– Так и начинать не стоит, раз не знаете! – отпарировала она уже на выходе.

С неба валил мокрый снег, заставивший Мимозу мгновенно ощутить весь неуют поздней ленинградской осени.

– В такую погоду лишь волки по улицам гуляют. Может, зайдем с вами в «Север», неплохо бы сейчас и кофе попить, а? Меня кстати зовут Максим, а вас?

– Меня? Маша, – почему-то сдалась она, и они дружно двинулись в сторону Невского.

Возвращались в Москву в одном вагоне: чтобы не упустить Мимозу, Максим поменял свой билет. Почти каждый вечер теперь они бродили по бульварам, иногда заглядывая то в чебуречную, то – в кино. Говорили о самом сокровенном. И Маша потеряла голову. Когда он почему-либо не звонил ей в условленное время, она начинала сходить с ума.

Максим оканчивал аспирантуру МАИ, готовился к обсуждению своей диссертации. По этой причине весной они виделись все реже и реже. Но поначалу это не беспокоило Мимозу, ведь Максим успел предложить ей руку и сердце, как и подобало благовоспитанному юноше. И на «интим» вовсе не претендовал. Но однажды за целую неделю не позвонил ни разу, и это обстоятельство взорвало Машу. Собравшись с силами, она заявила ему, что все между ними кончено. Лишь тогда он примчался просить прощения…

Когда до свадьбы оставались считанные дни, сердобольная Мими оставила припозднившегося Максима на ночь у себя. Безумно влюбленная, она решилась на это из страха за него.

Проводив его утром до метро, Мимоза долго потом бродила по улицам. Она была в смятении… Интимная близость представлялась ей совсем иначе. То, что произошло между нею и Максимом, оставило горький осадок в душе: словно это был не ее любимый Максим, а кто-то чужой и жестокий. Ее сжигал теперь ужасный стыд – и перед ним, и перед самой собою. Ей померещилось, что она сама, Маша, превратилась вдруг в какое-то грязное животное. Ощутила себя навсегда оскверненной. И резко охладела к нему, особенно в тот момент, когда он выказал циничное недоумение по поводу ее сохранившейся невинности…

Но свадьба-то уже была «на носу» – ко дню торжества из Вены собирались прилететь родители. Однако… Максим исчез. И обескураженной невесте пришлось сообщить отцу, что все отменяется.

Она не помнила, сколько ночей не смыкала глаз, когда душевная боль переросла в тупое отчаяние. Ее сознание разрывали противоречия: то она вспоминала их романтичные прогулки и в дождь, и в снег, то с ужасом переживала вновь подробности той злополучной ночи, пытаясь вытравить из своего сердца «этого мерзавца». Однако такую великую любовь напрочь вырвать из сердца ей было не под силу. И она безутешно задавалась вопросом: как Максим мог стать таким? Почему? Откуда в нем столько мерзости? Неужели вообще между мужчиной и женщиной все та-ак происходит? Еще раз что-либо подобное я просто не переживу! Гм… а ведь мама у него милая, интеллигентная, в «менделеевке» преподает… Временами страдание Мимозы казалось ей самой невыносимым. И если внешне она все же пыталась быть «в форме», то внутренне – медленно умирала: все опостылело ей… Боль, стыд, унижение ожесточили поначалу ее сердце. И оно покрылось тонкой ледяной корой. Лишь постепенно углубляясь в осознание случившегося, Маша признала и собственную свою вину: значит, совершила тяжкий грех, уступив Максиму. И была настолько слепа от страсти, что не сумела распознать в нем предателя…

* * *

Сия история кому-то показалась бы банальной, но в душе девушки она произвела фундаментальный переворот. С тех пор ее кроткий нрав удивительным образом соединился с железной волей: задумывая совершить что-либо, она становилась непреклонной. Именно эта черта характера стала причиной ее одиночества. Мимоза раз и навсегда решила: замуж выходить – это не для нее! Ведь настоящей-то любви на этом свете нет – одни только иллюзии. И брак собственных родителей представлялся ей далеко не безоблачным. И жизнь бабушки Фаины с дедом Иваном была отнюдь «не сахар». Ведь бабушка почему-то не уставала повторять подраставшей внучке:

– Учись, Мими! Какой бы муж тебе ни попался – не сиди дома, как мать твоя и я, грешная! Будь самостоятельной, нам, женщинам тоже нужна свобода!

Вскоре научным руководителем Марии Ивлевой согласился стать профессор Нилов. Что за невероятная это была удача, она поняла лишь много лет спустя. Кем же был Конрад Федорович? Сын московского профессора-востоковеда, он с юных лет изучал китайский и фарси. А после революции оказался вместе с родителями во Франции, продолжив образование в Сорбонне. Не раз вспоминая о Париже, он поведал Маше о своем природном любопытстве ко всему тайному, что привело его в те далекие годы в масонскую ложу. Пройдя через обряд посвящения, он вскоре убедился, что идеалы вольных каменщиков ему, православному, совершенно чужды. И Нилов остановился, не желая подниматься вверх по масонской лестнице. Но и отстраняться совсем не стал, поскольку старался и далее проникать в сокровенную жизнь «братьев», твердо решив для себя: чтобы бороться с неприятелем, надо вскрывать его тайны, как вспарывают нарыв. И Нилову, зараженному азартом исследователя, это удавалось довольно долго…

По возвращении на родину в конце 1920-х годов занимавшийся историей тайных учений и сообществ, молодой ученый был привлечен к работе в Наркомат иностранных дел, чему посодействовал его родной дядя, слывший известным специалистом по криминалистике и высоко ценимый большевиками. Одновременно Нилов начал чтение лекций для узкого круга особо доверенных лиц, собиравшихся в старинном особняке с колоннами – в «Институте красной профессуры». И вскоре это учреждение оказалось «в фаворе» у самого вождя. Поскольку Сталина чрезвычайно волновал вопрос о тайных силах в мировой политике, он проявил значительный интерес и к молодому скромному профессору. С тех пор за Ниловым раз в месяц в арбатский переулок стал заезжать черный «студебеккер» и отвозить его на Ближнюю дачу генсека…

В стенах Института Конрад Федорович продолжал трудиться всю свою жизнь. В последние годы среди его учеников появилась Мария Ивлева. Именно в ней увидел старый профессор свою преемницу. Ведь и для нее графский особняк в лабиринте Арбата всегда сохранял притягательный ореол храма науки, но не только: он оставался хранилищем нераскрытых тайн, где тени его прежних обитателей тихими ночами свободно разгуливали по залам и коридорам. И звуки их голосов в кромешной тьме гулким эхом возносились к высоким лепным потолкам. Иногда Мимозе снился карнавал прежних его насельников, где графини и кавалергарды истово кружились в едином хороводе с дворниками и чекистами в кожаных куртках.

* * *

А поначалу старенький Конрад Федорович казался ей слишком старомодным: больше говорил о церкви, чем о науке. Даже спросил как-то Машу, давно ли она перечитывала Экклезиаста, и поймав ее растерянный взгляд, лишь тихо покачал головой. Библия в старинном кожаном переплете досталась ей по наследству – бабушке Фаине под страхом смерти удалось сохранить ее как реликвию – единственное, что осталось в семье от убиенного епископа… И вскоре Мимоза стала ежедневно погружаться в содержание Великой книги. Но вникала в нее лишь умом – как при чтении «Илиады» либо «Доктора Фаустуса». Душа же и дух ее витали в ином измерении…

Однажды вечером возвращаясь из ИНИОНа, Мария спустилась в метро. В вагоне было пусто. Усевшись поудобнее, она спокойно достала Библию из сумки, затем перевернула очередную страницу Евангелия. И вдруг ощутила легчайшее дуновение воздуха, коснувшееся ее лица, а перед глазами мелькнула тончайшая темная пелена, как паутинка. И внезапно над нею нависла чья-то тень. Она хотела поднять глаза вверх, но не смогла: что-то сильно придавило голову. «Что это со мной? Ведь рядом никого нет», растерялась Мими. Взглянув вниз, заметила мужские туфли, они показались ей необычными – узконосые, темно-коричневые, с каким-то налетом старины. «Такие сейчас никто не носит – этак век восемнадцатый», – пронеслось в мозгу. И вдруг она стала молиться, как могла, отчаянно взывая: «Господи, помоги мне, спаси мя! Сделай что-нибудь!»

И с огромным усилием подняла голову: незнакомец, неподвижно застывший над нею, поразил своим видом: его удлиненная узкая фигура в темно-синем плаще, черном берете, слегка надвинутом на белокожем лице, была настолько эфемерной, что казалась сотканной из воздуха. Лишь черные его глаза весьма ощутимо излучали неземную, нечеловеческую злобу. Он смотрел на Машу в упор, не шелохнувшись, плотно сжав змеино-узкие губы.

«Иностранец! У нас таких нет… да и на человека он мало похож… инопланетный, что ли… а я-то ему зачем?» – лихорадочно соображала Мимоза, вдруг снова увидев перед собой проплывающую пелену. Но лучи от «черного существа» постепенно слабели. Скосив глаза в сторону, она заметила в его прозрачной руке портфель странной закругленной формы. Незнакомец достал из него белую книжицу и поднес ее близко к машиному лицу. Она прочла название, отпечатанное красными буквами: «I wait for you». И в тот же миг раздался голос машиниста: «Станция Шаболовка». Подняв глаза, Маша никого больше не увидела. «Космический пришелец» бесшумно исчез, будто его и не было.

Обескураженная Мимоза выскочила, не помня себя, из метро и жадно вдохнув глоток холодного воздуха, стремглав бросилась бежать. У дверей своего подъезда с опаской оглянулась – не преследует ли он ее…

«Кому рассказать – кто поверит? Никто! Но ведь это дей-стви-тель-но было. Решат, что Ивлева-то свихнулась – вот смеху-то в институте будет: мол, ее уже инопланетяне преследуют, ха-ха!» – думала Мими, пытаясь прийти в себя после жуткой встречи. Ведь ни во что мистически-потустороннее она раньше серьезно поверить не могла, ни в какую иную реальность. Хотя ей припомнилось вдруг: два года назад, увлекаясь опытами по книге Шри Раджниша, она зажгла ночью свечу и взглянув в зеркало, вскрикнула от ужаса, на миг увидев там… чужое отражение. Но постаралась тут же уверить себя, мол, ей это просто померещилось – от свечного пламени нарисоваться может что угодно… Ведь вся действительность тогда воспринималась ею под знаком непоколебимого диалектического материализма. Однако случившееся сегодняшним вечером настолько потрясло Машу, что расколов ее сознание, напрочь перевернуло картину мира в ее пытливой голове!!!

В машиной памяти всплывали образы «черного человека». Вот к Моцарту являлся же некто – «Реквием» заказать. А у Чехова – черный монах, а у Томаса Манна… – пыталась припомнить она. Да ведь это не просто фантазии художников, это было на самом деле, да! Вот и на меня вышел «черный человек» в метро. Смятенная этой мыслью, она снова стала молиться: «Господи, помоги мне! Вразуми меня! Спаси и сохрани…»

Мария осознала, что единственным, кто смог бы ее понять и поверить ей, был Нилов. Но он недавно умер. Ей вспомнилась вдруг Кирсановка: яблоневый сад, старый дом с покосившимся крыльцом. В просторной комнате с занавешенными окнами царила таинственная тишина. В углу перед иконой Божией Матери Одигитрии теплилась лампада. Тяжело больной Конрад Федорович полулежал на узком диване, укрытый теплым пледом. Подозвав Машу поближе и жестом указав на этажерку у стены, еле слышно проговорил:

– Видите? Там над двумя книгами синяя такая папка – это для вас, Мария! Когда прекратите гнаться за призраками, тогда и раскройте ее – там нечто интересное для вас, документы еще с 20-х годов и по сей день засекреченные, и вообще много всего. Но никому об этом ни слова! – ведь знаете, какой у нас первый-то отдел? И не проговоритесь Антонову – он-то больше всех заинтересован. Гм, да и дома-то у себя не храните, лучше бы у того, кто от науки далек. Господь вас вразумит…

Та самая синяя папка теперь хранилась на антресолях у подруги детства Софки Янгель, которой содержание папки было неизвестно, да и вовсе неинтересно – выпускницу Гнесинки волновала только музыка…

«Вот и настал час открыть ее, вплотную заняться… Но времени-то совсем нет, – подумала Ивлева. – А ведь Конрад Федорович-то предупреждал, что спешка – это от дьявола! Нет, надо сначала все взвесить… Да он тогда еще в последний раз сказал так грустно: “Не забывайте, деточка, – чтобы что-то найти, нужно что-то потерять“… И Маше тогда показалось, что многое в ее жизни уже потеряно.

* * *

Через месяц Мимозе позвонил Леонид Метельский – бывший ее однокурсник. Со студенческих лет ему нравилась только она. Именно нравилась, поскольку для любви он просто был не создан – с его холодным сердцем и неприглядной внешностью. Полноватый и маленький Леня, по прозвищу Колобок, с детства ощущал себя обиженным судьбой. Но учился всегда с легкостью на одни пятерки. И возмужав, с горечью осознал, что ни одной симпатичной девушке он «просто так» никогда не будет интересен. И тогда же решил: «Я создан для карьеры». Сильный интеллект и выдающаяся работоспособность Ленчика сделали свое дело: к тридцати пяти годам он поднялся на недосягаемую для его сверстников высоту, став помощником секретаря ЦК партии – по сути, второго человека в стране. Метельский и до сих пор не был женат, делал Маше предложение неоднократно. Она же старалась сохранить с ним только приятельские отношения, как и со всеми другими воздыхателями. И догадалась, наконец, что именно Метельский «сосватал» ее «серому кардиналу». Ведь Колобок был настолько упорным в достижении своих целей, что до сего дня не терял надежды «заполучить» Ивлеву в жены во что бы то ни стало. С сим намерением он и решил приблизить Машу к окружению своего «заоблачного» шефа, нашептав ему о чрезвычайных дарованиях молодой профессорши.

– Собирайся-ка, Машер, на ковер – через три дня шеф ждет тебя к двум часам! Да не вздумай робеть перед ним, он скромняг-то не очень жалует! Если что, я тебя подстрахую, ясно?

– Уж куда яснее, Ленчик! Я ведь догадалась, что свиданье-то у Редозубов именно ты подстроил.

– А если и так, сама же потом будешь благодарить меня, Машер!

Очутившись в просторном кабинете на Старой площади перед приподнявшимся из-за стола грузным боссом, Мимоза слегка поежилась. Но вмиг сосредоточившись, пожала протянутую ей липковатую руку «небожителя».

Кинув на Ивлеву тяжелый взгляд из-под квадратных очков, Юрий Власович приступил к делу:

– Нам прежде всего надо показать истинную роль некоторых деятелей партии и культуры, – как вы на это смотрите, Мария Силантьевна? Ну, серию передач сделать, в журналах осветить, а?

Слушая ее внимательно, «серый карди» одобрительно кивал:

– Да-да, верно, все, что под запретом было – и бунинские «Окаянные дни», епископа Евлогия, Шульгина, Замятина. А про самиздат-то не забыли? – Надежду Мандельштам, Гинзбург-Аксенову?

Удивляясь соглашательской реакции патрона, Маша осмелилась произнести:

– Не пора ли, Юрий Власович, перестать из Сталина «козла отпущения» за все большевистские грехи делать и наконец-то к неприкасаемой фигуре Ильича перейти и к другим тоже? Ведь подлинную их роль в истории надо скрупулезно исследовать, прежде чем дешевые журналистские ярлыки навешивать?

– Ну насчет Ленина я с вами категорически не согласен! Его письма, комментарии-то о расстрелах церковников – вещи взрывоопасные, да и история с Инессой Арманд… Рано еще об этом, люди наши не поймут. А вот о Бухарине что-то положительное, да и о Троцком, разумеется, стоит подумать, а?

– О Троцком?! Положительное?! – не выдержала Мария и взорвалась, – ведь именно он вместе со Свердловым начинал ликвидацию казачества! Гм… а в Петрограде не с благословения ли «иудушки» Троцкого «красный террор» разразился, когда десять тысяч лучших, образованнейших русских интеллигентов и дворян были расстреляны без суда и следствия?!

В сей миг «босс» впал в такую неописуемую ярость, что надолго замолчал, подумав: ах вот ты какая девица «вумная», ну погоди, интеллигентка, ты у меня еще попляшешь! А вслух, еле сдерживая себя, произнес:

– Ваша запальчивость, товарищ Ивлева, мне понятна, но могу на этот счет с вами и поспорить…Но не здесь и не сейчас…

Затем он долго еще говорил, что необходимо привлекать наш народ к современной западной культуре. Постоянно рекламировать технические достижения Запада, его успехи во всех сферах.

– Ну а главная наша задача – раскрывать ужасы сталинизма – до полнейшего умопомрачения! И обязательно осмеивать военных, ведь армия, вот увидите, скоро совсем не нужна станет – против кого воевать-то нам? Ведь врагов таких, как раньше были, у нас теперь нет.

Такая откровенность потрясла Ивлеву, и она посмотрела на него с неподдельным изумлением.

– Да, тяжелая миссия нам с вами предстоит. Надо подробнее все это обсудить после отпуска. Метельский известит вас, – завершил беседу патрон.

Когда Маша медленно покидала сановный кабинет, ноги не подчинялись ей, заплетаясь одна за другую. Лишь в секретариате, когда к ней подскочил Метельский, ей удалось унять внутреннюю дрожь.

– Ну, Машер, не так страшен черт, согласна? С шефом всегда договориться можно, поверь мне – матерому функционеру, – с довольной усмешкой сказал Колобок, – ну а со мной иметь дело – сплошное удовольствие, не так ли? В отпуск-то к закордонным предкам двинешь как всегда? Созвонимся, Машер?

Ну и обстановочка! Стены давят, будто потолок вот-вот рухнет, сам воздух от напряжения звенит. Будто кругом все невидимой какой-то стальной паутиной затянуто. Похоже, что этот монстр из ума выжил? Что на самом-то деле замыслил? Куда клонит? – размышляла Маша, пытаясь сбросить с себя омерзительный осадок от визита к боссу.

О таком крутом повороте она раньше и подозревать не могла.

* * *

На венском вокзале Мимозу встречали родители: оба худые, похожие на два тонких деревца с недавно облетевшей листвой. Как постарели, а я о них так мало думаю! – кольнуло в ее дочернем сердце.

Жили они в Гринциге – старинном аристократическом квартале, разделяя просторный особняк с соседями – тоже семьей нашего дипломата. Отец Силантий Семенович был сотрудником при ООН, редко бывал дома. Мать Елена Ивановна писала маслом натюрморты и ландшафты, проводя свободное время на природе. Изредка муж присоединялся к ней – он был художником-любителем. Маша не унаследовала родительской тяги к живописи, хотя разбиралась в ней довольно сносно и охотно бродила по галереям и выставкам. Гулять по великому городу могла часами – от Штефанплац к Бельведерскому дворцу с его роскошным парком либо от Шведенплац через мост к театру «Одеон». Иногда с любопытством разглядывала фасады домов и нарядную пеструю толпу на знаменитой Кертнерштрассе. Так провела она первые дни отпуска, слегка окунувшись в уютную атмосферу австрийской столицы. Но не надолго.

Однажды утром Маша увидела из окна соседку – супругу советника Лаврина, спешащую к маленькому «фольксвагену». Столкнувшись с советницей через день во дворе, полюбопытствовала:

– Куда это вы, тетя Лера, так рано ездите? Уж не на рынок ли?

– Да нет, Машенька, не догадываешься? На службу, в церковь езжу, милая, – призналась соседка.

– В католическую?

– Да что ты, деточка, – в нашу! Ты разве не знаешь, что в храм Святого Николая еще в 1899 году сам царь на освящение приезжал?

– А где эта церковь-то, далеко?

– Ах, детка, ты и этого не знаешь! Да рядом с нашим посольством. Поедем со мной в воскресенье – сама увидишь, – с готовностью предложила тетя Лера.

Услышав о желании дочери пойти в церковь, отец согласился спокойно, но Елена Ивановна сказала: