ТОМ ВТОРОЙ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

I

Павлу Степину, следственно и его семье, как-то везло. Не иначе.

Его словно голенастая удачливость вела себе меж дел, вопреки всему, по качелям велико размахнувшейся войны, доставшей всех, – вела целенаправленно, помогая обходить препятствия. Без вроде бы особых на то усилий и каких-то мистических чудес. Как просто лишь обычное природное явление, и все. Может быть. Природа – вечный двигатель; она – как сказка нераскрытая – пробует и испытывает все, стараясь превзойти и саму себя; она-то избранно все предопределяет в жизни так-то со своей обычной необычностью, идущей с людьми рядышком – вот рукой подать. Но нам не уследить за тем. И хотя мы аукаемся с ней, играем в относительность по совести своей остаточной.

Впрочем, очевидно: все мы на миру, забавно пыжась и желая перещеголять друг друга в богатстве и дури, расстраиваем свои города-миллионники и культивируем образ нормального семейного уклада; однако и стихийно вдруг сметаем все это прочь, не желаючи ничего и никого, прем куда-то в диком буйстве. Раз за разом. Стало быть, охотно утверждаемся в силе роковой. Никак не просветляемся в разуме.

И ведь вот находятся поводыри! И ныне они еще есть, что страшно! От них страдает большинство людей.

Нет, Павел как раз не был никаким активистом, он был никем – вольным выходцем из народа, но ни ученым, ни полководцем. Он удержался в жизни особняком и был самим собой, и никем иным – что говорится, ни крапивой, ни васильком, а скорее светлым горьким одуванчиком, растущим везде! На виду.

Им никто не помыкал, не покомандовал по-настоящему. Может, попросту никто не успел.

Ко времени блокирования Ленинграда немецко-финскими войсками Степину исполнилось тридцать три года – возраст по годам, согласимся, вполне солидный; тем не менее он сам уже состоявшийся инженер-практик, в своей душе чувствовал какую-то неспособность или неготовность осмыслить соответственно по-мужски это значение, чтобы уже теперь все думать и делать многозначимей, решительней и серьезней, чем было прежде, подобно всем окружающим мирянам, преисполненным того самого – это характерно выражалось и на их лицах. Павел сравнивал их с собой. Говорил самому себе: «Я, верно, пень-колода. Мне бы еще в белых брюках пофорсить…»

Он, значит, не хотел поступиться желанием любить или не любить то-то и то-то, а главное: он сторонился от каких-то значимых событий, могущих его увлечь, заставить вертеться чертовски, как всех, туда-сюда. Да, рядом с ним не было ведущих и позже, кроме любезных советчиков-попутчиков, – он их напрочь (интуитивно) обходил стороной.

Естественно же: с той поры, как Павел, будучи юношей, сбежал из родительского дома главным образом из-за острой нелюбви ко всякой черной и грязной работе, он отлынивал от нее и потом, и получив университетское образование. А утверждался затем в эпоху своего возмужания, которое никак не заметил в себе, хотя бы в образовавшейся семье за счет кулаков. Особенно много позднее, когда уже инженерил в структурах новообразованного при Хрущеве Совнархоза.

Итак, к сути. Степины, стало быть, вернулись с дачи домой на Кирочную улицу 25 августа 1941 года, а буквально назавтра – 26 августа – наступавшие немецкие части перерезали рокадную московскую железную дорогу, тем самым замкнули кольцо блокады вокруг Ленинграда. В военном союзе с финнами. Финские войска захватили Карельский перешеек и вышли к Ладожскому озеру. Несомненно это союзники согласовали и скоординировали меж собой также свои боевые действия и планы для того, чтобы в конечном счете уморить голодом многомиллионное население города, по численности даже превосходящее население всей Финляндии. Распинаться ныне о миролюбии финских парней тут кощунственно.

И сколь же чудовищно и извращенно это решение бывшего русского генерала Маннергейма таким образом услужить народу Финляндии в альянсе с Гитлером…

Рыльце в пушку, как говорится, и у многих европейцев – их полчища, гонимые нацистами и жаждой геройства и поживы, тогда вкупе с немецкими войсками безоглядно пали на безвестных наших полях. Да, считаю уместным напомнить об этом европейцам – ангелам в собственных глазах. Для вящей ясности, по-моему, должно бы по всему периметру наших западных границ установить стелы с вестями о том, сколько «гостей» из какой страны пожаловал к нам с оружием и сколько их погибло. Тут бы и удальцам прибалтам, прислужникам Гитлера, нашлось место: они, защищая свою родину от большевиков, все же плутали в наших областях и расстреливали евреев и русских.

Тем не менее, до сих пор западные журналисты ерничают открыто: надо же, в этой войне Сталин ловко оболванил Черчилля и даже Рузвельта в битве за целостность Европы, боролся за жизненное пространство в ней! Вольно трактуют трагедию и нашу победу, как всего-то игру в поддавки трех вождей-союзников.

II

В блокированном городе было несладко: сразу ощутимо ухудшились для горожан жизненные условия, включая и рабочие режимы на предприятиях; это все тотчас почувствовали на себе, в том числе и Степин, осознанно стеснившийся в своих эмоциях. Естественно, возникла общая неразбериха во всем. И как-то разом сместились все прежние понятия. Что-то упустилось само собой. Остро ощущалась убыль людей по разным причинам, а особенно – квалифицированных рабочих рук, новаторов производства; кто-то, страхуясь, выехал из города, а кто-то не сумел своевременно вернуться сюда с дальних дач, вследствие чего трагично – уже надолго или навсегда расстался со своими близкими и квартирой. Все ужасно.

В этих тяжелых условиях Степин, как все, к тому же как инженер, отвечавший за доверенный ему участок работы на спецпредприятии «Большевик», где выполнялись военные заказы, следил за сроками, качеством и количеством таких важных изделий. С него был спрос.

Да, огорчительно мало ленинградцев – многие хотели, но не могли – лично сумело своевременно эвакуироваться куда-то в тыл страны. Для этого, понятно, в наступившие военные дни недоставало выделенных железнодорожных составов и, значит, наличия посадочных мест. Почти невозможно было простым смертным купить или перекупить как-то проездные билеты. На Московском вокзале клубились огромные многочасовые очереди пассажиров. Частично детей из детских домов эвакуировали по программе.

Жители, предвидевшие трагедийное развитие событий, сдавали ненужные вещи в комиссионные магазины и покупали на вырученные деньги воду и то, что им становилось нужно для существования в текущие дни. Приходило понимание момента.

Чрезвычайные события все нарастали и прогрессировали столь стремительно, что уже никто не успевал уследить за ними – все новыми и ужасными – и сориентироваться соответственно нужным образом. Тем более что информация о них подавалась своеобразно, скупо. Так что сам все понимай как хочешь.

В августе же немецкие бомбардировщики разбомбили продовольственные Баадаевские склады. Причем тяжело груженные бомбовозы низко-низко, с хищно-ужасным гулом, наплывали на этот участок территории и превратили ее в черный ад. Враг пытался обречь население города на голод!

На «Большевике» сгорела электростанция. Кто поджег – неизвестно. Неспроста сгорела? А вскоре был разбит трамвайный путь, ведущий в Рыбацкое, поэтому Павел уже пеше преодолевал большое расстояние до завода и обратно от него домой.

Сначала немецкие авиалеты на Ленинград совершались чаще, чем артиллерийские обстрелы; потом, примерно в октябре, уже зачастили и такие обстрелы, каждый, не только взрослые, работал как мог, – сверхурочно. Продовольственные карточки ввели еще до блокады. Получали булки, хлеб. Остатки сушили.

В квартире у Степиных была плита каменная, медная ванна, колонка для нагрева воды; пользовались примусами, коросинками. Был лифт. Подвал в доме был сухой, просторный. Туда, в него, спускались жильцы – и даже оставались в нем с ночевкой – во время бомбежек, особенно ночных.

У Степиных жили сестра Яны – Зина и брат Алеша. Алеша и его маленький сын умерли. Зина выжила. Их мужья – нет. А ее отец и мать погибли. Зина занималась до войны по самолетостроению в Воздушной Академии. Она с мужем получила перед войной назначение (как строитель, причастный к оптической системе) на Украину, в город Проскуров. В качестве инженера-сантехника. Строить там аэродром. Но ни один аэродром не построила. А другая сестра, Даша, тоже жена военного, не жила в Ленинграде (куда иголка, туда и нитка), но муж стажировался в Толмачевской политической Академии. Он получил направление в Пушкин. А во время войны все семьи военных были препровождены на Урал. Переписки с ними поначалу не было.

Однажды Степины вместе с другими соседями ходили в Пулково за кочерыжками. Набрали мешки. Но было опасно донельзя: немцы не жалели снарядов – напропалую обстреливали таких добытчиков еды.

Они как-то дожили до февраля-марта 1942 года. Первую декаду ничего из продуктов не давали. А «Дорогу жизни» только-только наладили. Хлеба давали по 250 гр., а ребятам-иждивенцам – по 100 гр.

Отец Павла, бывший армейский снабженец, и теперь работал на фургоне, на котором развозил как экспедитор, хлеб морякам, так подкармливал сыновнюю и дочернюю семьи.

В Рыбацком раз снабжали лошадиным мясом. Взамен папирос.

Эти 250 гр. эрзаца явно не хватало для поддержания жизнеспособности в людях, еще работавших до упора. Наглядно: когда Павел сильно поранил о металл свою руку, так кровь из нее сочилась белая – как сыворотка.

На механическом заводе никакого накопления продовольствия не было. И очевидных работ фактически не имелось: не было сырья и не было заказов. Так заводская администрация разумно стала втягивать еще живых людей в какое-нибудь дело, пусть и пустяковое – лишь бы немного подкармливать таким образом работников. Женщины, впрочем, выживали дольше.

По Неве в блокадную зиму везде были протоптаны дорожки. Павел вот идет и видит: женщина стоит на пути – на дорожке – уже овеяна белым снегом. В очередной обстрел он уцелел на улице, а кто-то рядом уже стонет… каждый человек – житель города – теперь вступал в трагическую борьбу со смертью – развязку… разъезжали спецмашины, в них складывали поленья трупов, которые всюду чернели.

В это время в Ленинграде безопаснее можно было ходить лишь посередине улиц, а не по тротуару. Могли наброситься, утащить… и тут, пока добегут, оглянешься, увидишь, – запросто пропадешь. Раз Павел заночевал у приятеля недалеко от завода, да подумал уже в постели: «Зачем я?! Заснешь – сгинешь на тот свет. Ни за что! Ведь никто не знает где ты?» Ушел от него.

III

В марте 1942 года заводская администрация «Большевичка» предложила Степину вместе с семьей и другими работниками выехать в Сталинград. Зима была крепкая на мороз. Лед сковывал Неву. И вот Степины с вещами на санках тащились по Невскому льду до Финляндского вокзала.

Они выбрались из дома 24 марта. Павел весь был опухший от постоянного недосыпания, а Яна очень-очень больна, сильно температурила: температура в теле поднялась до 41 градуса. У нее отказали почки – ацетон в кровь пошел. Павлу помогал везти ее на больших санках ее отец. Он открыто говорил сыну:

– Смотри, Паша, Яна умрет – ведь ты детей потеряешь…– Он не очень-то верил в его способность заботиться.

У них, детишек, ради подстраховки заблаговременно были зашиты во всех карманах написанные на бумажках имена и адреса.

И двое-то суток они проторчали на Финляндском вокзале – железная дорога была донельзя забита, эвакуирующимся никак не давали линию.

После было страшно то, что когда погрузились в кузов полуторки, тогда она с ними, людьми, и вещами плыла по ледяной воде ладожской, качаясь, и чуть ли не опрокидываясь в водную черноту-бездну. Одна из них на виду всех сорвалась и так ушла в глубину, совершенно запросто… Ойкнуть никто не успел!

Пока переправлялись в таком половодье, Толя, сидя в кузове зажатым между мешков с вещами, чуть было не замерз.

Что-то около 2000 или побольше заводчан и членов их семей прибыли в спасительную Кабонну. Им всем выдали продукты, в основном крупы, из которых варили каши на таганках. Причем доброхоты присказывали наставительно:

– Много не ешьте! Много не ешьте!

После тоже двухсуточного ожидания они погрузились в эшелон, состоявший из вагонов-теплушек (выручалок) и наконец, поползли, поехали вглубь России. И немцы не оставляли их в покое: бомбили поначалу.

А по ночам на остановках, видно, железнодорожники стучали в двери теплушек и громко спрашивали:

– Трупы есть?

И тогда тела умерших, вновь пополнивших скорбный список, спускали из вагонов на землю.

В часы вынужденных стоянок, когда состав загоняли в какой-нибудь тупик, чтобы освободить путь для других эшелонов, его пассажиры, выбравшись из теплушек, жгли костры и из снегозащитных щитов, так как было еще довольно холодно и готовили на этих кострах какую-нибудь еду.

Яна понемногу приходила в себя. Павел держался. Люба, одетая в теплую шубейку, играла в песочницы между шпал. У нее была формочка полумесяцем – подковка как полуулыбка. Странная для военного времени. Была подковка с ручкой маленькой. Ярко зеленая, обливная. И помнила – вспоминала Люба потом (и даже ей снилось это спустя шестьдесят пять лет) ярко-желтый песок, игравший желтизной в лучах весеннего солнца. Совсем одна она играла. Брата Толи рядом с ней не было. И у нее все время возникала мысль, когда она видела лица людей: «Ну, почему все такие хмурые, грустные?»

Их повезли в обход Москвы. Очевидно, они имели такой, страшно несмотровой, непотребный вид, могущий испугать москвичей. Где-то в апреле они наконец прибыли на место назначения – в Сталинград, на тракторный завод.

Встречавшим их, как узналось, было наказано:

– Встретить ленинградцев со всеми почестями!

И точно, их встречали даже с оркестром! А они-то еще еле-еле двигались, были еще живыми… Живые немощи!

Они ехали сюда целый месяц. В дороге умерло почти 500 человек. Никто этого не считал. Было не до счета такого.

Среди встречавших здесь ленинградцев, кстати, оказался и белобрысый их знакомый, тоже ленинградец, талантливый снабженец, попавший сюда на Сталинградский завод ранее. Он с нескрываемой радостью хотел теперь услужить им, своим землякам. Всем им были выданы продовольственные карточки, нужные талоны. Вообщем, всех их кормил завод, для всех подготовлено жилье. Кроме того, на местном рынке ленинградцы продавали все, что привезли с собой сюда: одежду, белье, еще какие-нибудь вещи. И за проданное могли купить еще еду.

Степиным выделили для проживания хорошую светлую комнату в новом здании, которая раньше служила чуть ли не баней.

Сталинградский завод располагался вдоль Волги. Он начал производить новую обстрелянную пушку, которую изобрел талантливый конструктор Грабин: она отлично сбивала снарядами вражеские самолеты.

IV

Все отдохнули, может, с месяц-полтора, более-менее спокойно. У Любы болели уши. Был отит от простуды.

В конце июня – начале июля 1942 года фронт еще толокся далеко за Калачом. За Доном. Главные потери у наших войск были под Харьковом. Но неожиданно прорвавший оборону немец занял где-то какой-то важнейший для завода разработанный и эксплуатируемый заводом карьер, в котором добывалась особая глина. Для производства кирпича – шамотного, огнеупорного. И стало нужно разведать ближайший старый карьер, чтоб не остановилось производство. Это важное дело поручили Степину, как специалисту-технологу. Хотя он, новичок, еще, как следовало, и паспорт свой не сдал в заводской отдел кадров. Да с него его и не требовали покамест. И он съездил в одно место, и наладили добычу глины в нужном объеме.

Областной отдел народного образования, куда обратилась выздоровевшая Яна, хотевшая учительствовать, дал направление в районный центр Урюпинск, в школу, где освободилось место историка. А между тем, заводское начальство сообщило Степину:

– Нам надобно вывезти из города в безопасное место нескольких жен с детьми. Возьми и своих ребят. Можешь?

– Хорошо, – сказал он, – сделаю так.

Так совпало: с ним, Павлом, три семьи раным-рано выехали вдоль правобережной Волги в направлении Урюпинска, расположенного примерно в 200 км от Сталинграда. Северней.

И Яна с детьми поселилась, как ее определили по обыкновению, в местной школе. Почти сразу же следом заявился дотошный милиционер с проверкой – стал придирчиво выяснять, что за личности такие вселились сюда и что за человек завроно распорядился поместить их прямо в школе.

Очень важно, что здесь учителям регулярно раздавали хлеб и что сочувствующие жители еще делились им с Яной; так что она дальновидно сушила каждый раз оставшиеся его кусочки и так постепенно насушила целый мешок сухарей, которые позже очень выручили ее семью. Яна быстро ко всему тут приспособилась, привыкла, учительствовала себе в удовольствие даже, и было немаловажно, а может быть и самое главное, то, что они – она и дети – сносно кормились, поправили свое здоровье. Хотя тогда как где-то за Доном бились наши бойцы и гибли от немецких пуль, она приехала сюда за тем, чтобы рассказывать школьникам о завоеваниях персов, греков, римлян и даже о Наполеоновских сражениях. Парадокс? Но это была ее стихия – рассказывать о кумирах толпы прошлых лет. Все-таки она и недаром вовсе было водила исторические экскурсии в Ленинграде. Все у нее получалось.

Правда, она за блокадные дни уже от чего-то отвыкла. Например, ее, блокадницу, в Сталинграде поначалу поразили накрашенные женщины. Как и оркестровая музыка. Вещи, ставшие вроде бы ненужными в жизни.

Павел был востребован, как техник – технолог по различным снабженческим делам: если не кирпичи, то нужен был кабель и т.п. Он, бывая в разъездах командировочных, дважды заезжал в Урюпинск и заночевывал в школе у жены.

Однажды же он по-новому должен был отправиться в Воронеж. Опять потребовалась новая партия шамотного кирпича. А тут вдруг немец стал форсированно наступать. Фронт не стабилизировался, как того хотели наши военноначальники – не хватало военного опыта и нужного боевого снаряжения; бойцы не смогли, как ни пытались, закрепиться в обороне на определенном рубеже.

Павел позвонил Яне и сообщил ей, что вновь выезжает в Воронеж.

И тут-то возник курьезный момент. В классах урюпинской школы между взволнованных учителей уже расхаживали военные, нагрянувшие сюда, и снимали со стен висевшие учебные карты. Яна накоротке успела уже познакомиться с серьезным остроскулым молоденьким лейтенантом, сообщила ему, откуда она, и он успел потише сказать:

– Постарайтесь отсюда поскорее выбраться.

– Почему?

– Вы же знаете, что немец уже в Воронеже.

– Я не знала… – растерялась она.

И теперь при нем и при всех, разговаривая с мужем, не могла в открытую напрямую сказать ему о том, что Воронеж уже в руках немцев. Просто сказала, повысив голос до приказных ноток:

– Павел слышишь, срочно приезжай сюда и вывези нас отсюда! Мы ждем!

Это было как проявление некой телепатии. Он что-то такое понял. Примчался по-быстрому.

Без лишних разговоров Степиным дали под расписку лошадку с телегой, принадлежавшую отделу народного образования, и Павел, как и в прошлое лето, выезжая с дачи в Ленинград, вывез так же семью из Урюпинска. Он подумал об этом. Столь зрелищно это было. Да только доехали так до какой-то маленькой станции: здесь, разгрузившись, вынужденно сдали лошадку – работягу.

Между тем, навстречу невиданно сплошным потоком шли автомашины – отступали наши части. Только здесь он почувствовал, что такое война. Какое было количество войск.

По счастью, в Сталинград, вернее в том направлении, рулили три грузовые автомашины с каким-то, как выяснилось оригинальным грузом для фронта. КГО значились белые буквы на кабинах грузовиков – значит Комитет Государственной Безопасности направлял сюда ничто иное, как парашюты. Павла и его семью подвезли лишь поближе к Сталинграду, и все. И ему вновь пришлось искать попутку.

Их взял в дребезжавший кузов полуторки один шофер окающий, ехавший вместе с каким-то фронтовым командиром. Тот отрывисто спросил Павла:

– Скажите, а есть ли за Волгой фронт?