Глава 5,

в которой герои наносят визит в дом купчихи

Усадьба Добытковых стояла на манер дворянского дома в стороне от дороги в конце прямой, засаженной дубами аллеи. Доктор, подтверждая первое впечатление, рассказал, что покойный купец первой гильдии Добытков, действительно, выкупил участок со сгоревшей когда-то дворянской усадьбой. На старом фундаменте поставили новый дом в два этажа с просторной верандой, смотревшей на гладь Длинного озера.

Дверь открыла горничная, всплеснула руками, засуетилась:

– Ой, доктор! Лев Аркадьевич! Как же хорошо, что вы пришли! Мы ведь как раз хотели посылать за вами!

– И кто же у нас занемог? – бодро спросил Самойлов, и услышав, что его услуги потребовались Марье Архиповне, лукаво сверкнул стеклами очков на Ивана Никитича. К кому, как не к ней, его могли здесь пригласить?

Прошли в гостиную, где глазам вновь прибывших открылась картина, словно бы нарочно выстроенная для того, чтобы моментально вызывать сочувствие. На диване полулежала на высоких шелковых подушках дородная дама в дорогом теплом халате и старомодном кружевном чепце. Ее лицо покраснело от слез и выражало что-то среднее между недоумением и страданием. На низкой скамеечке подле нее помещалась молодая встревоженная барышня, которая в одной руке держала стакан с водой, а в другой веер, которым обмахивала заболевшую. Было в гостиной и третье лицо: седой, невысокий, но крепко сбитый господин в скромном сюртуке. Он стоял по другую сторону дивана и держал в руках графин с водой, которой отпаивали страдающую хозяйку.

– Доктор! Доктор! – больная протянула руки к Самойлову так, словно он был ее последней надеждой.

– Любезная Марья Архиповна! – Лев Аркадьевич зазвучал еще бодрее и жизнерадостнее обычного, словно был уверен, что одним своим появлением может изгнать из этого дома все напасти. Иван Никитич решил про себя, что, видимо, каждое недомогание Марьи Архиповны сопровождалось подобным спектаклем. Впрочем, скоро он убедился, что эта догадка была неверна.

– Да вы к нам с товарищем? – Страдания на лице дамы стало чуть меньше, а недоумения – чуть больше.

– Надеюсь, вы простите мне, что не уведомил заранее и позволил себе привести к вам моего давнего приятеля вот так, по-соседски. Я ведь понадеялся, что застану вас, любезная Марья Архиповна, в добром здравии, и хотел представить вам нового жителя Черезболотинска. Это Иван Никитич Купря, известный писатель. Я вам говорил как-то. Вы могли рассказы Ивана Никитича читать в петербургских журналах. А теперь вот господин Купря стал нашим соседом! Ну не замечательно ли?

Говоря все это, доктор склонился над больной, пощупал пульс, оттянул нижнее веко, потом попросил показать язык. Этого Марья Архиповна делать не пожелала, но села прямее и поманила писателя к себе:

– Ах, дорогой Иван Никитич! Как это славно, что вы нас посетили! Доктор упоминал ранее о вашей дружбе, и я уже говорила ему, что была бы очень рада тоже познакомиться с вами. Подумать только, петербургский писатель у нас в Черезболотинске! Как печально только, что наше знакомство должно было случиться в такой трагический момент!

– Ну что вы, право, Марья Архиповна! Я вот и капли ваши захватил. Сейчас примете и все беды отступят! – Самойлов достал из своего медицинского саквояжа склянку темного стекла, которая, по его замыслу, и должна была послужить поводом для визита в дом Добытковых. Но Марья Архиповна склянке не обрадовалась. Она вынула из широкого рукава большой, щедро обшитый кружевом платок, промокнула глаза и махнула им на доктора:

– Ах, Лев Аркадьевич, да разве дело в моем недомогании? У нас ведь беда случилась!

Говорить далее она не смогла, завсхлипывала и спрятала лицо в пене кружев.

Девушка, сидевшая подле нее, теперь поднялась, печально кивнула Ивану Никитичу, приветствуя его.

– Познакомьтесь с любезной Татьяной Савельевной, племянницей Марьи Архиповны, – представил ее доктор, хотя Иван Никитич и сам уже догадался, кто перед ним.

– Вы простите нас за эту неразбериху, – рассеянно проговорила Татьяна, поведя рукой в сторону дивана и всхлипывающей тетушки.

«Отчего же это ее еще замуж не выдали?» – с удивлением подумал Иван Никитич, увидев перед собой стройную миловидную барышню с густыми русыми волосами, уложенными красивыми волнами, одетую в светлое, пошитое по последней моде легкое платье с пышными рукавами.

– Вы, может быть, хотели бы выпить чаю?

Татьяна в растерянности обратила взгляд на молчавшего до сих пор мужчину.

– Осип Петрович, распорядитесь что ли, нам всем чаю подать сюда, на маленький столик.

«Осип Петрович? Стало быть, не француз. Должно быть, он тутошний управляющий, потому нас и не представили, – догадался Иван Никитич. – Да, на управляющего он похож. Вряд ли загадочный художник имеет подобную обыкновенную наружность».

Осип Петрович молча поклонился и вышел. Татьяна, видимо, вполне убедившись, что ее тетушка не в той кондиции, чтобы соблюдать этикет, взяла роль хозяйки на себя. Она кликнула двух горничных, те сноровисто придвинули три кресла ближе к дивану, на котором возлежала страдающая Марья Архиповна, перенесли сюда же небольшой столик и взялись накрывать к чаю. Лев Аркадьевич пытался было протестовать, но к облегчению Ивана Никитича, эти протесты не были приняты всерьез, и скоро можно было, наконец, присесть и получить чашку изящного фарфора, наполненную чаем, и к нему булочек со смородиновым вареньем, рябиновую пастилу и свежайшие пряники. Настроение у Ивана Никитича стало заметно лучше. Теперь ему уже искренне интересно было, что же все-таки приключилось в доме Добытковых.

– Капли эти я все же настоятельно рекомендую вам, Марья Архиповна, принимать регулярно, а не только в те дни, когда вы почувствовали желудочное недомогание. Тут важен курсовой прием, чтобы накопленный целебный эффект давал о себе знать на протяжении некоторого времени и после того, как этот флакон у вас опустеет.

– Ах, Лев Аркадьевич! Вы не желаете меня услышать, – затрясла головой Марья Архиповна, высвобождая из-под чепца русые кудри, совсем такие же, как у племянницы.

«А ведь она вовсе не старая еще женщина, – заметил вдруг Иван Никитич. – Что там доктор говорил? Слегка за тридцать? И довольно миловидная. Держится только, как пожилая матрона. Еще и чепец этот зачем-то нацепила на голову. А что если это она влюблена в художника-француза? Ну конечно! Это вовсе не желудок ее беспокоит. Она, надо полагать, рыдает по причине разбитого сердца».

– Уберите, дорогой доктор, ваши склянки. Мои недомогания тут совершенно ни при чем! – заговорила Марья Архиповна, подтверждая догадку писателя. – Не на каждую беду есть на свете лекарство. Мы ведь, Лев Аркадьевич, сегодня получили ужасное письмо!

– Ужасное письмо? От кого же?

«От художника!» – догадался было Иван Никитич.

– От Катерины! – всплеснула руками Марья Архиповна и пояснила для Ивана Никитича:

– От жены моего покойного брата, Катерины Власьевны.

– Вот как? Письмо от Катерины Власьевны Добытковой? – насторожился Иван Никитич, отставив чашку с недопитым чаем, отложив пряник и тотчас вспомнив о конверте, вынесенном из дома Карпухина.

– Помилуйте, но зачем же ей понадобилось писать письмо, если вы с ней проживаете в одном доме? – не понял Лев Аркадьевич. Марья Архиповна затрясла головой, снова зашмыгала носом:

– Это, по всему выходит, более не так…

– Позвольте, я все-таки не очень понимаю, – не отступал доктор.

– Маменька оставила нам престранное письмо, – взялась разъяснить Татьяна Савельевна. – Она третьего дня уехала в Петербург, да так и не вернулась. Ее Осип в экипаже отвез. В этом, конечно, нет ничего необычайного. Разве что в последнее время она редко наших лошадей брала, чаще поездом ездила. Матушка нередко уезжает в Петербург по делам, а если к вечернему поезду не поспевает, чтобы вернуться, то остается ночевать там на нашей квартире. Мы полагали, что она третьего-то дня по делам и поехала. А что выехала поздним вечером, так это чтобы чуть свет не подниматься и на утреннюю встречу явиться отдохнувшей, а не после тряской дороги. Вчера мы и не заволновались еще вовсе, думали, что она в Петербурге делами занята. Ждали ее сегодня обратно с утренним поездом. Коляску-то она сразу домой отослала. Верно, Осип?

Управляющий, застывший неподвижной тенью за спиной Марьи Архиповны, молча кивнул.

– В комнату к maman никто не заходил вчера. Впрочем, может, там и был кто из прислуги, да то ли не заметили этого письма, то ли не поняли, что оно семье адресовано. А сегодня я горничную попросила, чтобы она отнесла для матушки букет свежих цветов, да пыль смахнула перед ее приездом. Девушка и доложила об этом конверте. Матушка его оставила на окне подле вазы. Нарочно на самом виду. Мы с тетушкой и даже с Осипом Петровичем прочли его несколько раз и, признаться, не совсем поняли его смысл. И дело тут, конечно, не в почерке или выборе слов. Мы совершенно не смогли понять, в связи с чем можно было написать такое. В нем она сообщает, что покидает нас и дает распоряжения, каковые… какие она могла бы дать на случай, если… как если бы…

– Как если бы помирать собралась! – подхватила Марья Архиповна и снова укрыла воспаленное от слез лицо за промокшим уже платком.

– Нет-нет, тетушка как всегда все преувеличивает! – воскликнула Татьяна. – Письмо, очевидно, уведомляет об отъезде. Но это так странно. Почему она решила уехать так внезапно, даже не простившись ни с кем из нас? Никакой ссоры меж нами не было. И она никогда раньше подобным образом не поступала.

– Скажите, дорогой Лев Аркадьевич, вы правда ничего не знаете об этом письме? Точно ли Катерина не была больна какой-нибудь ужасной болезнью? Она ничего вам такого не говорила, не задавала странных вопросов, не делала намеков? – сжимая руки на груди, принялась допытываться Марья Архиповна.

– Смею вас заверить, что мне об этом ничего не известно, – с уверенностью заявил доктор. – Ни об отъезде Катерины Власьевны, ни о каких-либо ее серьезных недомоганиях.