Лактанций подавил ответ, готовый уже сорваться с его губ.

Сенатор же продолжал в страстном возбуждении, дрожащим от страдания и злости голосом:

– Знаешь ли ты, что Константин прикрепил проклятое имя Бога христиан на свое войсковое знамя? О Рим! Галлы и карфагеняне не причинили тебе такого позора, как этот император во главе римских легионов! Лактанций, если ты наподобие старого Гомера сохранил в своей груди неиссякаемый источник поэзии, то подними свой голос за бессмертных богов против распятого на кресте еврея, которого Константин хочет возвысить на престол Юпитера!

Черта глубокой скорби пробежала по лицу старика.

Прежде он – поклонник богов – старался как поэт и оратор побеждать христианство и этим заслужил расположение Диоклетиана. Тронутый вдруг милостью Божьей и приняв веру во Христа, старался он с тех пор неусыпно словами, а особенно философскими стихотворениями защищать свою новую веру и побеждать язычество, чтобы исправить данный им раньше дурной пример. Как больно было для него теперь узнать, что стихи, написанные им для прославления идолопоклонничества, еще не позабыты, тогда как его оправдывающие христианство сочинения не были известны даже его бывшему ученику!

На вызов Симмаха покачал он головой и с горькой усмешкой ответил:

– Если Юпитер не в состоянии метать молнии, чтобы защищать свой трон, и если сломаны копье Минервы и лук Аполлона, как же может перо в руке старика спасти богов Рима от падения?

Симмах только хотел ответить, как на галерею взошло множество приезжих, которым проводник начал громким голосом описывать статую Лаокоона. Рассерженный словами Лактанция, досадуя на помеху, попрощался он коротко со своим учителем и быстро ушел.

Трагический конец благородной Сафронии произвел во всех слоях общества Вечного города глубокое впечатление и, приводя многих в стыд и будя нравственное сознание, ясно представил глазам всех позорное унижение, в которое тиран привел аристократию и народ.

Префект канцелярии Ираклий, который имел везде своих шпионов, доложил императору после обеда о начавшемся в городе волнении.

Ираклий, бывший раньше христианином, был со времени своего отступления подобно всем апостатам неистовым врагом своих бывших единоверцев и необычайно быстро повысился на своем поприще от профессора красноречия до настоящего поста и стихотворениями. Еще год назад жил он в пустой Сардинии в изгнании, сосланный туда судейским приговором городского префекта Руфина, потому что он беспокоил кровопролитием общество христиан. Ходатайство его жены, Сабины, дамы из старого патрицианского поколения, руку которой он купил отступлением от веры, дало ему свободу; вследствие похвальной речи в день годовщины восшествия на престол Максенция заслужил он его расположение; приглашенный в тайную канцелярию, он был скоро поставлен во главе ее. Хитрый и уступчивый грек достиг этим значительного влияния. Он имел полное доверие тирана, страстям которого он служил и которыми потом сумел воспользоваться для своей цели.

Максенций очень хладнокровно слушал доклад своего тайного секретаря о расположении духа в городе и о глубоком впечатлении, произведенном смертью Сафронии на население.

– Да, – сказал он с усмешкой, залпом выпивая бокал вина, – в самом деле нужно обратить внимание на общественное мнение. Напиши поэтому сейчас повеление об аресте Руфина и позаботься, чтобы его привлекли к ответственности, потому что он – ну, потому что он, как передал мне Руф, не заботился как следует о снабжении города провиантом.

При этих словах глаза грека заблестели злорадством. Он не простил Руфину, что тот приговорил его два года тому назад к пожизненной ссылке в Сардинию: давно уже искал он повода отомстить ему за это, однако префект города оставался для него до сих пор недостижимым на своем высоком посту. Теперь наступил час мести, и Ираклий приветствовал его тем жаднее, что недавно Руфин с гордостью римского сенатора отказал, и может быть слишком резким словом, в несправедливом требовании греческого выскочки и дал ему почувствовать свое презрение.

Ираклий должен был овладеть собой, чтобы не выдать своей радости.

– Как? – спросил он, будто бы испуганный словами императора. – Сенатора Арадия Руфина, префекта города Рима, ты хочешь арестовать.

– И если мне нравится, приговорить его к смерти, – прибавил Максенций хладнокровно. – Что такое префект города? Такая маковая сенаторская головка сидит не крепче на своем стебле, чем плебейский волчец!

– Все-таки я советовал бы, если твое божество желает поднять руку на префекта города, подождать прибытия легионов с юга, – заметил лукавый грек.

– Легионов? – спросил, хмурясь, Максенций.

– Твое божество слишком долго уже питало этого ужа на своей груди. Ты один не хотел видеть, как Руфин старался приобретать расположение к себе римского народа. Я всегда дрожал, когда только вспоминал, какой громадной силой распоряжается этот тщеславный человек на своем посту, как префект города. Но теперь, когда Константин поднялся против тебя, он сделался вдвое опасным, и если он, как твое божество говорит, не сделал необходимых приготовлений о снабжении Рима провиантом…

– Этот подлый изменник! – вскричал Максенций. – Да он был соратником Константином.

– Ну, тогда я не имею ни малейшего сомнения, – продолжал коварный грек, – что найдутся в его доме компрометирующие сочинения, например, тайная корреспонденция, из которой заговор с Константином…

– Еще раз говорю тебе! – вскричал Максенций в бешенстве. – Напиши сейчас же повеление об аресте и позаботься, чтобы судьи исполнили свою обязанность!

– В этом непременно существует заговор, – говорил Ираклий, не обращая внимания на приказание императора, – доказательства которого найдутся и должны найтись, его жена Сафрония была замешана, и, не желая давать показания против своего супруга, сама лишила себя жизни. Так римляне должны читать это завтра в «дневнике».

Максенций должен был размышлять несколько секунд, чтобы понять отвратительный план Ираклия. Но потом он ударил рукой по колену и с величайшим удовольствием воскликнул:

– Клянусь дубиной Геркулеса! В целой Римской империи я не нашел бы другой гончей собаки, подобной тебе! Твой план отличен, превосходен: знаешь ли, что эта Сафрония была христианка и что она по этой причине отказалась повиноваться моей воле? Помести также и это в «дневнике». Этим прекратится разговор народа из-за этой женщины; угрозой же процесса удержу эту стаю собак во власти, и конфискация мне как раз кстати для постройки храма и для празднования предстоящей годовщины моего восшествия на престол. Какое дело римскому крысьему гнезду, – прибавил он с презрительной насмешкой, – откуда рожь, если только гадина может вдоволь нажраться?

Ираклий хотел прощаться, так как он горел желанием дать префекту города почувствовать свою месть, но жест монарха удержал его.

– Знаешь ли, – спросил Максенций, и его лоб опять омрачился, – знаешь ли, что Константин хитро выдуманным обманом сделал всю шайку христиан своими союзниками? Как животное Колизея в своей клетке выжидает, пока сторож отворит решетку, так ожидают эти христиане часа, в который Константин явится перед воротами Рима, чтобы в кровавом восстании нагрянуть на меня. Но, клянусь Геркулесом, они должны почувствовать мою руку! В течении восьми дней их епископ Мельхиад вместе со всеми священниками и диаконами должен быть пойман. Для этого нет более способного, чем ты, ты знаешь их убежища и их тайные знаки, и тебе составит удовольствие предать твоих бывших бесчестных товарищей казни. Коль скоро исчезнут пастухи, очередь будет за жирными баранами, при этом и тебе достанется доля. Остаток черни пусть спрячется потом в свои пещеры: его я уже не боюсь.

Как ни был раздражен апостат в своей злобе против церкви, которая отлучила его, и как ни старался он всегда найти случай, которым мог бы восстановить императора против христиан, это повеление все-таки напугало его. Ираклий вполне знал силу христианской веры, он во время преследования Диоклетиана так часто испытывал ее, что не мог сомневаться в совершенной бесполезности кровавых мер. Особенно теперь, когда Константин двигается к Риму, преследование казалось ему крайне опасным и в политическом отношении.

Кроме того, Ираклий ввиду неоднократных поражений Руфа сообразил уже возможность низвержения Максенция Константином. В его положении каждый другой вовсе не сомневался бы, что тогда и он заслужит смерть. Однако хитрый грек не терял надежды заслужить расположение победителя или же, во всяком случае, спасти свою жизнь, если только ему удастся помириться с церковью. А вместо того он должен теперь служить орудием новых кровавых распоряжений, которые даже в языческом населении сделались непопулярными и против которых даже его сердце возмущалось.

Хитрому греку достаточно было нескольких секунд, чтобы найти способ избавиться от неприятного для него поручения и притом сейчас же споспешествовать своим личным планам. Так как противоречие и опровергающие доводы обыкновенно еще больше укрепляли императора в его упрямстве, то он решил окольными путями достигнуть своей цели.

– Повелитель мой, – сказал он, – никогда еще не давали мне твои божественные уста поручения, которое я исполнил бы с большей охотой, чем это. И так как мне богами дано узнать твои повеления предварительно, то я после долгого и серьезного размышления нашел новое и единственно верное средство истребить назарян с корнем.

– Клянусь Геркулесом! – вскричал Максенций. – Я повелю поставить тебе на форуме самую красивую триумфальную арку, если твое средство окажется хорошим.

– Оно так же верно, как и просто, – ответил грек. – Кровавые пожары Диоклетиана, как и прежних императоров, воспламеняли только фанатизм этой стаи собак; ты должен вложить другие стрелы в лук, если хочешь их истребить. Горная вода вздымается перед преградами, встречающимися на пути, но если ты проведешь ее между узкими запрудами в пустыню, то она сбежит и иссякнет сама собой в песке. Итак, запрети христианам всякое общение в публичной гражданской жизни с поклонниками бессмертных богов. Вели поместить во всех училищах твой портрет и прикажи, чтобы учителя и ученики ежедневно перед учением воскуряли фимиам. Прикажи, чтобы твои жрецы каждое утро окропляли священной водой все жизненные припасы на базаре, чтобы все купцы до последнего торгаша поставили в своих лавках идолов. Браки, договоры – купчие контракты – должны считаться незаконными, если они не заключены при принесении жертв; никакой истец не должен являться перед судом, не поклонясь раньше богам. Этими и подобными средствами ты исключишь назарян из школ, торговли и наследства, суда и не пройдет одного поколения…

– Этот скучный опыт, – перебил его Максенций, зевая, – пусть сделает кто-нибудь другой; кого я хочу задавить, того сейчас хватаю за горло. Грек, конечно, хотя и носит имя, происходящее от Геркулеса, – прибавил он презрительно, – возится охотнее с ядами и тайными средствами. Я должен наконец, – сказал он с досадой и ударяя кулаком по столу, – отрубить этой лернейской змее ее сто голов, и если ты не хочешь быть головней, которую я воткну ей в шею, чтобы головы больше не вырастали, то я найду другого!

Ираклий не потерял ни на миг спокойствия.

– Твое божество знает, – ответил он, – как безусловно я исполняю твои приказания. Однако из ошибок Диоклетиана самой большой была та, что он конфисковал места собрания христиан и тем удалил ловушки, в которые попались лисицы. Возврати назарянам их церкви и кладбища и предоставь им полное право собираться; потом выжидай только одного из их праздников, и ты увидишь, как они все, во главе с их епископом Мельхиадом, со священниками и диаконами, попадут в ловушку. В середине следующего месяца они празднуют память Цецилии на Аппиевой улице; с радости от возвращенной им свободы при праздновании все настоятели будут в сборе, и ты только должен будешь послать туда преторианцев, чтобы изловить их всех.

– Хитрое предложение, клянусь Юпитером, – сказал император, – и все-таки заманчивое. Однако, – продолжал он после короткого размышления, – не скажут ли эти собаки, что я возвратил им их святыни, боясь Константина, и не будут ли они потом еще громче лаять?

– Но их лай ты потом скоро уймешь, – ответил Ираклий. – Нужно будет, – прибавил он, – с этими христианами поступать, как с гончими собаками: бросая им одной рукой кость милости императора, другой ты будешь махать перед ними кнутом. Тогда они будут пресмыкаться перед тобой.

– Я хочу это обдумать. В самом деле, Диоклетиан не был Геркулесом. Он сгонял этих зверей только в пещеру и, вместо того чтобы задавить всех, предпочел сочинить вздор.

– Ну, настоящий Геркулес выманит их из пещеры, чтобы потом задушить своей сильной рукой. Если ты так прикажешь, то я велю в канцелярии написать эдикт. И если потом еще опубликуешь его до годовщины твоего славного восшествия на престол, то ты увидишь, с каким восторгом благодарности эти простофили христиане примут участие в праздновании и с каким ликованием они будут встречать божественного Максенция.

Довольный пока тем, что Максенций не отклонил его предложения относительно конфискованных церковных имуществ, хитрый грек с последними словами ловко перевел разговор на другой предмет: на предстоящие празднования, которые, кроме строительства храма, были теперь ближе всего сердцу императора. И действительно, Максенций скоро оставил мысль о христианах, чтобы поговорить об этих проектах. Ираклий же сумел описать ему такую приятную программу празднования, что император остался в высшей степени доволен. Он имел к этому предположению прибавить только одно.

– Освящение цирка очистительной водой через жрецов, – сказал он, – кажется мне слишком водянистым, я хочу заменить его кровью. В тот момент, когда при скачках первый победитель достигнет цели и радостный крик народа громом разнесется по цирку, снаружи в отгороженном месте должна быть изрублена полусотня этих христиан. Их борьба со смертью и кровь, которая будет брызгать, – прибавил он с язвительным хохотом, – будет лучшее благословение, чем болтовня и святая вода жрецов.

Ираклий не осмелился противоречить, чтобы не испортить хорошего расположения духа своего господина. Он мечтал о списке заговорщиков, который должен был составить.