Карьера Игоря как по маслу вошла в совершенно новую колею: его имя замелькало то в «Новом мире», то в «Аргументах и фактах», и постепенно он обретал известность как яркий публицист. Его лицо стали узнавать по телевизору рядом с академиками Сахаровым и Лихачевым. А сам он, едва успев защитить докторскую, был единодушно избран член-корреспондентом Академии наук.

Вернувшись с похорон Мити Голоскова в свою новую кооперативную квартиру на проспекте Вернадского, Игорь Иванович долго сидел в кабинете с закрытыми глазами, подавленный чувством дикой тоски. Его взбудораженный мозг разъедал тот самый темно-бордовый комочек, подкинутый им в стакан приятеля: «Но не от этого же он умер, с тех пор столько воды утекло. И давно уж говорили, что у Мити рак. Но у меня-то выбора не было! Эта ведьма Ника однозначно произнесла мне приговор, если не послушаюсь… Да, мирная жизнь лишь кажется такою, а в ней ведь – всегда война: если не ты убьешь, так тебя уничтожат»… Антонов сознавал, что совершил тогда страшную подлость… «А если б воспротивился – давно бы в могиле лежал», – рассуждал он наедине с собой, постепенно опорожняя бутылку «Наполеона»…

В голове членкора роились мириады мыслей, и вдруг из каких-то глубин подсознания выплыл образ Маши Ивлевой: вот оно что – ее люблю! Никого кроме нее мне не нужно! – и он удивился этому открытию. Ведь раньше думал, что влечет его к ней просто так. Но притяжение это пробуждало в нем жизненные токи: в ее присутствии он загорался изнутри, чувствуя, что еще жив, жива его душа– ведь не старик же он, ему и пятидесяти еще нет! А с ней, с Машей, он бы горы свернул! И никак не мог забыть столь высокого мнения Нилова о ней. Неуклонно росло и любопытство: в чем машин секрет? Такая очаровательная умница, дочь известного дипломата, а замуж не вышла. И ему, весьма известному теперь не только ученому, но и депутату… гм… постоянно «накручивает нос»! Но Игорь Иванович– не из тех, кто привык отступать. Нет! К тому же у него постоянно всплывало подозрение, что именно Мария Силантьевна унаследовала тайный архив учителя. И Антонов неоднократно пытался выведать у нее, не оставил ли ей Нилов каких-либо бумаг. Но безуспешно…

Улегшись в изнеможении на диван, член-корреспондент не мог остановить своих мрачных размышлений: «Скорей всего, она не сможет полюбить меня. Ведь я – мерзавец! Всю жизнь изворачивался, лгал! – Разве не вранье – в партию вступать? Говорить, что предан идеалам коммунизма, ха-ха! А правда-то… вот – в «Архипелаге ГУЛАГ», она – там, если верить, конечно, Солженицыну, чудовищная правда… Гм, а «лапшу-то на уши» кто народу навешивает, кто? Да те самые, что на черных «Волгах» разъезжают и за высокими заборами давно в коммунизме сами-то купаются! А молодежь давно прозрела, но в комсомол вступает: попробуй-ка не вступи – всю дорогу тебе перекроют. Ведь и я ненавидел этот лживый комсомол, партию эту презирал, а – вступил! Иначе бы всю дорогу двор бы подметал. Ха-ха, – у этих безмозглых толстомордых паразитов, у наглых «слуг народа»! А я их все же уважать себя заставил– лекции мои в райкомах и горкомах слушают, книги мои издают. А я уважаю только труд, всю жизнь вкалываю, как папа Карло. Но к сему еще и талант нужен, а он, говорят, – от Бога! А вот в Него я поверить не могу: где же Он, где: ау-у!! Когда миллионы детей голодных, войны, если б Он существовал, то жизнь на земле не была б столь ужасной – ох, здесь я словно Иван Карамазов думаю. Только он в Бога все-таки верил, не то, что я, он лишь страдания невинных существ принять не мог. Гм… а я – и не верю, и не принимаю! Вот бы мне все же в него поверить! – сокрушенно вздохнул пьяный Игорь, – тогда б и покаяться смог, и о морали порассуждать! И на идеалы братства и равенства уповать. Гм… а ведь коммунисты врали всегда и до сих пор врут, и живут себе припеваючи… Мерзость кругом… Вот с такими гигантами, как Андрей Дмитриевич да Лихачев, мы их и повергнем ниц! Сметем толстомордых этих с лица земли

* * *

По приглашению Казимиры – восходящей звезды литовской «демократии» – Антонов прибыл на международный симпозиум в Вильнюс в сопровождении профессора Ивлевой и переводчицы Али Маевской. Так Маша и Алевтина впервые оказались рядом – в одном гостиничном номере. А вечером Игорь Иванович, столь нелюбимый Мимозой начальник, пригласил молодых сотрудниц поужинать с ним в ресторане «Неринга». Им пришлось согласиться, ведь отказ, чего доброго, мог повлечь за собой лишние неприятности…

По Институту ходили всевозможные слухи о личной жизни этого бонвивана. Будто женат был на актрисе, сбежавшей от него к знаменитому барду, потом – на художнице, оказавшейся лесбиянкой…

Теперь же, слегка отдалившись от богемы, он слыл завидным холостяком, и ничуть не стесняясь, пользовался напропалую сим привлекательным статусом, обещая очередной молоденькой жертве жениться на ней. И от девиц у него не было отбоя…

Ощущая на себе пронзительные взгляды Антонова, Мимоза быстро поняла, что из этих ресторанных посиделок ничего доброго не выйдет. И действительно, член-корреспондент так напился, что не мог встать из-за стола. И Маше с Алей пришлось просить литовских коллег о помощи. Те весьма охотно дотащили московскую знаменитость до гостиницы, деликатно распрощались, и тогда настал для девушек жуткий момент: Игорь неожиданно стал упираться, не желая заходить в свой номер. И бессвязно бормотал:

– Не пойду один ни за что! Холодно у меня… в постели снег, девицы, я к вам хочууу!

Не долго думая, Мимоза сообразила, весело воскликнув:

– А мы сами к вам пойдем, согласны, Игорь Иваныч? Мы с товарищем Маевской вас согреем!

– Вы?! Ме-няя… гм… согреете? Ха-ха, ну девки, вы даете! Так пошли же скорей! – и член-корреспондент щелкнул замком, вкатившись в комнату. Маша и Аля бойко вошли за ним вслед. А он, упав на диван, начал срывать галстук с шеи и попытался стянуть с себя свой элегантный пиджак. В тот же миг Мими прошептала:

– Вы так устали, Игорек, отдохните минутку, мы сейчас.

И Антонов не успел опомниться, как был покинут девушками, громко захлопнувшими за собой дверь его «люкса».

– Ой, Мария Силантьевна, что ж теперь будет?! – спросила в смятении Аля.

– А ничего не будет. Вот увидите, – успокоила ее Мими.

В тот же вечер Алевтина неожиданно призналась Маше, что давно хотела рассказать ей о последнем своем разговоре с директором института – Игнатом Трояновым. Алевтина была его референтом-переводчиком и не только: с академиком Трояновым ее связывали особые отношения, о чем в те времена непрестанно шептались в институтских кулуарах.

Аля говорила на трех языках свободно и сопровождала директора во всех его загранкомандировках. Она была настолько притягательной, что вряд ли кто на месте Игната Петровича, даже самый последний «сухарь», смог бы устоять перед ее недюжинным обаянием. И в первый же вечер их совместной поездки Алевтина отдалась Троянову самозабвенно. А он – он был счастлив! Насколько может быть счастлив пятидесятилетний мужик, ослепленный страстью.

Алевтина и раньше вызывала сильные чувства у многих мужчин. Да и сама воспламенялась мгновенно против собственной воли, если кто-либо нравился ей. Какая-то особая, незащищенная женственность Алевтины нередко повергала ее во власть бурных эмоций. Однако увлекалась сама все же ненадолго. Скорее всего потому, что несмотря на свои 29 лет, продолжала мечтать о принце. Таковым и показался ей Троянов. Она влюбилась в него безоглядно, не задумываясь о том, что он прочно женат. Ее страсть оказалась настолько выше разума, что она не могла сдерживать своего волнения даже во время Ученых советов при взгляде на Игната Петровича.

Однажды теплым сентябрьским днем они сидели за столом в саду на алиной даче в Мамонтовке. Воздух был напоен ароматами зрелой осени, вызывавшей безотчетную грусть. Игнат с тревогой посмотрел на похорошевшую и слегка располневшую Алевтину. Она, опустив глаза, призналась, что ждет от него ребенка. Троянов вздрогнул и тяжело вздохнул:

– Ты только не переживай, Аленька! Но надо чуть подождать. Ну… гм… а если со мной что случится, выходи замуж!

– Да это как же так?! За кого? И что с тобой случится?!

– Послушай, любимая моя, ненаглядная! Мне дали понять – там, наверху, что я слишком много знаю! А это – сигнал, понимаешь?

– Нет, Игнаша, ничего не понимаю! Ну, перестанешь быть директором, ну и что? Если и в дворники пойдешь – все равно я буду с тобой, хоть в Сибири, хоть на Луне! Ты же – мой единственный! – и Алевтина, придвинувшись к нему вплотную, страстно обвила его шею своими тонкими руками.

Он же как-то неловко стал отстраняться от нее, и сжав ее руки в своих, медленно заговорил:

– Когда гляжу на тебя, Аля, то и поверить не могу, что ты меня так любишь. Это просто невероятно! Ты была моей мечтой. Я ведь и понятия не имел, что такое счастье бывает! Но на земле недолго длится, увы…

– Что случилось? Тебя убить хотят? За что?!

– За то же, что и Голоскова, нашего ученого секретаря. Ты ведь его помнишь?

– Да-да, молодой еще был, энергичный такой, веселый. Все еще тогда говорили, мол, «сгорел» на работе.

– Он нашего духа был, русского…. родом с Рязанщины. Наши позиции, русские, отстоять пытался – такой славный был мужик! Понимаешь, о чем я?

– Не совсем. Его что, отравили, что ли? Я что-то такое слышала.

– Скорее всего, что так. Но доказать ничего не удалось. И еще помнишь Колю Самарова из Отдела естествознания? Тоже так внезапно умер. И Прохор Никулин… тоже.

– Но, Игнаша, если ничего не доказано, то, может, это – случайные совпадения, а?

– Ты же знаешь, милая, что ничего случайного в этом мире не бывает. Они просто слишком много понимали. Вот посмотри на Машу Ивлеву – о-очень сильна, а пройдет года два, и ее в порошок сотрут. Она, пожалуй, единственная из русских-то настоящих осталась, но и ей, увы, несдобровать! Хоть она и дочь Силантия Ивлева, но удержаться не сможет. Нет. Так что ты, Аленька, когда меня не станет, выходи замуж! Поняла наконец-то, о чем речь?

Но Аля понимать не хотела да и не могла. Будучи сугубо земной, типичной Евой, она пришла в ярость:

– Как ты можешь так спокойно обо всем этом говорить?! А как же я?! Как наш ребенок?! Ты должен бороться за наше будущее, а не складывать покорно руки. Не молчать, а звонить во все колокола! Ведь не бывает безвыходных ситуаций! Видно, перевелись настоящие-то русские мужики – слабаки одни кругом, и ты – такой же!!!

Троянов с удивлением смотрел на нежную Алевтину, столь круто вдруг преобразившуюся, а она постепенно сникла и горько заплакала:

– Прости, Игнаша, я не хотела… гм… такого наплела тебе. Прости меня, гусыню глупую. – И пламя гнева, возгоревшееся в ней, погасло.

Как и предчувствовал Троянов, это дачное свидание оказалось для них последним. На следующий день он улетал в Софию на конгресс, но оттуда не вернулся: самолет, заходя на посадку, потерпел крушение.

Аля Маевская вскоре ушла в декрет, родила дочь Агнию. Злые языки поговаривали, конечно, что ребенок этот – от Троянова. Но когда через год она вернулась в институт, сплетни как-то сами собой прекратились.

Оказавшись в командировке наедине с Ивлевой, Алевтина вспомнила о словах Троянова, прозвучавших в их последнюю встречу и навсегда врезавшихся в память. «Быть может, – подумала вдруг Маевская, – то, что говорил тогда Игнат, послужит теперь предостережением для этой молодой успешной профессорши? А вдруг Мария Силантьевна ни о чем таком опасном для нее даже не подозревает?»

Но профессор Ивлева не слишком удивилась откровению переводчицы. Главной реакцией Маши на признание Маевской явилось чувство глубокой благодарности за то, что Аля не промолчала, а открыла свою душу ей – тогда еще малознакомой сотруднице. С тех пор у них не было секретов друг от друга.

Вскоре по приезде из Вильнюса они отправились, захватив с собой маленькую Агничку, на станцию Озерное, где недавно началось восстановление Покровского монастыря. Передав посылку из Вены от игумена Варсонофия тамошнему настоятелю – архимандриту Артемию, Мария просила его крестить Алевтину с дочерью. Сама же Машенька, став крестной матерью Агнички, испытала благоговейный трепет. С тех пор она часто приезжала к отцу Артемию…

* * *

Однажды поздним вечером сняв трубку, Мимоза вздрогнула, услышав знакомый властный голос:

– Добрый вечер, Мари!

– Вадим Ильич? Какими судьбами?

– Только прилетел в Шереметьево, у меня – всего два дня. Могли бы вы, госпожа профессор, уделить чуток внимания вашему покорному слуге?

– Охотно, Вадим Ильич! Если завтра, скажем, часа в три. Может пообедаем с вами в Доме ученых, а? Я приглашаю.

В ресторане на Пречистенке, как всегда, в этот час было тихо. По углам сидели несколько одиноких завсегдатаев, а в середине зала столы были свободны. Официантка приветливо кивнула Ивлевой:

– Что закажете сегодня, Мария Силантьевна?

– А сегодня мой гость решает, – сказала Маша, вопросительно взглянув на графа.

Меню элитарного заведения приятно удивило европейского гурмана. И он не преминул начать разговор с обескураживающих для Мимозы комплиментов:

– Вы не поверите, Мари, но мне многие уже завидуют: ведь у нас в газетах пишут, что у могучего партбосса в Москве появилась ученая советница – суперинтеллектуалка, совсем молодая, а? Когда же я кому-либо говорю, что знаком с вами, мне по-настоящему никто и не верит!

– Ах, Вадим Ильич, это явно не про меня! И босса-то я лишь раз один видела – все больше по портретам да по телевизору, – заперечила изумленная Маша.

– Видимо, утечка информации спецслужб, не иначе. Да, жизнь играет нами, Мари! А вообще-то странно, похоже, что вокруг вас какие-то интриги, а? – задумчиво произнес Корф.

– Навряд ли, Вадим Ильич! А я часто вспоминаю, как мы отмечали в Вене праздник Преображения в доме вашей сестры. Кстати, как она и Зина поживают? – поспешила сменить щекотливую тему Мими.

– О, прекрасно, Мари. Вот увидите, как лет через пять в этот праздник 19 августа что-то произойдет. Событие, которое изменит ход истории, – тихо сказал граф, загадочно улыбнувшись.

– Что за событие? Вы заинтриговали меня, Вадим Ильич!

– Пока сам знаю не много, но в Москве что-то начнется и приведет к освобождению России, – таинственным шепотом продолжал Корф, – и вам, Мари, выпала честь посодействовать этому!

– Это каким же образом? Вы говорите загадками, граф! Это что – мистическое пророчество или тщательно разработанный и суперзасекреченный план? – с неподдельным любопытством вопрошала Маша, пытаясь придать тону разговора некоторую вальяжность.

– И то, и другое. Но об этом рано еще говорить. Вас же я хотел бы познакомить кое с кем из наших. Вы не возражаете, если я телефон ваш другу своему дам?

– Лучше бы наоборот, Вадим Ильич! Оставьте мне телефон, когда освобожусь – позвоню вашему другу. Сейчас у меня жуткий цейтнот!

– Конечно, Мари. Я ведь настаивать не вправе, – слегка разочарованно сказал он. И передавая Ивлевой листок с номером, спросил:

– А это правда, Мари, что ваш профессор Нилов со Сталиным общался?

– Не знаю, Вадим Ильич, ведь я с Конрадом Федоровичем редко виделась, и при мне он таких тем не касался. Никогда…

После обеда они прошлись по Гоголевскому бульвару. Граф тоже посетовал на нехватку времени, но усиленно приглашал в Париж и Мюнхен. И проводил, наконец, Мимозу до ворот институтского сквера.

* * *

В субботу в полдень за Ивлевой заехал Метельский, и уже через час они въезжали в ворота дачного поселка, укрывшегося в сосновом бору. Между домами разбегались в разные стороны асфальтированные дорожки, вдоль которых торчали высокие фонари.

– Сначала к тебе, Машер, заглянем, посмотришь, что к чему, – предложил Колобок.

Небольшой с виду дом оказался внутри просторным. Обстановка гостиной напоминала номер-люкс провинциальной гостиницы. Однако кабинет с внушительной библиотекой и дорогой массивной мебелью свидетельствовал все же о высоком положении проживавших здесь время от времени партийных функционеров. Впечатляла и огромная кухня с набитым до отказа холодильником, длинной угловой скамьей, огибавшей обширный стол, что явно предназначалось для многолюдных застолий… От всего этого повеяло каким-то тлетворным духом казенного гедонизма… Через два часа зашел Леня-Колобок. И они, пройдя лес по диагонали, приблизились к двухэтажному особняку. Оттуда выскочил охранник, кивнул Леониду, но у Маши попросил пропуск.

– Что, Машер, не нравится тебе здесь? Вы там в вашей Академии к строгим порядкам не приучены, сибариты, – усмехнулся Метельский.

– Не преувеличивай, друг мой! У нас тоже пропуска проверяют. Но не с такими каменными рожами… Гм… здесь все как-то напряженно, атмосфера гнетущая, понимаешь?

В этот момент они входили в кабинет патрона, который пристально взглянув на Машу, жестом отпустил Метельского, и с вежливой иронией полюбопытствовал:

– Слышал, что в Тбилиси туго вам пришлось. Давление, да? А теперь – в порядке?

– Спасибо, Юрий Власович. Теперь о‘кей!

– Переутомились, не иначе? Давайте договоримся сразу – работать без авралов. Если не успеваете – предупреждайте, я ведь тоже человек, пойму, – проявив видимость участия, сказал шеф. – Хотелось бы мне о религии с вами потолковать, вы сами-то как – в Бога верите?

– Да, я в Бога верю, – напрямик ответила Мария.

– Ах вот оно что! По стопам учителя своего знаменитого пошли? В церковь ходите? Поэтому вас и в партию не приняли?! – язвительно улыбнулся он.

– Я и сама в ее ряды не рвалась, Юрий Власович!

– Ясно, значит вы – «контра»? – засмеялся босс.

– Не совсем, Юрий Власович! Просто кое-с чем согласиться не могу. Ну разве не странно: в храм ходить у нас вроде бы можно, а попробуй-ка на самом деле пойди? Сразу изгоем станешь, ведь так?

– Ну, Мария Силантьевна, вы-то уж на изгоя никак не тянете, – усмехнувшись, вставил он.

– Как сказать, Юрий Власович! Интересно, что при Сталине таких беспартийных, как Нилов, в Академию наук допускали. Правда, веры своей не скрывать дозволялось только корифеям, как он или академик Павлов. Ну а теперь-то, не ясно ли, что без религии мораль у нас вообще исчезнет? Не пора ли перевести воспитание на духовные рельсы, а? – тогда и экономика постепенно наладится.

– Не подозревал, что вы так наивны, Мария Силантьевна! А как же приоритет базиса перед надстройкой? Вы что же, фундамент истмата не признаете?