– Ничего, – он вздыхает. – К сожалению, ничего не изменилось.

– И что значит: «у тебя не интеллектуальная работа»? Хочешь сказать, что мне легче, чем тебе?

– Нет. Я говорил не об этом. Давай закроем тему, – Никита снова поворачивается к ноутбуку.

Мне хочется выключить телевизор и выяснить отношения. Но смысл? Он скажет, что я не так его поняла, или извинится и признает, что был не прав.

Я пытаюсь сосредоточиться на сериале, но ничего не выходит. Мне даже становится неинтересно, чем закончится серия. Начинаю щёлкать каналами. Когда попадаю на рекламу, телевизор начинает работать громче, и я ощущаю, как Никита ёрзает под моим телом.

– Тебе мешает? – спрашиваю я.

– Да. Спасибо.

Наверное, это значит, что я должна выключить телевизор, или сделать звук потише. Я выключаю его и молча смотрю в чёрный экран. Это очень скучное занятие. Но мне не хочется ничего. Я могу пойти поесть, могу выпить чай, могу лечь спать. Но я ничего не хочу. И разговаривать с ним не хочу. Мне всё равно, что между нами пробежал холодок. Кажется, мне даже всё равно, если он бросит меня. Тогда почему меня так заедает, что Ирина капает ему на мозг?

Он закрывает ноутбук.

– Я хочу встать, – он смотрит на меня через плечо, и подёргивает ногами.

Я слезаю с кровати и встаю к нему спиной.

– Ты могла бы смотреть что-нибудь на ноутбуке. Хотя бы сама делать выбор, а не тупо пялиться в экран телевизора, потому что кто-то решил за тебя, что ты должна смотреть.

– Ты же сам говорил, что он нужен тебе для работы, и его нельзя использовать для развлечений.

– Я этого не говорил.

Что за бессмысленный разговор с дурными упрёками?

– Ты жаловался, что со мной что-то происходит. А сам?

– Всё как обычно, – он пожимает плечами.

– Нет. Уже неделю всё не как обычно. Она плохо на тебя влияет, – я чувствую, что мои губы надуваются от обиды. Мне хочется поплакать.

– Кто?

– Сам знаешь кто.

Он встаёт с кровати, кладёт ноутбук на сервант и возвращается ко мне. Смотрит мне в глаза.

– Я обидел тебя чем-то? – смотрит ещё внимательнее. – У тебя глаза на мокром месте, – гладит меня по щекам.

– Что-то не так, – шепчу я, но сдерживаю слёзы.

– Наверное, просто неделя была очень тяжёлой, мы ведь начали новый проект, – он обнимает меня, гладит по голове. – Извини меня. Ты можешь сама распоряжаться своим временем. Я был не прав.

Вот, пожалуйста. И так каждый раз. Раньше он извинялся за свои слова, а теперь извиняется ещё и за Ирину, когда говорит её фразами и обижает меня. А у неё всё зашибись! Выльет свою желчь на него, за моей спиной наговорит гадостей – и ей хорошо. Ночью с ней мужчина, который ей нравится. Ей внимание со всех сторон: и от Никиты, и от Лёши. Почему одним всё, а мне – ничего? Пустота. И холод.

Я пытаюсь согреть руки дыханием. Я ужасно замёрзла. К горлу подступают сопли, я шмыгаю носом каждую минуту. И перчатки я забыла вчера на работе, мои руки красные, как варёные раки. Прячу ладони в рукава, повесив тяжёлую сумку на запястье – она всё время соскальзывает на сгиб локтя и сдавливает мою руку так, что всё немеет. И очень хочется есть.

Я жду Никиту уже больше часа у его работы, потому что он опять куда-то отлучился с Ириной, встал в пробку, и каждые двадцать минут говорит мне, что скоро будет.

– Прости меня, пожалуйста, – Никита хватает меня за руки, целует мои ледяные пальцы. – Ты совсем замёрзла. Надо было сказать тебе, чтобы ты зашла в здание. Прости.

Я шмыгаю носом, и смотрю на Ирину за его спиной. Она с кем-то треплется по телефону, ой, простите, решает важные деловые вопросы.

– Ты наверняка заболела, – он трогает мой лоб. – Пойдём внутрь, я сделаю тебе горячий чай.

– Я очень хочу домой. И я очень голодная, – жалобно смотрю на него снизу вверх.

– Мы что-нибудь придумаем. Идём.

Мы заходим в здание. Ирина остаётся на улице, продолжая телефонный разговор.

– Смотри, у нас есть пирог, – Никита вытаскивает из шкафа у окна коробку с тортом «Птичье молоко». Ставит кипятиться чайник. – Я сейчас. Я быстро, – и выбегает с чашкой из кабинета.

Я сажусь за стол, который ближе всего к двери, и оглядываюсь по сторонам. Я никогда не была в его офисе. Да и вообще в таких местах не бывала. Здесь большое помещение, много столов, на некоторых стоят большие плоские мониторы. В шкафах, расположенных вдоль стен, огромные разноцветные папки. Сейчас здесь никого нет, кроме нас. Освещение тусклое из-за того, что не все лампочки включены. Мне здесь нравится. Я бы хотела побывать здесь днём, когда все чем-то заняты, разговаривают по телефону, строят чертежи в компьютерах, разговаривают на непонятном мне языке. И все очень серьёзные, даже не шутят во время работы. Но как только начинается обеденный перерыв, коллеги становятся друзьями, обсуждают планы на выходные, или проведённый на курорте отпуск. Наверное, всё так. Люди здесь как актёры: строгие, умные, чужие друг другу, пока идёт рабочий процесс; а между часом дня и двумя они словно перебираются за кулисы на время антракта, и всё меняется. Может быть даже у кого-то здесь служебные романы крутятся. Эти независимые, идеально причёсанные и одетые в выглаженные строгие костюмы женщины, которые работают здесь секретарями, бухгалтерами – наверняка они привлекают мужчин гораздо больше, чем девочки из сферы обслуживания вроде меня. К таким «офисным» женщинам нужен особый подход, их нужно добиваться, суметь заинтересовать. Они ходят на выставки, посещают только разрекламированные в модных журналах кафе, читают бестселлеры. А что я? Ничего не читаю, ничего не умею, ничего из себя не представляю. Вот бы хоть на несколько часов стать такой женщиной, как Никитины коллеги, как Ирина.

Она заходит вместе с Никитой, который открывает перед ней дверь.

– Мне даже хотелось избавиться от него вчера, – она недовольна. – Он не понимает, что водитель должен послушно ждать меня там, где мне угодно, и столько, сколько я хочу. Это его работа.

– Он просто ревнует тебя к мужикам, которым, в отличие от него, есть что тебе предложить, – Никита ставит передо мной помытую чашку. Забрасывает туда пакетик с чаем и заливает кипятком. – Вот, пей. Только осторожно, очень горячий. Сейчас пирог отрежу, – он идёт к шкафу, откуда доставал чашки и торт, и вытаскивает оттуда блюдце. – Ты не будешь? – спрашивает у Ирины, та с отвращением смотрит на коробку и мотает головой. – Значит, ты собираешься уволить своего водителя? – Никита садится за стол напротив меня, и аккуратно складывает руки перед собой, как школьник, который задал уточняющий вопрос учителю, чтобы выпендриться, и будет теперь с большим вниманием слушать ответ и кивать головой.

– Он оказался не таким, как я думала, – Ирина закидывает ногу на ногу, её обтягивающая юбка немного задирается, и кромка кружевной подкладки ложится на её острые коленки нежной волной. Она откидывается назад, опирается локтями о стол позади неё. В её позе столько достоинства и превосходства, что какие бы слова не вываливались из её рта, она притягательна, она завораживает. Ей прекрасно видно нас обоих: я сижу почти напротив, Никита немного левее. Но смотрит она на него, повернувшись ко мне в профиль. – Он слабый. Податливый. Он делает всё, что я говорю. Хочу видеть его в три часа ночи – приезжает. Пока он едет, я передумываю, и отправляю его обратно. Хочу, чтобы он остался у меня на ночь – остаётся. Мне мало места на кровати – садится в кресло и засыпает там. Даю ему деньги – берёт. Не даю – не просит. Он как собака: можно говорить ему что угодно, главное – нежным голосом и с улыбкой, и он виляет хвостом на слово «мудак» как на «солнышко моё».

– Если бы он так не делал, был бы послан тобой далеко и навсегда. Ты не любишь, когда тебе перечат. И в этом вся ты. Должно быть только по-твоему. И твоё упрямство меня всегда восхищало, – Никита просто напрашивается на косточку. Да они все рядом с ней превращаются в псарню.

– Меня это не возбуждает, – Ирина переводит взгляд на меня. – Что, интересно слушать? Прямо как в «Доме-2», а?

– Я не смотрю «Дом-2», – говорю тихо.

– Что-что? – переспрашивает она. Я молча опускаю голову. – Ты всегда бормочешь себе под нос. Как ты вообще людям свой ширпотреб продаёшь? Они, наверное, покупают из жалости.

Я продолжаю молчать. И даже не смотрю на Никиту. Ему сейчас очень неловко, потому что опять надо сделать вид, что ничего обидного мне не сказали. И перевести тему.

– Нет, пока я не буду его бросать, – вздыхает Ирина. – Мне нравится содержать его. Он такой молоденький. Только подумать: мой любовник младше меня на двенадцать лет! Такого со мной ещё не бывало! Я чувствую себя голливудским продюсером. К тому же я планирую съездить в Питер. Возьму его с собой. Он никогда нигде не был дальше Подмосковья. Он описается от радости! – Ирина взрывается от смеха, и пустая комната трещит по швам от её гогота. В такие минуты мне хочется верить, что Ад существует – только для того, чтобы она попала туда.

Раздаётся звонок. У неё не стоит никакой мелодии на этот номер, стандартный писк смешивается с вибрацией тонкого смартфона, блестящего от голубеньких неоновых огней вокруг экрана. Она поднимает его со стола большим и безымянным пальцами, касается корпуса самыми кончиками, как будто только что накрасила ногти, и боится смазать лак. Говорит короткие «да» и «да», и возвращает телефон на стол.

– Сейчас поднимется, – она ухмыляется.

Зачем она всё это делает? Ему нужно припарковаться, подняться сюда, подождать, пока она оденется. Наверное, он должен будет помочь ей накинуть пальто. Зачем всё это нужно? Из раза в раз показывать своё превосходство над теми, кто ниже её по материальному статусу. Разве она не унижает себя тем, что унижает своего мужчину? Ведь он как никак её мужчина? Пусть и на время. Но она целует его, раздвигает перед ним ноги, впускает его в себя. В её жизни есть минуты, когда она принадлежит ему. Как можно вести себя с ним по-свински?

Лёша заходит.

– Я тебе что говорила? – она даже не поворачивает к нему голову, смотрит на меня, будто говорит это мне. И молчит. Я перевожу взгляд на Лёшу – он стоит в дверях и не смеет перешагнуть порог. – Что я тебе говорила, спрашиваю?

Тишина в ответ.

– Вот идиот, – она говорит это спокойно, с улыбкой, как будто называет его «солнышком». – Сту-чать-ся.

Дверь закрывается. Раздаётся стук.

– Да-да, можно.

Он заходит.

– Отлично. Заждалась тебя.

Ирина встаёт, обнимает его за шею, немного сгибает коленки и целует его в щёку.

– Помоги мне одеться, – шепчет она ему на ухо очень ласково. Кажется, это называется «кнутом и пряником»?

Она поворачивается ко мне лицом и улыбается, пока Лёша помогает ей накинуть пальто. Встаёт рядом с ней. Его глаза опущены в пол.

– Ну, пошевеливайтесь. Или вы тут остаётесь? – она поворачивает голову к Никите. Я встаю, и встречаюсь с Лёшей взглядом. Мы молча смотрим друг на друга несколько секунд. Я не могу оторваться от его глаз, я будто хочу что-то сказать ему. Как я сочувствую ему, например. И что он заслуживает лучшего. Я даже размыкаю губы, потому что эти слова готовы слететь с языка: «Ты – замечательный. Не слушай её». Но я, конечно, не могу этого сказать. И мы продолжаем молчать. Он отводит глаза, и мне становится немного грустно.

Мы едем домой, и Никита молчит. Я чувствую, что он напряжён, и хочет как-то извиниться передо мной в очередной раз. Он не говорит прямо: извини, я должен был защитить тебя перед ней. Он пытается оправдать её поведение тем, что у неё такой характер. Отлично, давайте я тоже накосячу, изменю ему, например, с первым встречным, и скажу: ну ты не принимай близко к сердцу, такой вот у меня характер, что поделать.

Я никак не могу выкинуть Лёшу из головы. Вспоминаю его сегодня. Он был без куртки, в вязаном свитере цвета араратской зелени. Этот цвет придавал его глазам более тёплый оттенок, чем это было, когда мы встретились у кафе. Я смогла разглядеть его фигуру. Коренастое тело, мощная спина; рукава были засучены – бледная кожа на руках, и жилки выступают. У него странное лицо. Кожа обтягивает череп до предела, высокие скулы выпирают так, будто косточки сейчас уколют. Сегодня его рот оставался непогрешимой горизонтальной линией. А умеет ли он улыбаться по-настоящему? Кажется, что если он натянет уголки губ вверх – щёки разойдутся по швам, кожа лопнет, и он обнажит длинные, опасные зубы. В нём действительно есть что-то от пса, породистого, бойцового, питбуля, например: может, из-за нешироких глаз, злых, сощуренных, а может из-за того, что мочки будто обрублены, делают резкую диагональ от середины уха к черепу. Его короткие волосы золотистые и густые. Я могу представить, как эта щетина колет ладони, если гладить его «против шерсти». Он кажется всё время напряжённым, подозрительным, готовым к тому, чтобы дать отпор. Впрочем, скорее он готов напасть сам. Но кое-что мне очень нравится в его лице – это вертикальные морщинки, когда он хмурится. Когда он задумывается о чём-то, эти прорези образуют бугорки между собой – в этом есть что-то от свирепого животного. Такой Лёша совсем не похож на того человека из историй Ирины. Рядом с ней он превращается из одинокого и сурового волка в преданного пса. Почему так? За что ему это?

Мне жалко его. Я понимаю, что это ненормально. Учитывая, что он напал на меня. Но это из-за неё. Она ведь понимала, что у него нет денег. А он готов был сделать всё что угодно, лишь бы достать их для неё, и не ударить перед ней в грязь лицом. У него всё должно быть не так, как сложилось. Из-за неё всё неправильно, вверх дном. Он кажется мне таким сильным, таким… мужественным. Я вспоминаю наш разговор у кафе, но вижу теперь совсем другое. Он был в ярости, и от этого глаза его горели. Блестели серебристыми искрами. Он был очень красив тогда. Он должен быть хозяином, а не наоборот. Он посчитал меня за такую же, как она. Но я из другой касты. Я – из его касты. Мне бы хотелось, чтобы он понял это.