Крожский инцидент

Ян Проспер Виткевич родился 24 июня 1808 года в старинной шляхетской семье. Деревню в Жмуди, где находилось имение его родителей, поляки называли Пошавше (Poszawsze), а литовцы – Пасаузе (Pašiaušė). Она входила в Щавельский повят (уезд). Неподалеку находился городок Крожи, где мальчику предстояло учиться в гимназии.

Отец занимал уважаемую должность – заместителя председателя (вице-маршалек, wicemarszałek) сейма Щавельского повята. Его звали Викторин, потому его сын для русских стал Иваном Викторовичем. Со временем он и сам привык зваться на русский манер и свои письма и документы подписывал: «Иван Виткевич». Это относится и к его письмам Далю.

Подчеркивать свое польское происхождение в Российской империи, особенно тому, кто подвизался на государственной службе или делал военную карьеру, было не совсем осмотрительно. Но сегодня рискнем называть Виткевича Яном, то есть тем именем, которое ему дали при рождении.

Семья была многочисленной, дом – просторным (насчитывал 36 комнат). Это не свидетельствовало о большом богатстве, род был хоть и старинным, но среднего достатка. Впрочем, Виткевичи не бедствовали.

Как пишет Евсевицкий, имение в Пошавше принадлежало Викторину на правах аренды^[38]. Очевидно, какое-то время это соответствовало действительности, но, по всей видимости, однажды Викторину удалось приобрести его в собственность. Из архивных документов следует, что он владел не только им, но еще четырьмя имениями в Литве^[39].

Племянница Мария вспоминала: «Пошавшское имение раскинулось на просторном подворье, в центре которого находились клумбы с цветами, кусты, а вокруг вилась широкая дорога, выводившая к крыльцу с несколькими ступенями и колоннами. Старые липы уберегали двор от жары и дождя. Дом был деревянный, но по местным меркам большой»^[40]. К нему постоянно что-то достраивалось, учитывая возраставшее количество детей (у Яна было два брата и две сестры) и прислуги: няньки, горничные, учителя…

О судьбе самого младшего брата, Эдуарда, и сестер сведений не сохранилось. Средний брат, Игнаций, стал известен как искусствовед, художник и архитектор. Один из его сыновей (он оставил после себя восемь детей), Станислав, во многом пошел по стопам отца, став писателем, художником и философом. В Польше его знают под псевдонимом Виткаций. Дочки Игнация, Мария и Эльвира, как уже говорилось, вели дневниковые записи, к которым мы имеем доступ благодаря книге Евсевицкого.

Жизнь в Пошавше была почти идиллической. Доброта, взаимное уважение, любовь к природе, гармоничное развитие, – все это присутствовало в семье Виткевичей, создавало атмосферу счастья, безмятежности, сердечной привязанности друг к другу.

Маленького Яна, который мечтал прославиться в сражениях за свободу Польши, родные прозвали Валленродом – в честь героя поэмы Мицкевича «Конрад Валлейрод», рыцаря-крестоносца из Литвы, который совершил множество подвигов. Между прочим, реальный Валленрод, с которого писал своего персонажа Мицкевич, умер при таинственных обстоятельствах: внезапно, в состоянии умопомешательства, что заставило предполагать наличие злого умысла. Так что для Яна это прозвище в чем-то стало пророческим.

Он был худощавым, стройным мальчишкой – черноглазый, с высоким лбом и крутым, раздвоенным посредине подбородком, выдававшим внутреннюю силу, упрямство и стойкость^[41]. Такой образ создал в своем романе Михаил Гус. Юный романтик, одержимый прекрасными идеями…

В гимназии, в которую мальчик поступил в 1818 году (то есть в 10 лет), было шесть классов. Директор, Игнаций Довят, славился как опытный педагог, человек образованный. Учителя – в основном выпускники Виленского университета, славившегося своим либеральными порядками. Особенной любовью и уважением пользовался преподаватель физики и естественных наук Соболевский. Преподаватели и ученики жили одной дружной семьей, за успеваемость не приходилось бороться, она сама по себе была высокой и гимназия славилась как одно из лучших училищ Виленской губернии.

На выпускной церемонии летом 1822 года ученик четвертого класса Ян Виткевич выступил с пространной речью с благодарностью преподавателям и, конечно, «Всемилостивейшему благодетелю, царю Александру I». Ничто не предвещало той бури, которая разразилась в Крожах спустя полтора года.

Все переменилось, когда Виткевич и несколько его одноклассников, учеников шестого класса – Циприан Янчевский, Виктор Ивашкевич, Феликс Зеленович, Сухотский и Алоизий Песляк – создали тайное общество «Черные братья». Почему придумали такое название? Потому что все поляки – братья, а черные – потому что «темная ночь опустилась над отчизной», и в ее тьме черный цвет сделает невидимыми тех, кто будет готов на все, «даже на пожертвование жизнью во имя нашего дела…»^[42].

В появлении гимназического тайного общества тогда нельзя было усмотреть что-то необычное. О революционных настроениях в России в преддекабристскую эпоху известно, тайные общества возникали чуть ли не повсеместно и польско-литовские земли не были исключением. Стремление избавиться от самодержавного гнета проявлялось там с особой силой, ведь целью было не только социальное, но и национальное освобождение.

Польше, перешедшей после Венского конгресса 1815 года под управление России, даровали конституцию, тем не менее поляки чувствовали себя обделенными. Они еще могли как-то терпеть царского наместника и командующего отдельным Литовским корпусом цесаревича Константина Павловича (брата Александра I), слывшего либералом, но его ближайшего советника сенатора Николая Николаевича Новосильцева люто ненавидели. Именно этот деятель явился вдохновителем репрессий в Литве в 1823–1824 годах.

В Виленском университете были организованы общества филоматов, филаретов, «лучистых»^[43] и множество других патриотических и просветительских объединений. Они проповедовали любовь к науке, добродетели, но также распространяли революционные идеи. В этих обществах, в числе других интеллектуалов и литераторов, состояли Адам Мицкевич и Томаш Зан.

Строки из «Песни филаретов» Мицкевича:

 
Учились мы, признаться,
Не для того, чтоб гнить,
Но как римляне драться,
Как греки петь и пить.
………………………………..
Где есть в сердцах отвага,
Где циркуль – мысль, масштаб —
Общественное благо,
Там человек не слаб^[44].
 

Власти приступили к искоренению «образовательной фронды» после того как з мая 1823 года, в годовщину польской конституции^[45], ученик пятого класса Виленской гимназии М. Платтер мелом написал на доске: «Нынче 3 мая». Два других ученика добавили: «О, сладостное воспоминание!», «Да некому помочь» ^[46]. Платтера и его одноклассников отдали в солдаты, всю губернию захлестнула волна арестов.

В сентябре 1823 года филоматы, филареты и «лучистые» были разоблачены и преданы суду. Это был крупнейший студенческий политический процесс в Европе того времени. Двадцать человек приговорили к тюремному заключению или ссылке. Случившееся можно было квалифицировать как «преднамеренное и циничное удушение Виленского университета, центра науки и культуры», «жестокую расправу с лучшими из его студентов»^[47].

Взяли Соболевского, который принадлежал к обществу филоматов. В виленской тюрьме он оказался в компании со своими единомышленниками – Адамом Мицкевичем, Антонием Фриендом, Адольфом Гедройцем, Адамом Сузиным и другими вольнодумцами.

Известие об аресте любимого учителя всколыхнуло учеников крожской гимназии. До той поры они ограничивались чтением запрещенной литературы и стихов «возмутительного содержания», теперь же решили перейти к активным действиям, чтобы растормошить полусонный городишко.

«Крожи, крохотный городок с полутора тысячами жителей, затерялся в медвежьем углу Литвы. Но, тем не менее, гимназисты – все горячие польские патриоты – с неослабным вниманием следили за тем, что происходило в Польше, и были охвачены страстным стремлением к возрождению Речи Посполитой – свободной, сильной, славной…»^[48].

Вдохновителем и главным организатором общества «Черные братья» был Янчевский, прежде учившийся в ковенской гимназии, где преподавал Мицкевич. Ян Виткевич был его ближайшим помощником. Правда, польский историк Генрик Мосцицкий лидерство приписывал именно ему и считал, что «Черные братья» возникли еще до переезда Янчевского в Крожи^[49].

У этой организации не было четкой программы, не было устава. Главная задача заключалась в освобождении Соболевского и других заключенных, проходивших по виленскому делу. Подростки сознавали, что им не уйти от кары, но это и было их целью. Наивный расчет заключался в том, что «чем больше будет виноватых, тем меньше будет наказание»^[50], чем больше будет узников в тюрьмах, тем сложнее будет правительству продолжать политику подавления инакомыслящих, придется смягчать репрессивные меры, улучшать положение политзаключенных и т. д. Кроме того, гимназический бунт являлся выражением солидарности со старшими товарищами, брошенными в тюрьмы.

Начали с распространения «подрывных» стихотворений, которые сочиняли Янчевский, Зеленович и Виткевич.

Стихотворение Виткевича^[51]:

I

 
Пусть крепнет наше единство,
Оно несет смерть подлому тирану.
 

II

 
Возлюбим свободу, бесценный дар небес,
Ради этого всем можно пожертвовать.
 

III

 
Сегодня все кончится, и рухнет власть,
Все переменится, наступит свобода^[52].
 

Было подготовлено воззвание к гражданам, которое также сочинил Виткевич:

«К свободе, братья, к свободе! Не покоряйтесь варварам, пусть они вам покорятся… В юношестве польском еще отзывается дух свободы, который не погаснет вовеки; в нем играет еще Костюшкина кровь. Крожское юношество! Да возбудится в тебе дух свободы! Пожертвуйте, братья, собою для завоевания свободы, умоляю вас во имя отчизны! Будьте же готовы прийти к нам на помощь, когда ее потребуем, а письма эти распространяйте между лучшими, храня полную тайну. Да здравствует конституция и ее могущественная сила – свобода, единство, независимость! Да живет в веках Польша!»^[53].

Еще одно воззвание Виткевич адресовал непосредственно директору гимназии:

«Высокомыслящий пан директор! Дело, в котором народ ждет от тебя помощи, таково: ты знаешь состояние политических обстоятельств и потому можешь знать, чего требует отечество от своих сынов. От особы твоей мы больше ничего не требуем, как только не препятствовать нам, когда мы употребим в дело несколько десятков вверенных тебе юношей. Не разрывай уз единства, не откажи в своей помощи, почтенный муж, но действуй с осторожностью и в тайне. Народ вопиет из глубины пропасти. Разврат, нега и попрание прав есть гибель его. А деспотизм и неволя – наказание тем, кто не радеет о его свободе. Дело свое мы предпринимаем, руководствуясь правотою совести. Мы не боимся, хотя и знаем, что обнаженное оружие сеет страх и смерть»^[54].

Утром 28 ноября 1823 года «Черные братья» подбросили письма с призывами к борьбе и соответствующими заявлениями директору, некоторым учителям, одноклассникам и горожанам. Нужно ли удивляться, что эти бумаги сразу оказались в распоряжении властей. Среди тех, кто поспешил сообщить о них «кому надо», были Довят и четверо учеников. Подобная расторопность не осталась незамеченной. 21 января сенатор Новосильцев распорядился наградить директора орденом Святого Владимира IV класса, а доносчиков-учеников – серебряными медалями «За усердие и верность».

Если авторы писем хотели достигнуть своей главной цели, то они этого добились только частично. Их взяли под стражу, доставили в Вильно и предали военному суду под председательством генерала Григория Владимировича Розена, командующего 1 пехотным корпусом. Таким образом, число арестованных было преумножено, но никого из застенков не выпустили, и никакого смягчения наказания не произошло. «Черные братья» испытали это на себе.

«Литовский террор» 1823–1824 годов подробно описал Иоахим Лелевель, знаменитый польский историк, преподававший в Виленском университете и впоследствии сделавшийся героем ноябрьского восстания. «Война с детьми» – так он охарактеризовал эти репрессии^[55]. Следственная комиссия, возглавленная Новосильцевым, «проявила невероятную жестокость в борьбе с подозреваемыми, значительная часть которых не достигла еще и двадцати лет, а многие были гимназистами. Подростков и юношей подвергли аресту, унизительным допросам, иногда с применением пыток»^[56].

Даже на фоне расправы со студентами Виленского университета, пишет В. А. Шкерин, приговор гимназистам представлялся чрезмерно суровым^[57]. Виткевича и Янчевского осудили на смертную казнь^[58], замененную потом решением цесаревича заточением в Бобруйской крепости и «на работы бессрочно, с заковкой в цепи»^[59]. Предполагалось, что это наказание продлится десять лет, после чего арестантов отправят служить солдатами в Оренбургский край. С поражением в правах, естественно.

Но затем Виткевичу, как самому юному среди «преступников», вторично сделали «поблажку», позволив приступить к несению солдатской службы незамедлительно. Его, Песляка, Ивашкевича и Сухотского определили рядовыми без права выслуги в батальоны Отдельного Оренбургского корпуса. Яна зачислили в 5-й линейный батальон в Орской крепости, а товарищей разослали по другим крепостям: Песляка – в Верхнеуральскую, Ивашкевича – в Троицкую, Сухотского – в Звериноголовскую.

Из приговора: «Означенный Виткевич со времени нахождения своего в Крожском училище принадлежал к тайному студенческому обществу под названием “Черных братьев”, имевших предположение возмущать во всех училищах учеников распространением составляемых ими на сей предмет сочинений, и что Виткевич, как один из учредителей того общества, по конфирмации Его императорского высочества цесаревича 26 февраля 1824 года отослан на Оренбургскую линию для определения в тамошний гарнизон без выслуги в рядовые»^[60].

Власти устроили торжественную и мрачную церемонию, не вечером или ночью, а утром, рассчитывая на массовое присутствие публики. Смысл легко угадывался: в назидание местному обществу показать, что ждет инакомыслящих, даже несовершеннолетних. Чтобы проводить мальчиков, в Вильно приехали родные, друзья, пришли многие горожане, надеясь тем самым оказать молчаливую поддержку несчастным. Многие плакали. С явным намерением усилить страдания арестантов, телеги, на которые их должны были усадить, поставили в полутораста метрах от входа в тюрьму. Мальчикам, еще не привыкшим к кандалам, каждый шаг давался с болью^[61].

В полицейском рапорте указывалось: «…в u утра высланы… Виткевич, Песляк, Сухотский и Ивашкевич… провожавших было еще больше, чем несколькими часами ранее, когда отправляли Янчевского и Зеленовича. Высылка осужденных прошла без нарушения порядка, в полном спокойствии. Преступники во время отправления и заковывания в кандалы не проявили ни малейшего возмущения, всецело примирившись с выпавшей на их долю участью. На лицах провожавших читалось сочувствие…»^[62]

До Москвы осужденных везли на телегах, а оттуда погнали своим ходом, по этапу, заставляя делать от 20 до 40 верст в день. Правда, после каждых двух дней пути полагался день отдыха. В Оренбург они добрались только в октябре.

По-разному сложились их судьбы. Через девять месяцев после вынесения приговора Зеленович, «не вынеся нравственных и физических страданий, сошел с ума и в таком жалком положении умер, не придя в сознание даже перед смертью». Так об этом написал Песляк, единственный из всей «шестерки» оставивший после себя воспоминания^[63]. Он же поведал о судьбе Янчевского. Циприана освободили от каторжных работ, и в качестве рядового он принял участие в турецкой кампании 1828–1829 годов. Отличился в боях, за храбрость был произведен в унтер-офицеры. Интересно, что Циприан проявил еще большую доблесть во время подавления польского восстания 1830–1831 годов, и это принесло ему офицерский чин. Такая вот метаморфоза произошла с бывшим «карбонарием». Закончил он свою карьеру предводителем дворянства в Щавельском уезде^[64].

Трагична судьба Сухотского, который застрелился 29 декабря 1829 года – когда ему отказали в производстве в унтер-офицеры и в переводе в действующую армию.

Ивашкевич и Виткевич выдержали испытание солдатчиной и, в конце концов, получили офицерские чины. Но путь к этому вел очень тяжелый…

События 1823–1824 годов, связанные с делом «Черных братьев», повлияли на всю последующую жизнь Яна. Расплата за юношеское вольнодумство оказалась чудовищной, и он полностью так никогда и не оправился от пережитого потрясения, спровоцировавшего сильнейший психологический надлом. В нем теперь трудно было узнать милого, прекраснодушного, романтически настроенного подростка. В душе Яна пустили ростки ожесточенность, цинизм и безнадежность, исключавшие прежний идеализм и прекраснодушные мечты.