы и засунул его под стул. Едва старый подагрик профессор Вэдлистал ковылять к своему месту, к его величайшему афронту местные приколисты стали толпой осведомляться у него, не болят ли у него пальцы на ногах.

Но ничто не могло сравниться с тем приёмом, который оказала эта шумная банда моему недавнему знакомцу профессору Челленджеру. Чтобы достичь своего места, которое было с самого края в первом ряду, ему довелось преодолеть всю эстраду. Стоило его феноменальной чёрной бороде засветиться в дверях, как вся аудитория взорвалась такими дикими приветственными воплями, что могло показаться, что всё это происходит не в аудитории приличного учебного заведения, а в зоопарке, где содержат опасных хищников. Я улыбнулся – на моих глазах подтверждалась гипотеза Тарпа, гласившая, что там, где появляется Челленджер, там публика начинает бешеную травлю, а студенты кучкуются, но только не затем, чтобы послушать его замечательную лекцию, а сколько затем, чтобы поглазеть на экстремальное диво, слухи о скандальных выходках которого уже давно вышли за пределы Лондона.

Несколько симпатичных смешков раздалось при его появлении в первых рядах, занятых в основном прилично одетой публикой, тут же пробудившийся партер поспешил вторить бесчинствам студенческой молодёжи. Вся остальная человеческая масса встретила Челлнджера оглушительным воем. Это был рёв дикий зверей в зоопарке, к которым спешит служитель с очередной порцией кормёжки. Этот рёв не содержал ни единой ноты уважения или симпатии, но, судя по всему, громкий приём, оказанный профессору Челленджеру, говорил скорее о праздном интересе публики к скандально известной персоне, чем презрение, и скорее выражал простое человеческое любопытство.

Челленджер улыбнулся улыбкой смертельно усталого и всем пресыщенного сноба. Примерно так должен улыбаться человек, на которого катится куча злых тявкающих щенят. Поприветствовав таким образом толпу собравшихся, Челленджер медленно опустился в кресло и, по-орилиному расправив плечи и вальяжно поглаживая бороду, брезгливо прищурился, меря щёлочками глаз заполненный, казалось, до потолка зал.

Приветственный рёв ещё только стихал, когда на эстраду выскочил председательствующий, профессор Рональд Меррей. За ним семенил лектор – некто Уолдрон. Заседание открылось. Можно только надеяться, что профессор Меррей рано или поздно извинит мою критику, если я осмелюсь бросить ему упрёк в том, что является особенностью всех английских лекторов – невнятной, скомканной речью. Это, несомненно, одна из величественнейших загадок нашего века. Итак, отчего те, кому есть что сказать, не заинтересованы в том, чтобы уметь сказать это красиво, благородно или по крайней мере, членораздельно, бог знает. По-моему, это так же дико, как пытаться вылить воду через трубу с закрытым краном, открыть который было бы можно за пол-секунды.

Всё началось с того, что профессор Меррей выссказал несколько с виду глубокомыленных сентенций по поводу своего белого выглаженного галстука и графина воды на столе, потом выместил свою юмористическую злобу на бронзовом канделябре, который осмелился пребывать по его правую руку, и в манере, усвоенной от Челленджера, тяжко к обречённо опустился в кресло, уступив поле битвы господину Уолдрону. Его встретили умеренными аплодисментами.

На сцене был явлен господин с замогильно-мрачной физиономией, резким, неприятным голосом и страшно заносчивыми манерами, но с поднебесным даром легко усваивать чужие, давно затасканные мысли, с тем, чтобы потом умело излагать их в легкодоступной и порой увлекательной форме, украшая своё представление целым каскадом неуместных шуток на самые разнообразные темы, в результате чего даже самые сложные научные темы типа перемещение равноденствия или эволюции позвоночных становились комическими эскападами, нод которыми можно было хохотать до упаду.