– К чему это тебе, Мими? Ты еще молодая. Это нам, старикам, уже нечего терять – нас не уволят и в Инту не сошлют. Правда, Силантий? А вот ты, Машенька, всю карьеру себе испортишь!

– Да Машка ведь у нас – беспартийная! К тому же, Леночка, сейчас другие времена, вот увидишь – скоро все будет можно! Оставь дочь в покое, пусть идет! – увещевал супругу Силантий Семенович.

Когда Мими вместе с советницей входили в церковь, каждение уже началось, и прихожане замерли в низком поклоне. Потом голоса певчих взлетели высоко к самому куполу и устремились вниз, наполняя все внутреннее пространство невидимой силой, обволакивающей всех молящихся. Маша заметила, что с правой стороны к ней стала боком приближаться высокая дама. В ее орлином профиле, крупных брильянтовых серьгах и черных волосах, уложенных короной на горделивой голове, чудилось что-то инфернальное. Инстинктивно отодвинувшись от нее, Мария смотрела на закрытые врата алтаря. Внезапно они открылись – началась «Херувимская песнь», о которой она до сих пор понятия не имела. Через минуту стала задыхаться, ощутив, что земля уходит из-под ног. Крепкие руки тети Леры успели подхватить ее и прислонить к колонне. К горлу подступила дурнота.

– Мне бы выйти, – жалобно пролепетала она.

– Терпи! – тихо приказала советница.

Наконец прихожане двинулись к причастию. И когда «бриллиантовая незнакомка» отдалилась от Маши, ей как-то сразу полегчало. По окончании службы она стояла вместе с тетей Лерой на крыльце, которая раскланивалась со всеми. Мимо них проплыла и «бриллиантовая дама» в сопровождении пожилого грузного спутника, приветливо кивнув.

– Кто она? – нервно спросила Мими, остро всматриваясь в орлиный профиль.

– Это – княгиня Орликовски с мужем.

– Княгиня?! А кто они вообще?

– Как кто? Прихожане постоянные, почему они тебя интересуют, а?

– Со мной что-то странное случилось, тетя Лера, когда она ко мне приблизилась! Вы разве не заметили?

Советница недоуменно пожала плечами:

– Нет-нет, деточка, этого не может быть! А вот почему в обморок во время «Херувимской» падают, я тебе потом объясню! – строго сказала она и заботливо взяла Машу под руку.

По дороге домой советница медленно произнесла:

– Никогда ни на кого не думай, будто кто-то на тебя порчу навел и тем более в церкви, где ты перед самим Господом стоишь! Знаешь ли, отчего ты в обморок чуть не свалилась? – от грехов своих нераскаянных! Так бывает иногда с «новоначальными». Гм, на исповедь тебе нужно, деточка, слышишь?

– Ах, тетя Лера, боюсь я… гм… да и молитв-то, кроме «Отче наш», не знаю вовсе. Вот профессор мой, покойный Конрад Федорович, верующим был, но мало говорил со мной о вере. А вот недавно открылось мне, что неведомые человеку силы действительно есть, да-да, здесь же на земле!

– Скажешь тоже – «силы неведомые»! Знаешь ли, как они на самом-то деле называются, а? Очень просто – бесовскими! А ты, судя по всему, уразумела так, что если дьявол существует, то и Бог, наверное, тоже? Значит, к вере как бы «от противного» идешь – с «черного хода». Гм, и так бывает, но это все же лучше, чем в безбожницах ходить! Расскажи-ка обо всем священнику, не медли! Знаешь, как наш отец Варсонофий глубинно исповедует?

О том, что было через неделю в храме Св. Николая, Маша вспоминала сквозь туман. Потом спросила тетю Леру об игумене Варсонофии, кем он раньше был?

– На подлодке служил, болел долго… по воле Божией постриг принял. Ну, а в Вену к нам попал, наверное, потому, что языки знает и вообще очень образован. Но это всего лишь мои мирские догадки, не более того…

* * *

Мария приближалась теперь к тому сокровенному переживанию, давно забытому. К тому, что в раннем детстве вызывало в ней душевный трепет. Вспоминала, как вместе с бабушкой Фаиной и тетей Клавой ходили из Лопатинска в ближнюю деревеньку Старый Ручей, где на высоком холме стоял светлый с голубыми куполами храм. И тот весенний день, когда все говорили друг другу: «Христос воскресе!»

«Как могла я столько лет без этого жить?! Свято верить в диамат-истмат?!» – теперь эта мысль ужасала ее….

* * *

Перемену в душевном состоянии дочери родители вскоре заметили и деликатно дали понять, что желают побольше узнать о ее московской жизни. И Маша наконец решилась поговорить с отцом о своем новом назначении. Силантий же Семенович, будучи уже много лет советником при ООН, был политиком весьма искушенным, чтобы сразу понять, откуда «ветер дует». И удивился чрезвычайно.

– Пойдем-ка, Мими, прогуляемся, – сказал он вдруг, молча обведя глазами стены и телефон, – погода сегодня отличная!

– Просто замечательная, папа! – усмехнулась дочь, разыскивая зонт в коридоре.

Беседу продолжили под проливным дождем.

– Наши «бонзы»-то застолбить себе хотят то, что пока еще государству принадлежит, понимаешь, Мими? – стать совершенно открытыми собственниками, то бишь капиталистами жаждут! Ведь и золото партии уже давно за рубеж переправляют. А для чего? Да чтобы потом присвоить. Если страну нашу хорошенько тряхнуть – вниз головой подвесить, ну тогда все возможно будет…

– Да как же это, папа?

– Ну к примеру, можно команду наверху поменять, что, кстати, наш генсек неподражаемый уже начал. Хаос потом спровоцировать. Под лозунгом свободы и демократии, «под шумок» насадить во власть частный капитал. Вот увидишь, скоро нечто подобное случится, может, и Союза не будет, и страна расколется на части!

– Да это же уму непостижимо, папа! Ты действительно в этом уверен?!

– Ну, эдак процентов на семьдесят, я ведь многого даже тебе, Машенька, рассказать-то не могу, – твердо произнес Ивлев и, вздохнув, добавил: – Твоя должность, гм… странно как-то – овце беспартийной в ЦК предложили? Может, им нужны сейчас такие, кто за власть бороться не будет, ну, «лошади рабочие», а? Вообще-то откажись-ка ты, дочь! Уходи оттуда, иначе все равно съедят, слышишь?

– Я и сама так думаю, папа! Только из Академии уходить жаль.

– Конечно, но твоя ситуация может стать опасной. Лучше б тебе даже в Москву не возвращаться, а? Нам с матерью уже ничто не грозит, в лагерь не загонят, – не те теперь времена!

– Ты это что, серьезно, паа?! Да как же… гм… нет, я без России жить не смогу! – взволновалась не на шутку Мария, растерянно глядя на отца. А он тихо проговорил:

– Ну, Мими, успокойся, придумаем что-нибудь…

* * *

В воскресенье после литургии Маша дождалась игумена. Поведав о своих делах, просила у него совета.

– Да стоит ли вам, Мария, жизнью из-за должности рисковать? А если все же не отступите, то ради чего?

– Ну в общем, отец Варсонофий, я изучаю, как мысли писателей, ученых, политиков влияют на людей, как проникают в сознание общества.

– Что ж, тема-то очень нужная, ведь необходимо знать, какими идеями будет охвачен наш народ. Но учтите, Мария, что прежде надо бы подумать о спасении своей души, а потом – о судьбе народа.

– А что же может важнее-то быть, чем судьба родины, батюшка Варсонофий? – удивленно воскликнула Маша.

– Ну если вкратце сказать, то родина человека ведь на небе, а не на грешной земле. А если он родину-то земную выше Небесной родины вознесет – что тогда будет? Суета сует и томленье духа.

– Гм, а как же, отец Варсонофий?

– Вдумайтесь-ка, если у вас идея спасения России на первом плане стоит, то Бог-то на второй план отодвигается, не так ли? Вам решать – бороться ли сейчас за справедливость самозабвенно или прежде всего к жизни духовной обратиться. Ну, как батюшка Серафим Саровский сказал: спасайся сам, и вокруг тебя спасутся и другие!

Эти слова игумена глубоко взбудоражили Машу, вызвав в душе острое несогласие с ним. Но что-то все же остановило ее от возражений ему.

«Да как же так, – думала Мими, бредя по темным венским улицам, – почему я сначала о своем собственном спасении печься-то должна, а не о служении родине?! Разве это угодно Богу? Разве отдавать свои силы на благо ближних – не долг христианина? Разве при этом Господь непременно на второй план отодвинут будет? Не вмещаю того, что игумен говорит! Видимо, я не доросла еще».

Через неделю Маша рассказала отцу Варсонофию о встрече с «черным пришельцем», столь потрясшей ее, до сих пор не дававшей покоя. Выслушав ее со вниманием, игумен спросил:

– А вы не припомните, что предшествовало той встрече-то? Ведь демоны просто так, без причины никогда не являются людям! Не упоминали ль при ком-то вслух о враге рода человеческого?

– Да нет, батюшка… а, впрочем, ну, не я сама, а в моем присутствии, да, было так, – и в памяти Мимозы вспыхнула вдруг сцена с выходкой Ники Редозуб, однажды в окружении гостей воскликнувшей, что ее идеал – это тот, кто самому Богу вызов сделал. И в тот же миг лицо черноокой красавицы будто молнией озарилось, и она предложила, как бы в шутку, тост за Люцифера, а гости засмеялись и выпили.

– И вы, Мария, тоже?!

– И я в первый миг засмеялась. Ну по инерции. Из стадного чувства – это меня гложет до сих пор! Но пить не стала, это же так мерзко было – надо было встать и сразу уйти, как только я опомнилась! Но я просто промолчала, чтоб хозяйку не обидеть, думая, что она не совсем понимает, кто такой Люцифер.

– А ведь это был момент соглашательства с сатаной! Вот бес-то за вами и погнался. Меня лишь одно теперь удивляет, как вы живы-то тогда в метро остались. Гм… вот к чему человекоугодие-то ведет! И еще не пойму, как вы Библию-то, Библию вознамерились в метро читать?!

С поникшей головой Маша еще долго слушала игумена. А он говорил: кто не раскаялся в грехах своих, тот лишается благодатной защиты Святого Духа, тот становится открытым демонскому стрелянию. И чем более одарен человек, тем с большим азартом бросаются на него демоны. Они жаждут подчинить его их воле.

«А ведь это и обо мне, – подумала Мария, – речь не об одаренности, нет, а о моем тогдашнем дурном увлечении».

Еще в юности Мимоза разделяла расхожее мнение наших высоколобых интеллигентов о православии, не видевшими в нем за церковными обрядами ничего духовного – мол, это – для «простецов». И вслед за многимии знакомыми Маша соблазнилась восточной экзотикой, гонялась за самиздатом. И не только: несколько раз она даже пыталась под руководством «гуру» медитировать по методу Шри Раджниша, якобы открывавшему выход на контакт с Космическим Разумом. Это были упражнения по «глубинному погружению» со свечой и зеркалом в темноте. И поначалу ей действительно казалось, что она проникает в нечто таинственное, однако вскоре перед ней забрезжили жутковатые очертания призраков. Потрясенная, она в ужасе отпрянула от зеркала. С того момента она напрочь отказалась от йоговских и дзен-буддистских «заморочек».

«Как могла я тогда клюнуть на все эти приманки и с ведьмой Никой общаться? – а все из-за дурного любопытства, из-за книг… ведь это страшный мой грех…» – мучительно размышляла Ивлева. До отъезда своего в Москву она еще не раз приходила к священнику на исповедь. А потом они просто беседовали, и нередко он говорил о событиях грядущих:

– В Кремле соборы откроют, народ в церкви ломиться начнет, всей семье царя-мученика Николая молиться будет. А на месте бассейна «Москва» Храм Христа Спасителя восстановят.

– Возможно ли в такое поверить, отец Варсонофий?! – поражалась Мими предсказаниям игумена.

* * *

Соседи неожиданно пригласили Ивлевых отпраздновать приезд сына Антона. Огромная гостиная Лавриных была залита светом от антикварных люстр. Лицо хозяина, Сергея Денисовича, засияло радостью, когда к гостям вышел Лаврин-младший.

– Давненько ты, Антон, не навещал родителей. Уж года три? – спросил Силантий Семенович.

– Уже пять лет. А ты Маша, часто приезжаешь? – полюбопытствовал дипломат.

– Да уж почаще, чем вы, – сказала она, с интересом взглянув на сильно постаревшего Лаврина-младшего.

Черты лица его выдавали мужественный характер, но глаза смотрели на мир с какой-то неизъяснимой скорбью. С тех самых пор, как внезапно ушла из жизни его жена Вера, он посвятил себя воспитанию двух сыновей-близнецов, теперь уже оканчивающих университет. А тетя Лера призналась как-то Машеньке, что смерть невестки – Божие наказание за ее, Лерины, грехи. И слова добродетельной советницы казались Мимозе чересчур странными: это ведь таинство, и почему кто-то вдруг умирает, ведает один только Господь…

Гости просидели за изысканным столом Лавриных до полуночи, обсуждая события в Африке и Европе, а о том, что происходило у нас, старались говорить иносказательно, озираясь на стены…

* * *

На следующий день Антон позвал Машу прогуляться по центру. Заглянули в современное кафе «У Эйнштейна», потом прошли до Штефанплац. И Лаврин-младший неожиданно спросил:

– Так ты помощником у «серого» будешь, это правда?!

– Но я хочу отказаться от этого, только не знаю пока, каким образом, – созналась Ивлева.

– Я бы тоже постарался выскользнуть из лап сего «монстра» – ведь борьба за близость к нему нешуточная пошла. Трудно даже представить, какое тут переплетение интересов, и кто вокруг него теперь танцует – от цэрэушников до моссадовцев. Ведь от указов Юрия Власовича старая идеология обрушится. Ну а что вместо нее провозгласят, так теперь уж ясно – безбрежную демократию и свободу. Ха-ха! Вот лапшу-то народу на уши понавесят! Но ничего не поделаешь, ведь грядущие у нас перемены спланированы уже на мировом уровне давно. Скорее всего, и Союза не будет, одни обломки останутся.

– Вы действительно так думаете, Антон Сергеич?!

– Мне нечего думать, Маша, увы! Я знаю, – со вздохом произнес он, – Ты же не станешь отрицать, что именно «закрытые структуры» определяют политику во всем мире, ведь так?

– Ну если говорить о неомасонских ложах в Европе – об этом я слышала, и о таких как Бнай-Брит – но они слишком закрыты, или Бильдербергский клуб и тому подобные, – простому смертному их тайны недоступны.

– Вот именно это я имею ввиду, госпожа профессор! И становиться пешкой в схватке за власть между «монстрами» – явно не для тебя! Ты все-таки женщина.

– Мне страшно от ваших слов, Антон Сергеич! И ведь отец-то в том же духе вещает, мол, оставайся здесь, в Вене, и нечего тебе сейчас в Москве делать, представляете?

– Остаться здесь? Да это в твоем случае – «соломоново решение»! Всегда считал Силантия Семеновича мудрым человеком! Понимаешь ли, Маша, в какую заоблачную сферу ты уже взвилась, а ведь это – клетка, западня, ну и дверца-то из нее за тобой захлопнулась! Эй, да ты не пугайся, что так говорю, – почти захлопнулась, почти… Ведь оттуда уже никого назад так просто не выпускают. У тебя есть единственный шанс – уносить ноги немедленно. И ведь оформить-то все можно вполне легально!

– Но я не могу представить себе жизнь вне родины, – растерянно промолвила она.

– Ты лирику-то эту оставь! Я тоже не представлял, но знаешь, как моя мама говорит: на все воля Божия! А в твоем случае речь не об эмиграции даже. Если Силантию Семенычу, как отцу, не совсем удобно твоим устройством заниматься, то для моего отца и меня это совсем не трудно!

– Потрясающе! Это действительно можно? Спасибо, Антон Сергеич!

– Пока что не за что. Начинай-ка готовиться к тихому исчезновению из Москвы. В ноябре я постараюсь там быть, но если не смогу – вот тебе номер, наизусть выучи! В любом случае, когда тебе позвонит Трофим Трофимыч, сразу беги на улицу к автомату, ясно?

– Конспирация необходима, господин Штирлиц? – засмеялась Маша и тут же осеклась, уловив суровый взгляд Лаврина-младшего.

* * *

Тетя Лера всегда болезненно переживала расставание с сыном. Лишь через две недели после его отбытия в Южную Африку она вновь обрела способность к общению. И в день Преображения Господня после литургии приняла, наконец, приглашение князей Орликовски на обед, куда и направилась в сопровождении Машеньки.

Семья потомственных русских эмигрантов обитала на одной из старинных узких улочек вблизи Южно-Тирольской площади в огромной квартире с двумя анфиладами комнат, живописным эркером и застекленной цветными стеклами верандой. Здесь все дышало антикварной роскошью. Гостей встретила дочь хозяев – тридцатилетняя Зинаида. Она была похожа на студентку – короткая стрижка, брюки. По-русски говорила с легким акцентом. Сопроводив дам в гостиную, скорее напоминавшую музей, тут же представила им своего дядю – графа Вадима Корфа, прибывшего из Мюнхена навестить родственников.

Вадим Ильич, родной брат хозяйки дома – княгини Ольги Ильиничны, был воистину хорош собой: осанист, подтянут, и с таким же, как у сестры, орлиным профилем. Высокий лоб обрамляли густые волосы с проседью, а голубые глаза, отливавшие стальным блеском, обличали в нем властолюбца.

Мгновенно оценив Марию Силантьевну как объект, достойный его «сиятельного» внимания, Корф принялся ухаживать за дамами с французской галантностью. Предложив им ознакомиться с семейными реликвиями – висевшими на стенах портретами предков, он кратко пояснял, кто из них и чем когда-либо прославился. Затем громко приказал племяннице:

– Неси-ка нам, Зиночка, шампанского!

Но на пороге гостиной уже стоял князь Орликовски с бутылкой в руках, а следом за ним вошла и княгиня с подносом, уставленным закусками. Хотя по церковному уставу в тот день полагалась только рыба, Машу поразило многообразие морепродуктов: тут были и гигантские лобстеры, и мидии, и навахи, и чипирони – совсем неизвестные ей обитатели моря. Но главным было общение, ведь потомки белоэмигрантов – особая каста, о которой простой советский человек знал лишь понаслышке да кинофильмам.

Неожиданно граф Корф обратился к Маше:

– Знаете, Мари, я скоро буду в Москве, кстати, впервые. Не хотел бы показаться навязчивым, но не могли бы вы уделить мне немного времени? Я мечтаю попасть в те места, что у вас иностранцам не показывают.

– Безусловно, Вадим Ильич! Для вас, как неофита, найдется много интересного.

Беседа продолжилась и после десерта, когда Корф подвинул свое кресло к расположившейся на диване Мимозе. К ее крайнему удивлению, он оказался наслышан о научных направлениях ее родного института. Затем спросил как бы невзначай:

– А вы, Мари, как к теме масонства относитесь?

– Ну, Вадим Ильич, не знаю, читала кое-что, но о современных масонах у нас мало что известно, мне, по крайней мере.

– А побольше узнать не хотели бы?

– Почему бы нет? При возможности не отказалась бы…

– А если я просветить вас могу, не откажетесь выслушать простого смертного?

– С превеликим интересом, Вадим Ильич! – ответила Мими, не скрывая своего недоумения.

– Я сам, дорогая Мари, состою в ложе «Экклесия вест» уже много лет – так сложилось. Ольга, сестра, всегда была против. Но что поделаешь? Разные у нас представления. Хотя в церковь и я по праздникам захожу. Только здесь, в Европе, нет у нас, православных, истинного единения душ. Понимаете ли? А среди масонов очень разные люди встречаются, но объединяться-то они умеют ради торжества справедливости, да еще как! Вот и в Москве подобные нам братья есть, и время такое – их время приближается, – в этот момент граф прервал свой монолог, пристально взглянув на Ивлеву, будто пытался прочесть на лице профессорши либо степень ее осведомленности, либо интереса. Но она, и бровью не поведя, спросила:

– А какое такое время, Вадим Ильич?