Эдель вешает полотенце на дверной крючок и оборачивается к шкафчику с зеркальными дверцами. Угрюмый лик окончательно меркнет. Она хотела бы увидеть что угодно, но только не своё обнажённое тело. Как она ни стремится отыскать собственный взгляд, путь ей преграждает то грудь, то живот, то бёдра, никуда не деться от этой братии. Всё заслонила плоть. Ненасытная, жадная, орущая о своём господстве. Нет ничего, кроме плоти. Всё исчезло, а то мелкое, что осталось, распадается на пот и голод.

Трудно понять, как противна Эдель родная шкура. Любой мужчина облизнулся бы при виде этих форм, а в представлении Эдель нежная кожа её треснула по швам, освободив мерзкую мясную начинку. Она торопливо натягивает сорочку из чёрного креп-сатина, но для неё это то же самое, что укрыть мертвеца клумбой георгин, надеясь, что он утратит жуткую сущность.

Пора покончить с этим.

Эдель решительно хлопает дверью, готовая к схватке с затаившимся в комнате зверьком, роняющим жирную слюну в томительном ожидании. Она не могла знать, что полумрак гостиной встретит её «Песней жаворонка».

Чёрная ткань скомканной лежит у торшера, мягкий свет пристал к плечам и спине Человека. Пальцы Его с такой нежностью бегут по клавиатуре пианино, кажется, что та чудная птичка перепрыгивает с клавиши на клавишу. Увлечённый игрой Он не чувствует изумлённого взгляда Эдель.

Лёгким движением рук Человек укрощает комнатную хандру, сквозь стены и потолок проливается светлое утро, звенит старый сервиз с узором, навсегда отпечатанным в памяти. Тёплый ветер приносит аромат той поры, когда не о чем было грустить… Когда всё только впереди, и, будь благосклонна судьба, она бы позволила заново пройтись по минному полю. Щебет птиц, венки из полевых цветов, приятная утренняя ностальгия в мягкой постели, подгоняемая запахом доброго кофе. Запахом новой, такой же счастливой жизни…

Ты никогда не будешь готов к концу.

Эдель всю ночь слушала бы сладкую игру гостя, но ногам её надоело мечтать. Человек же и вовсе забыл, что он на земле. Чарующая мелодия преследовала его с утра, теперь кажется, что этот день был создан ради неё. Ничто не даст ей утихнуть. Но, почуяв затылком дыхание, Человек отрывает руки от клавиш. Он глядит перед собой, боясь обернуться.

– Простите, не удержался… Странное дело, – улыбается Он, – я не играл множество лет, но руки до сих пор помнят. Я всегда любил музыку, мне пророчили великое будущее. Мама говорила, что мои руки созданы для того, чтобы сердца людей таяли…

Абсолютная тишина делает слова Человека особенно печальными.

– Вы, вероятно, хотите знать, что вышло в итоге? – спрашивает Он. – Бесконечный стук колёс, рёв мотора и шум помех – такими симфониями кичится наше время. До чужой груди ныне трудно достучаться музыкой, даже кулаком – не сразу. Но на деле я сам виноват. Возможно, в руках моих было бы больше смысла, если бы я научил своё сердце таять.

Эдель сжимает плечи Человека с такой силой, с какой стиснула бы себя, если бы жутко хотела отогнать дурную мысль.

– Сыграй мне ещё… – шепчет она. По голосу её змеёй бродит цепь.

Музыка, кажется, не утихала, Человек касается клавиш, чтобы подкрасить её повисший над головой дух. Только Он ловит ритм, по груди спускаются тёплые ладони. Стоило им добраться до живота, Человек вздрагивает, как от удара плетью.

Он отпрыгивает от инструмента, желая убежать как можно дальше, и продолжил бы бегство, если бы не печальный треск… Под ступнёй Человека – расчленённое небо.

Он бросается к пазлу, спеша вернуть тому прежний вид. Пальцы неумолимо дрожат в попытках сшить яркий небосвод. Закончив, Он возвращается к Эдель, чей взгляд приклеился к мозаике. Её хрустальные глаза тускнеют с каждой секундой, словно готовы вытечь под давлением петли. Смотреть на девушку невыносимо, Человека увлекает моросящий дождь, а, когда Он оборачивается, дыхание Эдель горящим ножом проносится по щекам. Ногти впиваются в спину, губы льнут к кадыку. От тепла Эдель по телу бежит холодок.

– Кто тебя так? – спрашивает она.

Её коготь легко справляется с верхней пуговицей рубашки, освободив приставшие на шее царапины. Шрамы – страшащие борозды на Его коже. Эдель излучает заботливую взволнованность, капля искренности в ливне фальши. Человек слеп в страстном желании веры и, на секунду потеряв внимание, чувствует скользящий по шее язык. В этот момент Ему становится так неуютно, так мерзко, Он пятится назад, не боясь раздавить что-либо, голова спускается под воротник рубашки, желая спрятаться в панцире.

– Я совсем забыл о кофе… – бормочет Он и убегает в сторону кухни.

Встав у живучего кофейного душка, Он даже не думает касаться чашки.

Эдель… Что она вытворяет? Каждое движение вычурно, взмах руки хамски врёт взгляду. Кто-то точно управляет ею, кто-то жестокий, чужой.

– Что-то не так? – доносится из-за плеча.

То ли окно полностью заволокло стеной дождя, то ли наглый пот покорил веки. Сердце тяжелеет, холод натягивает кожу на кости. Человеку плохо, как никогда. Потому что Он помнит о лёгком пути.

– Я нравлюсь тебе… Разве нет?

Металлический голос, бросив короткую фразу, беспардонно ужился в Его голове.

Глупая люстра раскидала тень по стенам кухни. Что это? Не ржавчина ли ползёт по этим проклятым стенам?

Человек обернулся, чтобы что-то ответить, но не смог отыскать лицо собеседницы. С ним говорит беспросветная тьма коридора.

– Я не в твоём вкусе? – жалобно стонет железо.

Он хочет уйти, но окно не протянет руки, максимум – помашет отгрызенной кистью. А чёрный выход завален чернилами, самыми чёрными.

– Мне нужно в ванную, – находит Он решение. – Я быстро…

Человек запирается на засов, включает воду и, спиной подперев дверь, скатывается на пол. Воздух в лёгких смастерил гирю и горьким привкусом царапает горло. Струя воды бьёт по черепу, этот звук напоминает голос Эдель, ставший жутко противным.

«Боже мой… Что мне делать? Я угодил в тот капкан, что с радостью примерил бы любой проходимец. И почему мне так скверно от того, что доставляет приятный трепет? Я не прочь умереть в плену её глаз, но меня тошнит от её прикосновений».

Нет, Эдель всё ещё мила Человеку. Она ни в чём не повинна. Мерзавка-судьба способна и цветущую лужайку обратить в лист фанеры.

Что дальше, не подскажешь? Прячься в скворечнике, миру подставив диаметр щедрый – без него никак, задохнёшься. А что там насчёт «просто уйти»? Оттолкнуть, ударить, сломать. Хлопнуть дверью, да так, чтобы окна вздрогнули! Те чёрные окна со стекающей на пол смолой… Беги. Но тогда сам станешь смолистым пятном и выше пола вряд ли поднимешься.

Здорово вот так сидеть на холодном полу и под истошный водяной крик спорить с внутренним голосом. Особенно, если представить, что не о чем спорить. Не от чего спасаться. Представить, что нет меня…

Оглушающий тенор воды сменился бурлящим баритоном. Человек ощущает рядом чужое дыхание. По ту сторону двери Эдель устало ждёт, когда отмоется её герой. Голос девушки не замечает преград. Он стал той дверью, он врос в стены, взывает с потолка и льётся водой из крана.

…Я вижу твоё лицо. Слышу каждое слово в твоей голове. Я чувствую, как тебе больно. А тебе не представить, что чувствую я… Так долго перебирать утят и наткнуться на гадкого лебедя… Можешь идти, если хочешь. Через окно, через дверь – как привычней. А мне останется ждать. Ты ведь ещё придёшь поиграть? Клянусь, я выброшу ту чёрную тряпку, она ни на что не годна. Жда-а-ать… Кажется, единственное, чего я способна ждать, когда этот чёртов дом снесут, забыв предупредить меня…

Человек подполз к ванной, миниатюрное озеро собирается в ладонях и отправляется в измученное лицо. Он переводит взгляд на зеркальную дверь шкафа, прозрачные капли сонливо стекают по сплошному куску гладкой кожи.

…Боженьки, да на тебе лица нет. Неужели и в этом я виновата? Можешь молчать, без тебя знаю. Будь возможность, ты бы всё на меня повесил. Ты-то святой… На твоём фоне и Бог – шваль бесчестная, а я и подавно на метле летаю… Это не так! Слышишь? У меня есть лицо! Я – Человек! Не ты! Ты выглядишь таким чистым, нетронутым. На тебе нет и царапины мук. Нельзя быть Человеком и не терпеть мучений! Но я помогу, если захочешь…

Человек надолго вонзился в упрямые бетонные роговицы, где сегодня выступает ансамбль «ССС»: Сострадание мчится по клавишам, Совесть занимает контрабас, в барабаны бьёт Сумасшествие. Человек так надеялся узреть в себе что-то человеческое, но глаза напомнили ему о том, что Он никогда не владел кием, не держал коктейль Молотова, давно не подливал коньяк в кофе. Не ошибся ли ты с именем, дружок? Человек готов развалиться на бесполезные буквы.

Что-то призывно мелькнуло с обратной стороны зеркала. Неизвестно, как много времени это что-то покорно лежало в тёмном углу в окружении лезвий и платков, но именно сейчас оно захотело покрасоваться.

Пыльная полка дарует умытому деревянную шкатулку с интересным кельтским узором. Открыв ларчик, Человек не испытывает ни капли смущения или страха. Он до того измождён, что не в силах испугаться пистолета, прижавшего ко дну стопку рваных листов. Чёрная смерть, как нарочно, целится в дверь. Воды набралось половина ванны, сколько ртути в голове Человека.

– Нет, это я помогу тебе, – молвит Он. – И знаешь, если ты чист… возможно, тебе просто надоело купаться в грязи. Ты проклял каждую из своих ошибок и теперь готов жить по-настоящему. Этот дом не снесут, Эдель. Его давно уж нет, он сам себя уничтожил. Скажи мне, ты хочешь построить его сызнова?

…О чём ты? Я бы и сломать его не смогла… Если он уничтожен, значит, я на дне, под грудой руин, и меня уже не спасти…

– Но ты ведь не рыхлый кирпич. В тебе есть и свет, и мрак, ты – живое произведение искусства. Не то, что красотой отвлекает от уродливых стен, а то, что способно творить красоту, пробиваясь сквозь стены.

…Не нужна мне твоя помощь. Ты пришёл помочь себе, а там, может, и мне что-нибудь обломится. Я многого не спрошу. Обещаю. Выходи, долго ты там ещё?..

Дверь подёргивается от прикосновения, тень дверного крючка – лезвие тесака. Рука Человека примеривает пистолет, мятый лист выпрыгивает из шкатулки с той смелостью, с какой решаются на дуэльный поединок. Перед глазами гарцуют перекошенные буквы. Отчего-то Человек решил читать вслух.

– Дорогая моя Эдель, как ты там? Я в порядке, если не считать того, что лежу в холодной тёмной землянке и пишу это письмо, можно сказать, на ощупь.

Дверь врезалась в косяки, щеколда страдальчески хрустнула, но удержалась на месте.

…Что ты делаешь? Замолчи…

Часть письма разъело слезами, соли подкидывает скачущий почерк, Человеку приходится додумывать.

– Моя одежда промокла насквозь, желудок не знает человеческой еды уже много дней, но ни о чём я так не мечтаю, как о твоём голосе… Это прозвучит странно, но у войны тоже есть плюс: ей под силу указать, кто тебе действительно дорог.

…Ты не имеешь права! Открой!..

Несчастно взвыла цепь, грохнувшись на пол. Дверь сотряс град ударов, точно стая демонов принялась с разбега атаковать её. Человек на миг замолчал, ощутив себя прячущимся от огня за бумажной ширмой. И, когда Он подумал сдаться, незримая сила наполнила голос. Он вложил каждое слово в камень и прицелился в дрожащую дверь.

– Мне ужасно больно, но не пуля тому виной, а осточертелое одинокое ложе. Будь проклят тот огромный клок земли, что разделяет нас! Эдель, ты моя единственная драгоценность, мой кислород, мои солнце и радуга!

Стены темнеют, под их кожу точно забрался огненный спрут. Шум воды, громче прежнего, подбирается к уху. Стоишь по пояс в воде, но в то же время сух. Кажется – шепчешь, на деле же рвёшь глотку.

– Когда я вернусь, всё может сильно перемениться, но я отдам все силы, чтобы вернуть наш март. Обещаю, мы построим его заново, сделаем ещё лучше и уже никогда не отпустим!

Он был прав: нет никакого дома. Лишь бледный человечишка посреди тесной комнаты, колесящей по желудку голодного смерча. Сквозь водяной шелест просачиваются недобрые звуки. Что там, за покровом несгорающих стен? Вой раненого волка, свирепое шипение ветра. Ария железных кулаков, оставляющая вмятины на двери.

– Прости меня за всё, родимая. За то, что временами был груб, стоял на своём, когда был не прав, и просто молчал вместо того, чтобы сказать, как люблю тебя…

Одинокая лампа блестит молнией. Ураган вот-вот сметёт все преграды, прибьёт к стенам листы измятой бумаги, разобьёт зеркала и вскружит осколки. Изнывающий крик. Свист ржавой шестерни. Летящие во все стороны искры.

– Дорогая, найди в моей комнате старую шкатулку и, прошу тебя, избавься от неё. В наш мир больше не заглянет война. Только ты да я. Ясное небо и счастливое будущее.

Водяному мало места. Жидкий тенор переваливается через край ванны и бурным селем устремляется по полу. Утопив ступни Человека, он спешит к Эдель. Последний демон стекает с её лица и, отвратно шипя, растворяется в лаве.

Тишина, какой не было слышно. Водяной ушёл на бессрочный антракт, Человек возвращает шкатулку на место, слабый свет из прихожей стережёт у двери.

Секунду назад казалось, что мир угас в пасти чёрной дыры, но он по-прежнему поёт. Песня та полна добра и надежды, пусть не долетает её луч до чёрной квартиры за чёрными окнами.

Мягкой поступью Человек выбирается к свету, но встречают Его мрак и коварная тишина. Взгляд мечется по облитому полу. Человек находит свою тень на брошенной в угол Эдель. Она напоминает тот пазл, растоптанный неуклюжей ногой. Сутулая, разбитая вдребезги девушка, пустившаяся в бега и замершая в одно мгновение. Человек тоскливо наблюдает, как на сыром креп-сатине высыхает Его доброе имя. Эдель такая нежная и беззащитная, а Он – поганый великан, ногой вросший в фундамент, лбом проткнувший потолок и крышу, жирным силуэтом заслонивший хрустальный проблеск.

Человек делает шаг вперёд, ковёр оплёвывает без того мокрую ступню. Лицо Эдель выпрыгивает из тени, сверкая игривым оскалом. Снизу поглядывая на гостя, девушка взрывается хохотом. Смех её рождает взрывную волну, и теперь уже Человек брошен в тень. Чем дольше смеётся Эдель, тем ярче в ней светится мирская истина, тем тусклее озарён ею Человек.

Так что это – Человек? То, что нагло ржёт, сидя в луже, или то, что стремится к потолку, глядя наивно и глупо? «Глупо»… Он глуп лишь потому, что не изъеден коррозией в отличие от стен, окруживших Его?!

Каким бы твёрдым ни звучал смех Эдель, она всё ещё напоминает сломанного робота, механизм, сошедший с пьяного кульмана. Если просто смотреть на неё, она вряд ли поправится, что-то сказать – только громче засмеётся.

Иногда, чтобы починить, нужно разобрать на самые мелкие детали. Руку Эдель обнимает колючая ладонь, Человек отрывает девушку от пола. Он не встречает сопротивления, Эдель упивается смехом, временно стихнув лишь тогда, когда вокруг выстроились живые взгляды портретов.

Кушетка скрипнула дважды: когда подставилась под хозяйку, и когда Человек, прогнув старую мебелишку коленями, навис над хохочущей.

Мокрая ткань липнет к пальцам, к уху – взрывной едкий смех. Желая оглохнуть, Человек обращает сорочку Эдель в лоскуты, голова кружится от калейдоскопа зрячих стен. Что в голове Его? Та же свистящая шестерня, тот же скулящий раненый волк, автопортрет урода, принятого в дикую стаю. Намеренная пародия. Больше всего Человек боится того, что Эдель примет Его грубую ласку. Он всё ждёт, когда же откажет сердце, но оно бьётся сильней оттого, что лакомая плоть Эдель выпорхнула из лохмотьев. Человек проклинает бунт в груди, но Ему не остановиться. Действуй, бестия! Чего ты смеёшься?! А она не унимается… Нежная кожа жаждет похотливого ногтя, близок логичный финал – пустой кухонный диалог обнажённых тел. Но смех Эдель вдруг переливается в жалостное стенание. Изящная ножка будто устала от безумной хозяйки и бьёт в плечо, так сильно, что Человека швыряет к стене.

– Уходи! Пожалуйста!

Эдель укрывается рваной сорочкой, угощая ту рекой слёз. Обомлевший гость щупает изнывающее плечо. Как Он надеялся на эту боль! Как никчёмна она на фоне тяжёлого пара, раздувшего лёгкие.

Остекленевший взгляд, лицо – разбитый фарфор. Промокшие ноги ведут Человека в кухню. Он запрокидывает чашку, и холодная толща кофе проваливается внутрь, чтобы расплавить вдавившийся в рёбра кирпич.

Пальто свешивается с плеч, шляпа небрежно прыгает на макушку. Не простившись с плачущей комнатой, Человек покидает квартиру.

Длинная лестница, дорога к отправной точке и к тому моменту, когда можно было отвернуться. Человек рад тому, что не струсил, и сейчас, минуя бесконечные лестничные пролёты, Он вспоминает последние слова из письма, а вместе с ними – свой последний долг. С эхом щёлкает пистолет. Назло тишине Человек выбивает оружием стены, спящий подъезд – в ожидании долгого перестука. Когда Человек доберётся до последней ступени, в Его ладони останется жалкий чёрный комок, ни на что не годный, да и тот вскоре издохнет в лунном свете.

«Близится утро», – твердит уличная полумгла. Небо железным куполом накрывает землю, к незримой вершине его ползёт раскалённая мякоть.

Набитая металлической стружкой голова готова рухнуть на землю, но бессонная ночь выпила её вес. Человек одет в вакуум, облаком рассекает улочки, туфли шагают сами по себе. Неизвестно, куда бы они Его увели, если бы щедрый месяц не протянул клубок ниток, по земле стелется золотая дорожка. Она сияет так сладко, безвозмездно согревает усталые глаза и, к несчастью, конец её близок.

Пустынная дорога пронизана перекрёстными взглядами бесцветных домиков. Родной запах, тухлой рыбой ударивший по носу. Нагулявшийся медведь возвращается в берлогу. Человек там, где должен быть; там, куда однажды пришли яркие грёзы и где они замерли с постаревшим лицом. Только здесь Он вспомнит, кем хотел быть, осознает, кем стал, и представит, кем Он умрёт. Один хлопок дверью до женитьбы кромсающей ностальгии и нескончаемого одиночества. Но Человек вновь не один. И бесцветные домики не одиноки: в их прозрачных глазах веселится пламя.