– По-моему, нет, – удивился вопросу Павел.

– Ну, тогда мы проиграли, – только произнес офицер, и было у него совершенно аховское состояние, видно, в душе, близкое к неверию в то, что можно еще выстоять в войне с немцами.

Семейство Степиных вновь благополучно вселилось в знакомый сталинградский дом. Но было тревожно. Начались бомбежки.

Яна снова наведалась к чиновникам облроно, попросила дать ей возможность учительствовать дальше, так как нужно было кормиться, и ее направили в поселок Добринку, хлебное место, главным образом – из-за этого.

И она с детьми, приехав сюда (поселок находился менее, чем в 100 километрах от Волги), стала заниматься с отстающими учениками, никуда пока не выехавшими.

V

Часто разъезжая теперь по здешней тыловой округе, живущей в неком замирании перед тем худшим, что может еще быть, гадая для себя: «Ну, или пан, или пропал», Степин изумлялся работоспособности транспортников – тех рабочих, кто держал весь транспорт в надежности, в постоянной готовности к передвижению. Вот, к примеру, шоферы – занятный народ. Какая-то особая порода людей.

Тому подтверждение состоявшийся разговор с одним из них. В пути.

Уже навертывался вечер поздний. Как Павла вез в кабине словоохотливый долговязый боец, назвавшийся Масловым и сразу обращавшийся к нему в разговоре на «ты». Он был явно помоложе Павла – и по лучшему настроению, и по живому голосу и к тому же побывалее, как показалось Павлу без всякой предвзятости и зависти.

Маслов предупредил:

– Ты не смотри, что я так гутарю с тобой; мне нужно разговаривать, когда я почти сутки кручу баранку – чтобы не заснуть за ней; можно, знаешь, если один едешь ночью, пустую консервную банку подвесить рядом – чтобы она при езде бренчала и не давала так заснуть.

– А это с тобой бывало? – Павел всегда был не прочь поддержать, встречаясь с людьми, интересный разговор.

– Не бойся, проносило, – сказал Маслов. и чертыхнулся. Забарахлил мотор.

Павел ойкнул непроизвольно.

– Не боись, пронесет, – веселей, или, верней, бодрей сказал опять Маслов. – Все пронесет и проскочим. Мне, может, уже несколько раз смерть грозила быть убитым. Два раза-то точно, не вру.. А я вот еще жив.

– Ты на фронте был? – спросил Павел с интересом.

– Аж за фронтом, приятель. На той стороне Днепра.

– Как так? – не понял Павел.

– Да вначале. В июле сорок первого. Я гнал по проселкам и полям свою полуторку. На всю катушку. Спешил, чтобы успеть до немцев вывезти оставшихся в селе наших солдат. Из-за карусели фронтовой не спал двое суток. У меня голова свинцом налита. Глаза слипались. Руль в руках, поверь, не держался. Я почти ничего уже не соображал. Знал одно – только бы домчаться туда, куда нужно, чтобы спасти людей. Ну, домчался сюда, в знакомое село, где стояла наша санитарная часть (день, или полтора назад), сходу закатил свою полутарку под скрытый знакомый навес, чтобы, знаешь, схоронить ее от «мессеров» и мгновенно же ухнул куда-то в темь. Потом и понял, что заснул так невероятно, вмиг. Сидя за рулем.

– Что ж, бывает, понимаю, – сказал Павел. – От такого напряжения, недосыпания.

– И было-то мне не по себе, – продолжал Маслов. – Давила большая тяжесть. И вроде бы, чуял я, немцы втихую крались ко мне, окружали меня, вот-вот могли схватить… От этого-то знать, я как-то вздрогнул весь. А ноги затекли так, что еле-еле разогнулись. Зато освежело в голове, что-то прояснилось в ней.

Ну, повел я туда-сюда глазами, обошел сарай; что за наваждение – никого из своих ненахожу! Пусто все и в хате окна, двери – настежь. Да никаких жителей не вижу. Лишь какие-то вещички поразбросаны вблизи. Что, уже успели все выехать? Их вывезли? Значит, я с кандачка прорвался сюда один? И стояла такая подозрительная тишина.

Как вдруг услыхал (дошло до меня волной): кто-то чудно болтает где-то недалече; побормочет-побормочет – ничего нельзя понять. Похоже на театр. Но нет, мне не чудилось такое! Высунулся я из-за угла амбара – сдуру, знаешь, друг, хотел еще крикнуть на голоса: «Ну что вы ребята, дурачитесь? Мне не до шуток с вами нынче!» И весь обомлел: да это же фрицы ходили так, неподалеку, приглядывались к поживе…

Выходит, что я, простофиля, добровольно выперся на них! О-ох! С одной-то винтовкой… В голове пронеслось: «есть у меня лишь один вариант – погибать, так с музыкой!»

На время дорогу перед санитарной автомашиной перекрыла маршировавшая колонна нашей отступавшей дивизии, и пока пережидали ее, Маслов, опять приговорив:

– Не боись, прорвемся, – дорассказывал дальше свой случай.

– Ну еще какое-то время ушло у меня на то, что я бензинчику долил и залил водички в радиатор. Кстати, оказался вблизи пруд. А то была бы мне крышка. Наверняка. Осторожно сполз машиной к низу, повел ее задами; потом так газанул по проселочной – лишь брызги да комья земли полетели в стороны. Погнал ее на всю железку. Плохо, что она, полуторка, была дюже разболтанной – на живую нитку. Громыхала, проклятущая, что несмазанная колесница. Немцы поздно спохватились, а кое-где пришлось их давануть, чтобы пропустили. Но где-то в середине моего поспешного бегства за мной приклеилась танкетка и плевалась снарядами вслед. Здорово лупили они, подлецы! Снаряды рвались со всех сторон и обкладывали меня, как зайца; взрывы слепили мне глаза и ошметки земляные сыпались на машину. Казалось, еще разочек трахнет снаряд – и кончится эта гонка. И я вот так петлял – знаешь, вовек не забуду столь сумасшедшей езды. Езды не по правилам. Только и думал о том, чтобы выдержала все моя ветхая посудина, – в такой-то час не подвела меня… И сыночка двухлетнего помнил…

Вынесла она меня к самому Днепру, к своим. Нельзя сказать, что уж шикарно (все-таки я удирал), но вполне благополучно. С пустяшными, незамеченными в пылу гонки, ранениями в плечо и руку.

И здесь случилось уже новое испытании. Ну да ладно. Поехали!

– А где твоя жена?

– В городке под Костромой.

– Ну, немец туда не доберется, наверное.

– Да конечно же! Выдержим!

VI

Яна на этот раз жила с детьми в хорошем доме у добрых хозяев, готовившихся к предстоящей свадьбы дочери с местным парнем – женихом. И ее увидела, оценила. В эти недели полторы-две, что находились здесь, она успела несколько освоиться и даже торговать – помимо редких занятий с учениками – хлебом для школьных учителей, да удачно выторговывала у местных продавцов–менял растительное масло – в обмен же на носильные тряпки, привезенные из Ленинграда. Количество их в мешках заметно убавлялось.

Шел уже напряженный август. Сюда, к Калачу, пробивались сильные немецкие дивизии; изматывали наши войска, которые что есть мочи сдерживали их на отдельных участках. Открыто – нагло летали везде немецкие бомбовозы и истребители, пикировали с бомбами, обстреливали, по ним никто даже не стрелял. Не видно было наших самолетов. И не слышно оптимистичных фронтовых вестей, а лишь слыша недобрые слухи, мужики стискивали зубы.

Все понимавшая директор школы помогла в том, что Степины выехали из Добринки на полуторке. Военные, взявшие их, велели им, уезжающим, лечь в кузове и не высовываться в пути, на дороге. Безопасности ради.

Когда же подъезжали к Сталинграду, Павел был поражен невиданным скоплением народа в степи голой – народа, уходившего молча на восток.

Да, время трубило.

Участились налеты вражеских бомбардировщиков на город. Вследствие бомбежек горели здания, все трещало, дымило, сыпалось, валилось сверху; того и гляди обрушится что-нибудь на голову, поэтому прохожие уже ходили посреди улиц, а не по тротуарам. Для большей безопасности.

Яна страшилась. Опять они оказались в ловушке.

У Степина было оформлено командировочное удостоверение. И он опять повез свою семью на место новой работы жены и еще две семьи в Щепкин, поселок, что был примерно в ста километрах северней. Поехали ночью.

И надо же: ему сподобилось возвращаться в кузове попутки-полуторке, и с тем же командиром, который недавно, ужаснувшись, сказал ему:

– Ну, тогда мы проиграли!

Но пока они оба были живы!

После сумасшедшего бомбления немцами города в конце августа стало ясно: наступали часы его осады.

Антон Кашин осенью 1942 года прекрасно увидал фотоснимок горевшего Сталинграда на развороте немецкого журнала; сделанный с высоты – очевидно, из немецкого самолета. Он являл собой панораму города над Волгой, и над ним все небо застилал черный султан мрака. Эта картина, как апофеоз достижения немецкой военной мощи, главенствовали в том журнале. В руках с ним сидел на походном стульчике упитанный немецкий унтер-офицер, уплетал бутерброд с колбасой. Было затишье на фронте под Ржевом. И когда малышка Таня подошла к нему и попросила себе кусочек бутерброда, он молча сунул ей в руку этот журнал-забаву. Мол, вот погляди, девчушка…

Перед глазами Павла плавились, горя, как свечи, 28 цехов его опустевшего огромного завода. И часть других больших заводов тоже полыхала. Директор печально сказал:

– Уезжайте, братцы, куда хотите. Я вам больше не начальник. Не держу никого.

Связи с Щепкиным не было.

Что ж, делать нечего. Павел взял в руку черный чемоданчик и потопал, направляясь к глади Волги, блестевшей за кирпичными трубами, всякими заборами, решетками и завалами. Завод-то выстроился хаотично, змейкой по берегу, и следовало пройти по его территории, чтобы выйти к Волге. Как раз начался обстрел, и Павлу пришлось где-то даже падать, чтобы ненароком не зацепили осколки при взрыве, пока он не пролез через невероятные нагромождения к самому берегу плещущей полноводной реки.

Стоящая у берега пузатая баржа беспорядочно загружалась, потопляясь, принимая лезших скопом на нее людей – оказалось, именно заводчан, теперь оставшихся без работы, отпущенных совсем и бегущих на восток спасения ради. На корме ее сновал, явно как распорядитель, знакомый Павлу еще по студенчеству и по нынешним заводским делам армянин, почти друг. Он крикнул тому, кинул на борт к нему свой тощий чемоданчик и как-то сразу вспрыгнул на нее сам. Погрузку вскоре прервали, дабы не было перегруза людьми. И вот баржа тяжело отчалила среди плавающих бревен, досок и других ошметок. Закрутилась в широком речном течении.

А среди отплывших был и заместитель директора завода, с кем Павлу приходилось общаться. И он-то, понижая голос, к слову сообщил ему неприятную весть о том, что вчера расстреляли на месте мастера Н., бригадирствовавшего над Павлом, как неисправимого ворюгу. Застукали на месте. Н. все тащил со склада. Шагу не мог ступить, чтобы не подумать вожделенно: «А что я буду тут иметь». Как что, он предлагал любым встречным и поперечным: «А пойдем-ка – дровишек пожилим». Так пытался втянуть и других в какую-нибудь аферу. «Хорошо, что меня не втянул», – подумал тут Павел.

Когда наконец баржа тупо уткнулась в береговой песок – пристани, как таковой, поблизости не было – все с нее стали спрыгивать прямо в воду и кто куда придется. Здесь каждый уже действовал по собственному усмотрению.

Вскоре Павел налегке добрался до грунтовой дороги. Мешал ему пройти вперед шедший трусцой верблюд. С наездником-калмыком.

– Можно мне пройти? – спросил у него Павел.

– Пожалуйста, – сказал тот. И пропустил.

Он потом подсел в кабину какой-то полуторки. Поехали вверх уже по левобережной Волге.

В одном месте был пункт, где выдавали удостоверения – справки всем бежавшим на восток о том, что предъявитель сего направляется в восточные районы страны.

VII

«А как же мне попасть на тот – западный берег?» – думалось Павлу, пока он продвигался вдоль Волги в попутных автомашинах и не увидел на свое счастье на Волге уже налаженную из понтонов военную переправу. С надеждой он спустился по-быстрому с берега к ней.

– Пропуск давай! – грозно затребовали у него.

Он, лихорадочно суетясь, показал свое бумажное удостоверение и объяснился умоляюще. У него там ребятишки. И его пропустили, махнув рукой.

Щепкин, поселок приличный, лепился на пригорке. В этот вечер Яна несла одну вещь, чтобы по-привычному поменять ее на растительное масло. Выменяв масло, она с ним (в бутылке) поднялась к себе, вернее, к дому. Перед ним же стояла незнакомая женщина. Она сказала ей:

– Извелась ты вся. Поэтому я подгадала на тебя. Не печалься. Твой муж вот-вот будет здесь.

– Что вы! – Яна не могла поверить в такое. – Весь Сталинград полыхает. Остался бы только жив…

– Что вы, доченька! Он уже в дороге. Вот-вот будет. Ждите!

И точно было так, как предсказала женщина.

В Щепкине без проволочек дали Степиным подводу с лошадью, и на ней они доехали обратно до переправы. А вот как переехали Волгу – Павел уже не мог вспомнить позже, когда о том рассказывал другим.

Они, переправившись через Волгу, затем тряслись в кузове грузовика, везшего свиней. Над свиньями были прилажены доски на бортах, нечто вроде нар, и на этих-то досках они, сидя и лежа, ехали. Так доехали до станции Полласовк, через которую курсировали поезда из Астрахани в Энгельс.

Павел, еще неприлично щеголяя в белых полотняных брюках, уже очень замызганных, обследовав новую местность, выяснил, что в Полласовке имелся (и функционировал) маслозавод; он с дальнейшим любопытством дошел до него, поговорил с его директрисой, деловой дамой, и даже дня три (поскольку еще не было поезда) поработал в охотку на тяжелом прессе, за что получил столь нужную оранжево-желтую бутылку подсолнечного масла. Все же и он был добытчиком для семьи!

И тут ему встретился один интеллигентный молодой человек в очках, который, изучающее вглядевшись в него и представившись, назвался Степаном и спросил без обиняков:

– Вы откуда?

– Да вот… Ждем поезда на Энгельс, – Павел вкратце и понятно объяснился.

Степан живо сказал:

– Вы мне подходите. Поедемте!

– Куда? – удивился Павел сему приглашению.

В эту минуту посреди улицы к ним подошел бдительный милиционер и было скомандовал:

– Пройдемте со мной, молодые люди. Для проверки…

Тут-то Степин вынул из кармана правительственную телеграмму-приказ: «по дороге в Свердловск подбирать нужных для спецработ людей». Милиционер, прочтя телеграмму, отпустил без слов. Но с явным сожалением, что упустил какую-то выгоду.

В тот же день посчастливилось им: Степины и незнакомец Степан сели в непассажирский вагон поезда, шедшего вроде бы по маршруту в Оренбург, и они толком не знали (и никто не мог сказать) куда ехали, поскольку ведь не было прямой дороги в Оренбург; они просто ехали куда подальше от фронта, куда теперь поезд привезет. И поезд повернул на запад – уже на Куйбышев. В нечистом вагоне ехало несколько семей. Одна полноватая женщина, работница волжского завода, молчаливый ее муж с орденом Красной Звезды на лацкане пиджака. Еще некие женщины. Были и бочонки, крепкие, дубовые с какими-то солениями.

Однако они не доехали и до Куйбышева: на очередной станции состав опять повернул на восток и прополз какое-то расстояние.

Яна заумоляла пересесть на другой поезд, чтобы поехать прямо на Уфу, город, в котором ныне находилась ее сестра и могла быть для нее самой преподавательская работа: если таковой не будет срочно, то им не спастись от голода.

Так и сделали. Степан, поразмыслив, их отпустил.

Затем они доехали до станции Дема. Выгрузились на землю. Близко никакого прибежища для них не было. Одна дивчина из воинской части, ехавшей эшелоном на запад, сочувственно подкормила их, дав хлеба. До жилья одной домохозяйки, согласившейся их приютить на ночь, тяжело перекидками перекидывали еще порядочное количество вещей в узлах и мешках…

Погода установилась жестко-холодной.

– Холодно, Паша!, – сказала Яна, – вникни, что тебя могут позвать в армию, ведь бронь твоя уже недействительна. Давай побыстрей устраивайся куда-нибудь с работой. Харчи нужны всем.

Павел согласился. Все резонно.

Только, к огорчению, сходу ничего путевого не получалось. Как во всем. У нас в стране великой. И везде, наверное.

В образовательском отделе Уфы Яне отказали в трудоустройстве: на учительство (по истории) нет вакантных мест. Все занято. Расписано. И ее сестра эвакуированная уже не проживала в городе. Ее послали, смягчившись после отказа, поехать западней (к Ульяновску) по зигзагообразной железной дороге (проще пешком дойти!) до Туймазы. И Степины доехали сначала до Кинели (что под Куйбышевым), где и разузнали, что в Нижнетроицке есть десятилетка, в ней дирекствует замечательно эвакуированная ленинградка и пустует место историка: того взяли на фронт, что здесь также работает промышленное предприятие – леспромхоз.

– Ничего, прорвемся, – сказал тихо Павел. Он нередко теперь вспоминал эти слова Маслова.

– Что ты сказал? – переспросила Яна удивленно, расстроенная.

Добравшись до Туймазы, Яна пришла в исполком. Однако в Туймазы двое суток проваландались. Сначала начальства не было на месте. Потом была какая-то нелепая обструкция, когда Яна предложила свои услуги, умение.

– Зачем же вы сюда приехали? – такой издевательский, не иначе, вопрос мужчины вконец возмутил и оскорбил Яну, которую всюду до сих пор уважали и почитали, как хорошего знающего педагога.

Яна взорвалась – и почти с прежним стойким артистичным запалом, заговорила громко:

– Вы слышите меня? Я есть хочу! Я требую работу! У меня на руках двое ребятишек!

Она была права. Главное, именно она нуждалась в работе, чтобы спасти детей.

На этот крик сбежались женщины, отстранили от дальнейшего разговора, увели своего начальника-мужика.

Исполкомовские сотрудницы, пораскинув свою бухгалтерию (у каждого она своя) послали Яну в сытный колхоз. Мобилизовали мальчишек, сдающих продукты. Те предложили нарвать подсолнухов. Уральцы все понимали: сами-то теперь питались впроголодь.

Председатель колхоза – женщина послала Степиных на постой в избу к старому колхознику. Его жена не вынимала семечки подсолнуха изо рта – непрерывно, как жевательная машинка какая – лузгала и лузгала их. Лишь ночью этого не слышно и не видно было.

Степины в избе улеглись спать вповалку на полу.

На второй день пришел участковый:

– Ваш военный билет. Вы – Степин?

– Как сами Вы видите, – ответил покорно Павел. Но он уже встал в Туймазы на военный учет. Так что все было в порядке в этом отношении. Не придраться к нему.

Непорядок, безусловно, был в том, что Павел еще красовался в перезапачканных всякой дорожной грязью брюках, которые он за неимением времени на то, не успел еще сменить на себе. Хотя ему и самому-то это казалось потешным, особенно в тутошних оседловых местах, в которых уже успело закрепиться за ним определение «дядя в белых штанах».

Через пару дней для Яны пришла бумага, в ней сообщалось, что в Нижнетроицке требуется педагог. И Яну повезли туда на лошадке по разным, но одинаково разбитым грязным, как водится у нас на Руси дорогам. Лошадку председательница выделила, поскольку она устраивала в школу своего малыша (из Туймазы) и еще одного, живущего в колхозе, у нее.

А Павлу пришлось вместе с колхозниками убирать картофель, оставшийся в поле.

VIII

Деревни у татар – как бы дело пробное; их жители еще стыдились работать как колхозники и колхозницы. И еще не приноровились к четкости и слаженности в такой работе на земле.

Павел пришел к директору леспромхоза.

Тот – плотный дремучий мужик, с пронизывающим взглядом, как пан, изображенный на картинке Врубеля, – был действительно крутой по характеру: он всех своих мастеров сдал в солдаты.

– Лес валить можешь? – нетерпеливо спросил он у Павла, который едва представился ему. – А лошадь запрягать можешь? А если она в буран распряжется? Ну, так и быть, беру: ты будешь находкой для меня…

– Почему находкой? – нашелся Павел.

– Да потому… И директор, чуваш, но с русским именем Тимофей Рубчихин, в каком-то расположении к нему образно объяснил, что если бы он увидел, что на кладбище торчат из-под земли чьи-то ноги, то он выдернул бы сам труп наверх и заставил бы его работать – такая надобность была в рабочей силе – была повсюду.

Павел назначен был бригадиром. В леспромхозе работало около 80 человек. Они валили смешанный лес, растущий поблизости, а из него, точнее – из березы вырабатывалась авиафанера, в которой нынче была крайняя необходимость.