Вот только в чем разница-то? Ну, писают они с Гэмом по-разному, а так, вон треснула его как-то, и побежал он к отцу жаловаться, даром, что на год старше! Да и мамонька, давеча схватила две бадейки с водой и понесла себе на огород. А то бывало, когда отец по нескольку дней из крепости не приезжает, она и дрова рубит – не хуже чем у него получается. А уж тыквы-то…

Пока Вальса в очередной раз прикидывала, светит ли ей «кальера», мужчины закрыли ворота конюшни и пересекли двор. Отец легко взбежал на крыльцо, подхватил их с Гэмом на руки и стал целовать в румяные щеки. Им стало радостно от его внимания, а пахнущая табаком борода мягко щекотала лица – они засмеялись. Отец тоже. Близнецы и отцовские воины подхватили их смех – всем было хорошо: солнечный весенний день еще не закончился, поездка была удачной, а теперь все вернулись домой и их ожидает сытная трапеза.

Мама тоже улыбнулась. Но Вальса видела, что глаза ее грустны – она переживает, что двое ее детей завтра отправятся в крепость и останутся там, а она их будет видеть только по редким праздникам.

Вальса про это горе все утро слушала, пока они готовились к приезду отца. Малышка, конечно же, утешала мать, ластясь к ней и обнимая, но понять ее, не могла. Как можно так убиваться из-за отъезда этих двух обормотов? Они вечно дерутся между собой, обижают их с Гэмом, говорят плохие слова, девочка такие только в казарме и слышала, и то, только до того момента, пока солдаты ее не замечали.

Но мама же многого не знает – в ее присутствии они смирные.

А вот несколько дней назад Тэт, вообще, жуть, что сотворил: на крытом дворе, за кучей еще прошлогодней соломы, обижал соседскую девчонку.

Василянка, конечно, хорошо постарше Вальсы будет, и титьки у нее уже выросли, что твои свёклины сахарные налитые, но щипал он за них, видно, сильно – она, аж стонала. А он навалился на нее, дурак здоровый, и пыхтит – даже штаны с попы съехали!

Не кричала же соседка, по разуменью девочки, только потому, что испугалась очень. Недаром же веночек из первоцветов ей сплела, после того, как Вальса спасла ее от братца, огрев того метлой по голому заду. Да, еще заставила его медовую конфету сестре принести! А она за это Василянке обещала никому не рассказывать, что Тэт ее обижал – все ж смеяться будут, что отпор мальчишке дать не смогла!

И вот так всегда! Узнала бы все про близнецов мама, может, ей и легче с ними расставаться было бы, а то теперь горюет – дома, видишь ли, они будут редко появляться! А вот Вальсе, например, редкие праздники – в самый раз. Как хорошо они заживут! Тихо, спокойно. Маму только жалко. Рассказать ей, что ли про Тэта…

Но, ни утром, ни сейчас, как бы, не было жалко маму, малышка, конечно же, ничего про близнецов не рассказала. Слово же честное давала! А держать данное слово для человека – самое важное в жизни, так отец говорит.

Праздничное застолье подошло к концу.

Соседские девчонки, та же Василянка да Льдянка, что за медную монетку обычно матери по хозяйству помогали, были отпущены еще днем, до приезда отца. Так что пришлось Вальсе, как и положено послушной дочери, маме помогать: объедки свиньям на корм сгребать, очищенную посуду в стопочку складывать и матери в ушат с мыльной водой относить, да остатки нарезанного хлеба салфеткой льняной укрывать.

« – Вот так и проведу всю жизнь – буду хрюш кормить да посуду мыть! И никакого мне коня боевого, никакого меча…» – стараясь громко не хлюпать носом, говорила себе Вальса, остерегаясь при этом попадаться матери на глаза.

Но та и сама на дочь не глядела, погруженная в свои нерадостные мысли, благо в доме никого кроме них не было и ей не приходилось вымучено улыбаться.

А Вальса потихоньку ревела, размазывая слезы по щекам. Сначала это были слезы обиды, потом жалости к себе, затем слезами досады стали. И уже под конец, когда казалось, что все уж выплакала, вдруг с новой силой побежали слезы злости. Вроде бы, вода… но такие горячие, что от них так и жжёт ладони…

Им с матерью отец тоже привез подарки. Для мамы бусики из серебряных розочек, а ей – из красненьких шариков. И Вальса радовалась бусикам, честно-честно, но… до тех пор, пока отец не позвал всех смотреть купленных коней. А потом оказалось, что «все» – это близнецы и Гэм, которому он еще и пообещал такого же купить, когда подрастет!

– Ы-ы-пп! – всхлип получился таким громким, что девочка покосилась на мать – не услышала ли. « – Вроде нет».

Вытирая с убранного стола последние крошки, Вальса прислушивалась к тому, что происходило во дворе.

Вот – бахнула створка закрывающейся двери конюшни, вот – в отдалении послышались низкие голоса мужчин и что-то тараторящий высокий голосок Гэма. « – У-у, предатель!». Потом дробно простучали приближающиеся скорые шаги по дереву крыльца – это старшие братья возвращаются в дом. Точно – стук входной двери и ураган топота по лестнице на второй этаж.

« – Пора!» – Вальса подхватила свечу и выскользнула через заднюю дверь. Обида и злость придали ей решительности – она тоже пойдет смотреть на новых лошадок! Сама!

Пройдя через крытый двор, девочка выскользнула на улицу и, обогнув дом, вышла к конюшне.

Над деревней серым маревом нависли сумерки, только за крепостью, возвышавшейся на холме, еще проглядывала чуть розовеющая полоса, почти не дающая никакого света. Голоса мужчин ровным рокотом слышались из-за высоких ворот – это отец вышел на улицу провожать воинов, возвращающихся к ночи в замок.

Пользуясь моментом, девочка прикрыла ладошкой свечу и перебежала открытое пространство от угла дома до ворот конюшни. Откинула щеколду и, не открывая широко дверь, протиснулась внутрь.

Вот они коники! Только внутри уже темень полная – ничегошеньки не видать. Малышка повыше подняла свечу и двинулась по проходу.

Денники, расположенные с правой стороны, ее не интересовали – там все лошадки давно знакомые. В крайнем от входа Жабок стоит, старый и трудолюбивый коняга – в плуг да в телегу его запрягают. А прозван так за кряжистость свою и цвет неопределенный, серо-бурый какой-то. Некрасивый конек, конечно, но хороший, смирный. В следующем стойле – мамина кобылка, Медуньей кличут. Эта раскрасавица хоть куда: тонконогая, ладная, с золотистыми боками и светлой длинной гривой. А дальше папин Борец – настоящий конь для воина: высокий и мощный, каждое копыто, как у Вальсы голова. Девочка его уважала и немного побаивалась.

В общем, двинулась она вдоль левой стороны.

В начале ряда низкий загончик для осликов. Между досками, шумно шмыгая мягкими ноздрями, тут же просунулись две мохнатые головы, в надежде на угощение.

– Вы похожи на Дэйя и Тэта – такие же губастенькие и вечно голодные, – хихикнула Вальса, проводя рукой по тянущимся к ней мордам. Этих она совсем не боялась – они старые знакомцы. Но сегодня хлебушек не для них припасен.

Малышка проходит дальше, поднимая вверх свечу, но кроме неясного силуэта над дверью денника ничего не видит.

– Коники… хорошие коники… вкусную корочку дам! – старается она дозваться лошадей, доставая хлеб из кармана, но те тихонько фыркают, а близко к загородке не подходят.

Вот беда-то! Если отойти подальше, то маленького круга света, что дает свеча в руке, явно не хватает. А если подступить поближе, то упрешься носом в доски двери – роста маловато.

Тут девочка замечает старый пивной бочонок, стоящий посреди конюшни возле центрального столба. Его обычно отец как табурет использует, когда подпругу или уздечку чинит.

Тяжелый! Вальса уперлась ногами в пол и перевернула бочонок на бок. Вроде и не далеко катить, но на каждой неровности пола бочка норовит направиться не туда. Но упорства, подпитанного обидой, девочке все-таки хватает, чтоб докатить ее до денника одной из новых лошадок. Пыхтя и напрягаясь из последних сил, она ставит бочонок на попа. А отдышавшись, лезет на него – в одной руке свеча, а в другой ломоть хлеба.

Утвердившись сверху, Вальса поднимает повыше свечу и… то, что происходит дальше, для самой девочки запомнится как самый худший кошмар в ее жизни, длиною в целую вечность. Но на самом деле все случившееся длиться не более нескольких мгновений!

Вздернутая вверх детская мордашка оказывается прямо под нависшей над ней здоровенной лошадиной головой, а пламя свечи в непосредственной близости от бешено вращающегося и сверкающего отраженным светом глаза животного.

Напуганный близким пламенем конь начинает ржать и вскидывается всем своим громоздким телом, пытаясь встать на дыбы.

От неожиданности девочка отшатывается назад и падает с бочонка. От удара она выпускает из рук свечу, которая откатывается и тухнет, погружая конюшню во мрак.

Взбешенный конь продолжает громко ржать и биться в загородку.

Ошарашенная случившимся, напуганная, с болью в спине, малышка не сдерживается и ударяется в слезы. Почему-то, опять ужасно горячие, они жгут ладошки, и Вальса с ожесточеньем трет руки о подол платья.

Дальше происходят совсем уж непонятные и пугающие вещи: от ткани вдруг начинает тянуть паленым и, вроде как, откуда-то снизу появляется свет. Девочка отрывает руки от платья, пытаясь их разглядеть, и на мгновение слепнет от яркого пламени, которое прорывается на поверхности ладоней, подобно проблескам огня на затухающих углях. В испуге малышка падает на колени, стараясь о земляной пол сбить огненные язычки, но задевает рассыпанную солому, которая тут же вспыхивает.

В еще большей панике Вальса вскакивает и топчет огонь ногами, но он убегает от нее к целой вязанке, жадно заглатывает ее и сразу же голодно набрасывается на деревянную стойку. Через мгновение в конюшне уже светло, как днем, а от ржанья и грохота копыт, бьющихся в закрытых денниках лошадей, закладывает уши.

– Коники… коники… – подвывая от страха за лошадок, Вальса мечется по горящей конюшне.

Платье на ней самой тлеет – черный дымный хвост стелется за ее ногами, но это, почему-то, уже совершенно не пугает девочку, ее волнуют только лошадки, попавшие в западню.

Она пытается открыть одну из дверей, но бьющийся внутри конь ударяет по ней копытами – полуоткрытая щеколда вылетает, а деревянная дверка, распахиваясь, отбрасывает малышку через проход, и она всем тельцем налетает на столб подпирающий крышу.

Звуки отдаляются, огонь тускнеет и наваливается густая глухая чернота. Только как бы издалека слышится чей-то крик: «Коники… коники…»

Настойчивый стук в дверь выдергивает Вальсу из болезненных воспоминаний.

– Войдите, – кидает она в сторону, а сама тем временем быстро поднимается и отодвигается от еще тлеющего очага. В последний момент, когда дверь уже в движении, прячет руки за спину, укрывая от постороннего взгляда опаленные рукава.

В общем-то, этого можно было и не делать – в открытую дверь ступил только лишь слуга, пришедший звать молодую госпожу в библиотеку, где ее ожидает хозяин. А они тут, в этом странном доме, и сами все странные – ходят, голов не поднимают, в глаза не смотрят и без великой нужды, или приказа дядюшкиного, и не разговаривают. Так что, скорее всего, он и не обратил бы внимания на подпаленную рубашку.

Но привычка – великое дело! Еще много зим назад Тэт ее поучал – то, что можно скрыть – лучше взрослым и не показывать:

– Меньше будут знать – крепче станут спать. И тебе, мелкая, проблем меньше! – втолковывал он. А по наблюдениям самой Вальсы за жизнью старших братьев выходило, что так оно и есть.

Что ж… слезы высохли, злость прошла, внутренний огонь успокоился. А на трезвую голову и мысли разумные приходить стали. Да и воспоминания о первом проявлении Дара пришлись кстати, напомнив девушке о том, что хотя и прошло с того случая уже десять зим, но лучше управлять она им так и не научилась. И здесь она именно для того, чтоб обуздать дарованную ей Силу и не подвергать больше близких опасности. Да и извлечь хоть какую-нибудь пользу для себя из сего дара.

Поэтому надо гордость и обиды свои прижать, надевать платье и смиренно топать в библиотеку.

А уж раз надумала – то и сделала…

Вальса подошла к высокому в полный рост зеркалу и стала разглядывать свое отражение.

Еще совсем недавно девушка так радовалась этому платью – ярко синему, бархатному, с пышными воланами из ардинских кружев. Еще вчера она фантазировала, что если бы умела, то сделала бы высокую прическу, как и подобает к такому наряду, и сразу бы стала старше и представительней. Она складывала косу на голове, придерживая ее рукой, вздергивала подбородок и щурила глаза, воображая себя придворной надменной красавицей. Присаживалась в реверансе, стараясь одновременно не выпускать косу и подхватывать юбки. Это было еще вчера…

Сегодня же, почему-то, это чудное платье ее уже не радовало, и соответственно такому настроению в серебристо-гладкой поверхности зеркала отразилась не «почти придворная красавица», а какое-то угловатое и нескладное существо. А резная позолоченная рама своей вычурной красотой только подчеркивала несуразность обрамляемого ею образа.

Худенькая шейка нелепо выглядывала из вороха кружев, которые не столько скрывали, сколько подчеркивали отсутствие кое-каких выпуклостей в довольно низком вырезе. А затянутый корсет и пышная юбка, призванные вырисовывать плавный изгиб талии, только все портили, создавая впечатление, что надеты на тонкое и ровное бревнышко. Кисти же рук с длинными худенькими пальцами, высовываясь из пышных манжет, походили на куриные лапки.

Лицо ее, как сегодня вдруг разглядела Вальса, тоже подкачало.

Светло-голубые глаза, в сочетании с темными волосами и бровями, показались ей блеклыми. А на фоне неба в окне, что отражалось в зеркале у нее за спиной, и вовсе похожими на сквозные дырки. Маленький слегка вздернутый носик, вроде аккуратной формы, явно портили четкие крапинки веснушек:

– Фу! Как мухи насидели! – буркнула девушка, разглядывая их.

А уж свои пухлые губы она еще с детства ненавидела и уже тогда привыкла называть их лягушачьими. И, как оказалось, на сегодняшний день красивее они так и не стали.

Единственное, что сейчас она находила в себе если и не красивым, то хотя бы приемлемым – это волосы. Гладкие и черные, заплетенные в толстую длинную косу, они добротно так спускались по груди ниже пояса, отсвечивая отраженными бликами лучей заходящего солнца. Но сия красота была не ее заслугой – за это следовало благодарить отца. Единственный раз он проявил в отношении любимой дочери твердость – настрого запретив резать косу, когда Вальса в подражании коротким стрижкам окружающих ее мальчиков решила от нее избавиться.

Ребенком, в семье с отцом и братьями, да и вообще в крепости, где жили одни мужчины, она никогда особо не интересовалась, как выглядит. А в последние три зимы, когда ее тело начало подвергаться закономерным возрасту изменениям, собственная внешность вообще стала вызывать у нее чувство неприязни и страха.

Вообще-то, если честно, она всего на чуточку стала отличаться от Гэма и других мальчишек, живущих в замке, и эти изменения легко можно было скрыть под широкой рубахой. Но потом… потом случились крови!

Вальса поморщилась – даже сейчас вспоминания об этом были неприятны и вызывали раздражение. А тогда… как же она тогда напугалась!

Рано утром, тайком, девочка выбралась из крепости и кинулась в деревню к бабке-знахарке, со слезами моля ее спасти от ужасной болезни. Бабка та, дай ей Светлый здоровья, зная, что девка без матери да одна среди мужиков растет, пожалела ее, приголубила, все объяснила. Но с тех пор, осознав свое природное отличие, которое по малолетству замечать не хотелось, стала Вальса приглядываться к женщинам, с которыми сталкивалась в призамковой деревне. И то, что она видела, ей не нравилось.

Что рыхлые бабы в широких цветастых юбках, которые делали их еще толще и неповоротливее, что молодые деревенские девицы, с их тяжелыми налитыми титьками и крепкими задами – заставляли ее нервничать, ожидая полного взросления. Как такие ляхи обернуть штанами то можно? Сраму, точно, не оберешься! А в юбке, да с подобными телесами, и на лошади не поскачешь, и с мечом не управишься.

Поэтому, весь последний год девушка прожила, вообще, как на иголках! Каждое утро, натягивая штаны и рубаху, она с замиранием сердца прикидывала, не становятся ли они ей тесны.

И вот теперь, стоя перед этим роскошным зеркалом, она первый раз в жизни задумалась о том, что так ли была права, стремясь во всем походить на мальчика подростка? Женственные линии прекрасного платья не могли полностью скрыть отсутствия этих самых качеств у фигуры, на которую оно было одето. И, что самое печальное, Вальсу это обстоятельство вдруг стало расстраивать. Мало ей что ли других переживаний?!

Этот чудный наряд, кстати, был единственным знаком внимания странного дядюшки, а за одно, и единственным ограничением, вынесенным ей за все время пребывания в замке.

После того, как они с Гэмом по приезду поприсутствовали в трапезной в тех же штанах, что были на них в дороге, им был передан наистрожайший приказ хозяина, что молодой господин может поступать, как ему вздумается, но девица благородного происхождения обязана выходить к столу в платье. Тогда, похлопав глазами от неожиданности, Вальса попыталась объяснить слуге, что она их вообще-то не носит. И причина этого проста – никаких платьев-то у нее и нет.

Тот, выслушав ее в своей обычной манере, то есть, молча и совершенно безэмоционально, удалился. Но не прошло и часа, как он вернулся, неся на руках это чудо портновского искусства. Где уж он его раздобыл за столь короткий срок, можно было только догадываться… ну, или вообще не задумываться – не морочить себе голову! Все равно, он на заданные вопросы никогда не отвечал…

Кстати, после того первого вечера, господин маг так в трапезной больше и не появлялся, а значит и платья на ней не видел.

« – Вот пусть сейчас и посмотрит! Может, в штанах-то оно и лучше было бы…» – злорадно подумала Вальса, выходя в дверь, понадеявшись насолить если уж и не словом, то хотя бы своим несуразным видом гадкому дядюшке.

Следуя за слугой, девушка пыталась унять биение своего сердца. Почему то, по мере продвижения к библиотеке, оно вдруг ударилось в бега, и теперь застряло и трепыхалось где-то в горле, мешая дышать. Понимая, что нужно успокоиться, девушка постаралась рассуждать здраво и уразуметь, почему это вдруг все чувства ее в один голос завопили об опасности.

« – Да, дядюшка не был гостеприимным и радушным хозяином. Он не производил впечатления душевного, доброго человека, но… жестоким, вроде как, тоже не показал себя, скорее уж отстраненным и невнимательным. И его следует понять – знаменитый маг, занятой человек, живущий много зим один, а ему, можно сказать, навязали двух подростков. С этим все ясно» – рассуждала она, мысленно раскладывая «по полочкам» все обстоятельства.

« – Так, что еще? Возможно, паника в чувствах возникла, потому что Гэм уехал, и я осталась одна? Да, скорее всего».

Пока Вальса пыталась разумными доводами убедить свои испуганные чувства в неразумности, а сердечко загнать на положенное ему место, они со слугой спустились из башни и вступили в основные покои замка.

« – Вот, поэтому и жутко!» – проговорила себе девушка, оглядываясь по сторонам и все еще пытаясь убедить себя, что ничего особенного в ее страхах нет.

Коридоры, залы и анфилады комнат, по которым они шли, были темны настолько, что приходилось себе подсвечивать даже днем. Все окна были наглухо закрыты ставнями, которые никогда, как успела заметить Вальса, не открывались. От этого в помещениях стояли кромешная тьма и холод. А обустройством всех этих многочисленных покоев, видимо, вообще никто и никогда не занимался. Ни красивой мебели, ни драпировок, ни гобеленов, положенных залам господского замка, нигде и в помине не было – везде только голые стены, кое-где покрытые плесенью, как в подземелье.

Кстати, кроме выделенных им с Гэмом спален, единственная, более-менее похожая на жилую комната, которую видела в замке Вальса, была трапезная. Там стоял стол и вокруг него несколько стульев с высокими спинками, а окна, поверх ставен, завешаны шторами, что придавало ей хоть какое-то подобие уюта, несмотря на каменные стены. И всегда, когда они там находились, горел камин, разгоняя промозглую сырость, свойственную другим помещениям.

Привыкнув за последние дни ко всем этим странностям дядюшкиного дома, девушка никак не была готова к тому, что откроется ее взгляду.