Глава 2

В школу только послезавтра, но сегодня я встала в семь утра. Разумеется, чтобы позаниматься. В полдень у мамы самолет на Стамбул, но она сказала, что пару часов на меня выкроит. Когда я выползла из комнаты, в квартире вовсю бурлила жизнь. Мама, в лёгкой блузке без рукавов (мысленно родительница уже в Турции), шипела раздражённо в телефон: давала последние наставления работнице перед отъездом. Рядом на пару с ней шипела кофеварка. Увидев меня, мама ткнула пальцем в чашку: пей быстрей!

В прихожей гудел пылесос. Я показала пальцем на дверь спальни, мол, папа там? Но мама развела руками: «Спала бы меньше, тогда бы застала отца». Точно, папа же грозился, что совсем рано уедет на объект.

Я быстренько проглотила кусок вафли, запила глотком кофе и прямо в пижаме плюхнулась за инструмент. Затянула потуже растрёпанные волосы. Пожамкала пальцами, разминаясь. На самом деле в музыкальной школе нас хрустеть пальцами не учат, и вряд ли кто-то из известных пианистов так делает. Открыла крышку, клавиатура ощерилась приветливо: ну, здравствуй, Лена, давно не виделись. Мама тут же распрощалась и бросила трубку. Я заиграла Баха. И сразу же в прихожей смолк пылесос.

Начало вышло вообще вялое. После первых восьми тактов я остановилась и начала сначала, даже не дожидаясь маминого окрика, сама поняла, что лажаю, выдаю что-то непрожёванное. Бах, он и с утра как-то плохо мне заходит, я его не рекомендую ни засыпающим, ни плохо проснувшимся. Но музыка набирала силу как бы сама собой. Я научилась отключать голову, когда играю Баха. 90 процентов успеха в его исполнении – прилежность.

– Уверенней! Там вообще-то крещендо, – мама щёлкнула пальцами. И вдруг резко изменившимся тоном сказала: – Спасибо, дружочек. На сегодня достаточно.

Увы, это она не мне. Мне она таким задушевным голосом не говорит, что на сегодня я могу быть свободна. Это она Тане, нашей помощнице. Таня убирается в квартире два раза в неделю и за четыре часа успевает отдраить ванну, помыть стёкла и перегладить горы одежды.

Я прилежно плела музыкальный узор, потихоньку просыпаясь. Как гимнастика для ума: раз – сфорцандо, два – педаль, и пальцы пошли вниз, всё замедляясь, но это будто такой обманный манёвр, потому что сейчас грянет…

Я слышала, как мама прошуршала купюрами, отсчитывая Тане гонорар.

– Я посижу ещё немножко, послушаю? Ну чисто ангел. За душу берёт, – тихо попросила Таня.

– Ну так стараемся… – сказала мама будто бы скромно.

Таня, кстати, искренняя моя поклонница. Она действительно любит послушать Баха в моём исполнении, а оплату ей за то, что она меня хвалит и задерживается после работы, не повышают. Она старается работать тише и не включает шумные приборы, когда я играю.

Я не настолько растворилась в музыке, чтобы не поглядывать на часы. В девять я шутливо поклонилась обеим женщинам:

– На сегодня, пожалуй, всё.

Таня пошла в прихожую, а мама пригладила мне волосы:

– Я завтра позвоню в одиннадцать по скайпу. Пару часиков порепетируем.

– Но ты же занята будешь.

– Не настолько, чтобы не позаниматься с тобой. Заодно платье выберешь для конкурса, из тех, что я присмотрю.

– Мне есть в чём выступить.

– Это другой уровень. Мина мне шепнула, что в жюри будет декан нашей консерватории. Так что нужно что-то особенное.

Мина Георгиевна – моя учитель по фоно, это она номинировала меня на конкурс «Гран Пиано». Афиша уже давно висит у меня в комнате, чтобы я вдохновлялась к концу октября. А «нашей консерватории» – это Римского-Корсакова, которая еще вообще-то не наша, туда еще поступить надо. Так что «покорить декана» – это сейчас наше всё, мама хочет, чтобы я была charmant^[2] и произвела впечатление не только своей игрой.

Кое-как я заставила её, наконец, заказать такси в аэропорт. Мама выпорхнула за дверь с сумкой на колёсиках, накинув на лёгкую блузку пиджак цвета копчёной лососины и наказав: питайтесь с папой правильно!

После её ухода я попыталась ещё поспать, но только ворочалась и в результате полезла на волонтёрский сайт. Кошку Булочку до сих пор не забрали из приюта, хоть я и сделала ей трогательную фотосессию и написала, как важно ей получить дом и заботливых хозяев. Булочка – белая кошка редкой красоты и в прошлом явно домашняя, но она очень запаршивела, пока жила на улице, тут и там проплешины. Мы её подлечиваем.

Котёнку Кузе найти дом тоже будет не так легко. Живодёры облили его клеем, после чего один глаз спасти не удалось. При этом Кузя – самый ласковый и доверчивый на свете котёнок. Он смело идёт на руки и не устает мурчать. Старый Мурзик тоже добрейшее существо и после смерти пожилой хозяйки ластится к людям, но красотой не блещет. Он уже порядком лыс и глуховат. Такие в приюте задерживаются подолгу или даже…

Я так углубилась в рассылку информации о том, что открыт сбор средств на лечение Мурзика от полипов кишечника, что не заметила, как вошёл папа. Он такой нарядный в своем светлом жемчужном костюме, белой рубашке и синем галстуке (мама, конечно же, постаралась), что мне стало стыдно за свою пижаму и нечёсаную голову. Я, похоже, в этой семье главная и единственная неряха. Пора уж умыться хотя бы.

– Ты чего такой нарядный?

– Давал интервью городскому телеканалу. На фоне нашего объекта. Как твой старик, ещё ничего смотрится?

– Не то слово.

Мы с папой пошли на кухню и стали созерцать продукты в холодильнике. Мама заказала нам целую кучу всего. Тут одних овощных котлет из кулинарии килограмма три. Но мы не стали заморачиваться и открыли сыр, колбасу и ведёрко с мороженым.

Папа ел, шевеля бровями. Они у него домиком, отчего лицо всегда будто чуть-чуть удивлённое. Он то и дело зевал, и я сварганила ему кофе из капсулы и плеснула туда молока, как он любит.

– Ты помнишь, что мне обещал? – спросила я его, когда, по моим расчётам, он насытился достаточно, чтобы размякнуть. Папа приподнял брови ещё выше, мол, о чем речь.

– Что, когда мама уедет, я могу пойти к Аньке с ночёвкой.

Анька – единственная моя подруга. И у неё тоже подруг, кроме меня, нет. Мы с ней общаемся всё больше с мальчиками, так с детского сада еще пошло. С пацанами проще, не нужно ничего из себя изображать, можно называть вещи своими именами. А с девочками нужно соблюдать какие-то ими придуманные правила, они жеманничают и часто начинают говорить гадости о той, что ушла раньше. А если они тебя о чем-то спрашивают, их вовсе необязательно интересует твоё мнение, вполне возможно, они просто хотят, чтобы их похвалили. Или пожалели. Сложно с ними бывает, мне так точно. Но не с Анькой.

Папино лицо стало ироничным.

– Я разве такое говорил? Я вроде сказал, что подумаю.

– Не шути так. Послезавтра первое сентября, а я так у неё и не была.

– Была ведь.

– Но не с ночёвкой же! Ну, па.

– Ты же понимаешь, что мама против того, чтобы ты ночевала где-то?

– Но сейчас-то её нет. И я буду не где-то, а у Аньки.

– Ладно-ладно. Но чтобы, когда завтра мама позвонит, ты была дома.

– Ну само собой! Спасибо, па! – Опция «не говори маме» у нас с папой заложена в настройках по умолчанию.

– Просто чтоб ты знала, я всё равно от этой идеи не в восторге.

– Просто чтоб ты знал, ты самый лучший папа.

– Лена, я руководитель, у меня к любой лести иммунитет.

– Но я-то абсолютно искренне.

Я скатала шарик из хлеба. Слепила ему ушки и носик. Стала крутить в пальцах.

– Пап, а вы решили уже, что подарите мне на день рождения?

– Решили, а что?

– Так. Просто, – по тому, как он отвел глаза, я уже всё поняла, но он пояснил:

– Лена, кошек не будет, если ты о них. И вообще, прекращай этот разговор. Ты же всё знаешь.

Да, я всё знаю. Кошку мне нельзя.

Я очень быстро переоделась в джинсовый костюм (пора уже выбросить эту куртку, но я не на бал иду, в последний раз надену), собрала волосы в хвост и чмокнула папу в щёку.

– А что, на ночёвку приходят в обед? Я думал, это более позднее мероприятие.

– Послезавтра вообще-то первое сентября! Я не хочу терять ни минуты своего единственного свободного дня.

– Да понял я, понял. Зачем так трагично?

– Да потому что так и есть. Летом хоть была одна учёба, а скоро станет две.

Солнышко, еще летнее, ослепило меня, когда я открыла дверь подъезда. Ну, здравствуй, предпоследний день лета.

* * *

Фасад нашего девятиэтажного дома сверкает чистыми стёклами балконов. В клумбах у подъездов пышно цветут разноцветные астры. У нас «приличный» дом, и не приходится охранять цветы, чтобы их не спёрли накануне первого сентября. Даже на ремонтантной землянике несколько спелых ягод. Никто до сих пор не оборвал.

Мы живем на границе города и области. Со столичной пропиской, но и со всеми прелестями загородной жизни: «тихо», «уютно», «много зелени». До метро ехать всего двадцать минут на маршрутке или десять на машине, зато рядом природа – парк, местами больше похожий на дикий лес. Есть тут болота, непролазные кусты, заросшие осокой тайные полянки и даже какая-то заброшенная кирпичная хибара – разрисована самыми мрачными граффити, дверь скрипит на ветру, как в каком-нибудь фильме ужасов. В мае, когда цветёт медонос, из парка тянет сладостью, а перед дождём я чётко чувствую запах воды из пруда – в нём и свежесть, и тухлятина.

Утки не покидают пруд даже на зиму, потому что их исправно кормят все кому не лень.

В кривых ветвях старых лиственниц тут и там развешаны кормушки для белок и птиц. Если возвращаться домой поздно, можно даже встретить на тропинке ёжика. И в любое время тут полно собачников. Я всегда стараюсь идти в магазин или в школу через парк, так что знаю почти каждую собаку, с которыми тут гуляют. Некоторых даже окликаю по имени.

Мама презрительно относится ко всяким чихуахуа, шпицам и йоркам, говорит, что ей грустно видеть всю эту мелочь. «Раньше собаки на районе были собаками. – (Раньше – это значит в девяностые. У мамы две эпохи: до них и после). – Люди гуляли со здоровенными сенбернарами, ньюфаундлендами, догами, борзыми. А как наступили лихие времена, так всё пошло наперекосяк». Маршруток «тогда» ещё не было, и мама ездила на учёбу и обратно на электричке. «Я столько всякого навидалась в девяностые, даже трупы приходилось видеть, но знаешь, что было самое страшное?» – спросила она меня однажды. «Что, мама?» – «Собаки. Брошенные собаки. Все огромные, все одичавшие и отчаявшиеся». Мама в красках рассказывала, как мастифы, овчарки, доберманы, опустившиеся, истощавшие, обозлённые, сбивались в стаи. Если ты возвращался, не дай бог, парком, тебя могли искусать за здорово живёшь, даже если ты не нёс никакой еды: «Мстили, наверное, за то, что их бросили на произвол судьбы. И больно было их видеть, но и истребляли их, конечно, как могли».

Я спросила, почему же горожане так массово бросали своих питомцев, которые наверняка были им преданы. «Да потому что люди просто выживали. Многим детей было нечем кормить, куда уж тут крупную собаку. А про твои приюты тогда никто ещё и не слыхал, псин выбрасывали на улицу». Я слушала эти рассказы очень внимательно, и не только потому, что могла во время них не играть на пианино. Всё это трогало меня очень сильно. Уставившись в сонату Доменико Скарлатти (стройные ряды нот из-за подступающих слёз расползались, как муравьи), я думала, кого мне жальче – людей или собак. Наверное, собак, люди-то могут хоть что-то в своей жизни решать, а собаки что… Только кусаться им и оставалось. Они же не выбирали, где и с кем будут жить, когда их заводили, им обещали любовь и заботу, а потом предали.

Мама, к которой я сидела спиной, не видела моих слёз и продолжала. «Думаю, у нашего народа после девяностых появилась какая-то осторожность в плане собак. Буквально на уровне генов. Теперь если уж заводить собаку, то только маленькую, чтоб не тратиться». – «Но маленькие собачки тоже дорого стоят». – «Но если с тобой или, тьфу-тьфу-тьфу, со страной что-то случится, такую хоть всегда прокормишь. Что тот йорик съест? Их из напёрстков кормят». Мама считает, что мелкие собачки – отрыжка суровой эпохи и ошибка эволюции, но мне и такие нравятся. В парке я всегда спрашиваю разрешения погладить мопсика или таксу, которые выскочили мне под ноги. Но сегодня никого из знакомых собак я не увидела.

Зато, проходя мимо пруда, встретила двух одноклассников, друзей ещё по детскому саду. Швыдко и Базыкина.

Они ожесточённо спорили.

– Давай! А то ты только рассказываешь. Покажи. Пять раз минимум!

– Я и семь могу!

– Да ты хоть раз-то смоги!

Я замедлила шаг. Они пока меня не заметили. Вскоре выяснилось, что одноклассники спорят, кто сколько раз может подтянуться, хотя я прекрасно помнила, что в прошлом году на физкультуре они оба ни разу не могли.

Швыдко поднял палку, выставил вперёд, как рапиру, и стал теснить Базыкина к пруду. Тот отпрыгивал, но продолжал настаивать:

– Ну давай, на что спорим?

– Кто не подтянулся, тот пьёт воду из пруда! Минимум стакан!

– Лады.

Я включила на всякий случай видеозапись на телефоне. Кажется, сейчас будет весёлое.

Спор тем временем зашел в тупик, потому что в парке не было турника. Но Базыкин не растерялся:

– Вот, нормальная ветка, – он имел в виду лиственницу. – Чем не турник.

Он поплевал деловито на ладони, покряхтел и, подпрыгнув, повис на ветке, качая ногами. Ветка немедленно сломалась. Базыкин полетел вниз. Стал ползать и шарить руками по траве, наверное, потерял телефон.

– Продул! – констатировал Швыдко.

– Ничего не продул, она сломалась.

– Условие было смочь. Ты не смог. Давай, попей водички из пруда.

– Да щас. Так нечестно.

– Честно!

– Нет. У тебя и стакана-то нет.

– У меня зато вот что есть. – Базыкин достал из кармана пакетик. Протопал к воде, набрал в него воды. И стал гоняться за Швыдко вокруг старой лиственницы.

Пакетик порвался, теперь мокрый Базыкин просто носился за Швыдко. Я засмеялась, и они меня заметили. И сразу приняли серьёзный вид.

– О, Лебедева, здорово!

– Много роялей сломала за лето? – сказал Базыкин.

– Смешно.

– Ты к Аньке? Приходите вместе в парк, уток погоняем.

– Не знаю, у нас дела.

– Деловая такая.

– Ага, – я свернула на пересекающую дорожку.

До Аниного дома, пятиэтажки-сталинки, пешком полтора километра. Она живёт по другую сторону парка, ближе к городу. У неё пошумнее будет, зато «развитая инфраструктура»: кроме сетевых продуктовых, есть и кофейни, и суши-бары. А нам даже обувь в ремонт приходится носить за тридевять земель.

В Анином доме даже в самый яростный зной всегда прохладно и чуть-чуть сыро, он за целое лето не успевает прогреться. Лестница шире нашей раза в два, но лифт почти никогда не работает. Домофон тоже. В подъезде всегда найдутся следы пребывания всяких асоциальных элементов.

В прихожей меня встретил удушающий запах. За открытой дверью в комнату колыхался под потолком белый дымок.

– Что ты спалила?

Аня (в какой-то чёрной безразмерной кофте) пожала плечами:

– Это свечи с ветивером. Для ритуала.