– Миры отражаются, – продолжил Мёленбек, – но, отразившись, тут же начинают жить собственной жизнью и собственным временем, становятся не похожими друг на друга, и в каком-нибудь далёком отражении некий Алексей вполне может превратиться в оленя, дерево или воробья. Или не отразиться совсем.

– Вот спасибо!

– Отражения почти не соприкасаются, между ними существует тонкая, как слой амальгамы, но непреодолимая граница. Но иногда… иногда…

Мёленбек умолк. Взгляд его стал печален. Пальцы с перстнями утонули в бороде.

– Ке-Омм, Алексей, не похож на твой мир.

Лёшка посмотрел на Штессана.

– Вы серьёзно? Это не игра? Это на самом деле?

Иахим кивнул.

– Давным-давно, – сказал Мёленбек, – когда не было ни меня, ни учителей моих учителей, слой, отделяющий Ке-Омм от одного из отражений, треснул.

– Как это?

– Как? Так не объяснить, – Мёленбек вытряхнул из рукава молочно-белый продолговатый камень с неровными гранями. – Я покажу тебе, если не боишься. Иахим…

– Ты уверен, Солье? – спросил Штессан.

– Так будет гораздо проще.

– Что ж, пойду я постучу по манекенам.

Штессан поднялся, подмигнул Лёшке и, выйдя, прикрыл за собой двери.

– Это хольмгрим, кристалл-ловушка, – сказал Мёленбек, ставя камень на тонкую, проволочную подставку. – В него можно поймать чужое сознание на несколько часов или дней. Здесь он, конечно, будет работать хуже.

Внутри кристалла плыла, заворачиваясь спиралью, искорка.

– Вы такие чистили у Петернака? – спросил Лёшка, завороженно следя за путешествующим сквозь грани светом.

– Там были сфагнгримы, кристаллы концентрации, – Мёленбек чуть поправил подставку. – Здесь другое. Ты готов?

– Это как ойме?

– Нет. Смотри на кристалл.

– Смотрю.

– Ин-ца-а-а…

Долгое «а» выродилось в шипение. Хольмгрим подрагивал на подставке, будто живой. Лёшка вдруг почувствовал, как его тянет внутрь, к медленному танцу световой искры.

– Я поведу тебя по своей памяти, – услышал он.

Затем был хлопок.

В Лёшкиных ушах засвистел ветер. Правда, Лёшка не ощущал ни ушей, ни головы, ни тела, но ему почему-то казалось, будто воздух старательно обдувает невидимое лицо.

Вместо тьмы вокруг клубилась белая мгла. В глубине ее пробегали сполохи, в стороне проглядывали разрывы, и они то появлялись, то затягивались, как проплешины в тумане или бочаги в болотине.

– Ты увидишь то, что помню я, – прозвучал из-за невидимого плеча печальный голос Мёленбека.

Ветер взвыл.

Мгла вдруг опрокинулась вверх, и далеко под Лёшкой выпукло раскинулась, развернулась земля – цветные лоскутки полей, расчерченные тонкими извилинами дорог, серые гребни гор, желтые с зеленым леса, искристо сияющий край моря.

– Это Ке-Омм. Смотри!

Земля укрупнилась, словно Лёшка опустился ниже. Раскинув крылья, пролетела мимо похожая на коршуна птица.

Промелькнула пенным буруном скалистая береговая линия, ощетинилась, отступая, стволами корабельных сосен. Дневное солнце облизало взгорки и выступы, испятнало тропки. В узкой бухте покачивался на волнах парусник. Темнел частокол на берегу. Чуть дальше, среди мешанины камня, крохотные люди смолили лодки и развешивали сети. Над косыми крышами хижин курились ленивые дымки.

– Это Дикий край, – сказал Мёленбек.

Лёшку потянуло дальше.

Сосны поредели, взбираясь на горбы холмов. Холмы скоро сменились лугами, красно-желтыми от разнотравья. Высоко залетевший шмель выжужжал сердитую жалобу. Чашей выгнулось озеро. На берегу озера возник городок – соломенные крыши, каменные башенки, в золотых бликах пролетели многовёсельные лодки.

Лёшку качнуло влево. Через лесные кущи, через холмы и заросшие остатки крепостей его перекинуло к широкой реке и понесло над ней, между обрывистыми берегами, понижающимися и сбегающими в песчаные отмели.

– Это Кьяса, – выдохнул Мёленбек.

Река расплелась на рукава, одно по перекатам нырнуло к горам, другое юркнуло в низину, распаханную на квадраты полей, основное русло приросло домиками на сваях, а впереди забелели стены большого города, подмявшего под себя удобный, пологий склон. Мощеные дороги паучьими лапками расползлись в стороны.

– Это Гар-Кавар. Столица Речных Королей. Дед Гейне-Александры воевал с ними раньше.

За садами и целой вереницей прудов потянулись взгорья, прорезанные ущельями. У припорошенного снегами хребта Лёшку развернуло и повлекло обратно. Кьяса осталась справа, а внизу задышала под ветром степь, забелели солончаки, промелькнул городок, окольцованный стеной, горизонт заплыл маревом, проглатывающим лошадиные стада, погонщиков и их круглые юрты из жердей и шкур.

Через какое-то время степь выцвела и растрескалась, вдалеке слева выросли циклопические то ли каменные, то ли железные дуги, но Мёленбек направил Лёшку прямо, над жарким, красноватым песком и горным отрогом. За ними снова был лес, простершийся на долгие километры, и там, где он редел, проглядывали деревеньки и башенки.

– Это Ластвейг.

За цепью холмов, вершины которых усеивали развалины, открылось песчаное побережье. Под Лёшкой пронеслись черепичные крыши, причалы и корабли, затем выросли иссиня-черные, изъеденные ветрами и временем скалы. Целый город, врезанный в гору, промелькнул мимо, оставив на сетчатке глаз ряды каменных хижин, друг по другу забирающихся к небу.

Мёленбек опустил Лёшку ниже – извилистое ущелье бросило его в долину с высокой башней, десятком домиков и копями у подножья.

– Дьинжан, – сказал Мёленбек. – Здесь убили отца Гейне-Александры. Здесь легла вся его охрана и мой учитель.

От башни повеяло холодом.

– Ладно, – вздохнул Мёленбек, – пора показать тебе что-нибудь повеселее. Тридцать лет назад дед Гейне-Александры, Кристоф Лакке Твердый, наконец собрал все кошали от Пьершалота до Грунде-Карти под свою руку и основал Крисдольм.

Верхушки елей надвинулись и пронзили Лёшку. Игольчатые лапы обмахнули лицо. Бестелесного, Мёленбек приземлил его на тропинку и подтолкнул в спину:

– Беги!

Тропинка, разматываясь, завиляла среди деревьев.

Лёшке казалось, будто его, мягко поддерживая, несет ветер. Елки кончились, и распахнулась такая ширь, что захватило дух.

С небольшого взгорка – вниз!

Полный цветов луг взрывается бабочками, тропка взлетает на мостки, зеркало ручья отражает молодое, совсем не Лёшкино лицо.

Конечно! Это же Мёленбек!

Они с Мёленбеком, коротконогим черноволосым мальчишкой, бегут мимо крепких, низких изб, квохчут куры, вслед им мычат из клетей коровы, мальчишка-подпасок издалека, приветствуя, машет кнутом.

И… всё останавливается.

Лёшка повис посреди дороги, хлынувший ниоткуда белый туман принялся стирать все вокруг: людей, животных, ограды из жердин.

– Прости, – голос Мёленбека скрипнул, будто не смазанная тележная ось. – Это не стоило… Это совсем прошлое.

Пошёл дождь. Рядом, невидимая, хрустнула ветка. Зашумела листва.

– Вот, – сказал Мёленбек, – пусть так.

Лёшку качнуло. Мир оформился заново, обрёл глубину, только стал чуточку старше и, возможно, печальней.

День погас, холмы и поля выцвели, в темноте заплясали огоньки.

– Добро пожаловать в Крисдольм, – сказал Мёленбек. – Это южные окраины, Дьинжан справа, в двух днях пути на восток, Гар-Кавар в тридцати днях пути на запад. До столицы отсюда – семь дней в карете на север, северо-запад. Надо сказать, Алексей, путешествия по здешнему бездорожью помнятся на всю жизнь. Больше, конечно, заднице помнятся, чем душе. Душу из меня вытрясло на первом же каменистом участке.

Ночь была полна стрекота и птичьих перекличек.

Ветерок путался в невидимых Лёшкиных волосах, подгонял, тянул за собой. Крисдольм ночной, утренний, дневной. Лёшка проплывал через деревеньки и городки, крепости и замки. Где-то жили бедно, где-то богато. Где-то доили отощавших коз, а где-то торговали упитанными свиными тушами. На полях мокла пшеница. В садах белели незрелые яблоки. Дети постарше помогали родителям, помладше – махали игрушечными мечами или играли в салки. Старики грели кости на лавках.

Мёленбек комментировал односложно, ограничиваясь лишь названиями. Кошаль Кнеггер. Кошаль Декрат-Эгье. Кошаль Вессер. Кошаль Ливелам. Бартмуд. Рискьёффер. Сестринский лес. Гиммельлин. Темные Пути.

Мир дышал покоем.

Или нет, мир замер, как канатоходец на канате. Мгновение – и все опрокинется, закрутится, разлетится на осколки.

Лёшка это почувствовал.

Плескали водой колеса мельниц, раздувались мехи, звенело железо, пенилось пиво, хохотали в тавернах торговцы и гремели щитами панциры в летнем военном лагере.

Но…

– Ты правильно чувствуешь, – сказал Мёленбек.

В сизой дымке вдруг выросли горы, протянулись слева направо, складчатые, будто однажды поглаженные против шерсти. Дымные костры у подножий. Каменные постройки. Бездонные глотки пещер. Тихие люди в темно-красных одеждах. Мягкие сапоги. Лица под капюшонами. Лошадиные черепа на пиках.

– Голубые горы, – произнес Мёленбек. – Сейчас-то я знаю, что Тьму-Ольвангу подарил ассаям Шикуак, но раньше…

Он вздохнул.

Молочный туман, будто прибой, затопил огоньки костров.

– Там не было связи, никакой. Древнее дохлое божество и Шикуак… Знаешь, посетим-ка мы с тобой столицу, славный Паргид, город мостов и площадей, Голодной башни и Сливового сада. Запоминай, мой секретарь.

Из тумана, будто рифы из пены, поднялись широкие крепостные ворота, и Лёшку потянуло сквозь них. Блеснуло, мёдом потекло солнце. Хлынули звуки и запахи. В Паргиде было жарко. Дремал в караульной будке, бодая лбом стенку, пожилой ветеран в каске и при копье. Гремели колёса въезжающих в город повозок. На небольшом лужке у коновязи паслись лошади.

Широкая мощёная улица распахнулась перед Лёшкой и понесла его над собой. Дома из искристого серого камня и желтого песчаника выросли по сторонам. Двухэтажные, трехэтажные. Зашумела невидимая, спрятанная под мостками вода. Между домами расцвели небольшие садочки, за оградами притаились дворы. Гостиничные вывески заскрипели, словно призывая к себе путников.

Справа улица растеклась торговым рядом, за которым выстроились лабазы и лавки. Торговля шла живо. Кричали зазывалы, сновали девушки с лотками, полными горячей снеди, катил тележку зеленщик. Вкусный дым ходил кругами, и, казалось, околдованные им, горожане потому и не спешат уходить из рядов, прогуливаются, присматриваются, дышат.

Мимо Лёшки прошагал небольшой отряд в двухцветных куртках и коротких штанах, заправленных в чулки. За ним прокатила карета – четвёрка лошадей с плюмажами, два кучера, красные колеса. Мелькнул канал. На горбатом мостике застыл с удочкой серьёзного вида мальчишка лет семи-восьми.

Дома, дома, дома. Бельё на верёвках. Цветы в горшках. Столбы объявлений. Мастерские и лавки. Пекарни и трактиры. Закопчённый, звенящий металлом оружейный цех.

Несколько длинных, окрашенных в желтый цвет зданий прятались за частоколом деревьев с раскидистыми, пышными кронами. Во дворах, на многочисленных скамейках, как воробьи, сидели дети, мальчишки отдельно от девчонок.

– Гимнеты, – пояснил Мёленбек, – училища, школы.

За гимнетами потянулся парк со статуями. В центре его стояли шатры и фургоны бродячих артистов и помост с обтрёпанным лоскутным занавесом.

Далее дома встали тесно, приросли этажами. Улица, вильнув, стала забирать вверх. Окна заблестели витражами, вывески приобрели размах и позолоту. Втиснувшийся между двух пышных особняков дом с колоннами и оградкой оказался банком.

Слева из темного камня на взгорке, в окружении башенок, вырос форт со штандартом, полощущимся на шпиле, справа от него, через улицу и канал расположилось старое, сложенное из крупных, позеленевших от времени блоков здание.

– Это крепость городского гарнизона и казармы гвардии, – пояснил Мёленбек. – При захвате столицы гарнизон был сожжен.

Дальше он лишь перечислял: дом Керанти, дом Ольяно, дом Каварго, дом Кадель-и-Гранде, дом Шеми, дом Сомбалей, дом Принцев Побережья.

Дома соревновались друг с другом колоннами и капителями, окнами и пилястрами, крышами, арками, флюгерами и росписью фасадов. Лёшке так и представлялось, что их владельцы имеют общие с ними черты – то долговязую, то пышную фигуры, то выпяченную губу, схожую с балконом второго этажа.

Все дома тесным полукругом жались к широкой площади, с левого бока к которой примыкала низкая башня.

– Это Голодная башня, – сказал Мёленбек. – Раньше здесь жил Петернак, а потом я. Вид у нее, конечно, не самый лучший, но это лишь снаружи.

За площадью темнела ограда.

Лёшку потянуло к высоким воротам, на которых железные стебли и наконечники стрел свивались в арочный венок. Здесь стояла охрана – караул из четырех человек. Стеганые куртки, облегченные нагрудники, короткие мечи.

– Вперёд, Алексей, – сказал Мёленбек.

Ворота дрогнули, и венок проплыл над Лёшкиной головой.

– Я шёл здесь в последний раз три месяца назад. Правда, в твоём мире-отражении, получилось, что состарился уже на целый год.

Дорожка изгибалась перед рядом похожих на кипарисы деревьев. Деревья стояли тесно, прорастая друг в друга веретенообразными кронами. По правую руку, белела беседка, в нем сидела чопорная дама в зелёном и золотом, и, отставив мизинец, пила чай из чашки. На коленях у нее сидел кот, лениво помахивая тяжелым, перехваченным лентами хвостом. За беседкой перекидывался через искусственный пруд лёгкий мостик. По глади пруда скользили серые, с красными хохолками птицы.

Мёленбек ничего не сказал про женщину.

Дорожка, свернув, приблизилась к широким ступенькам, над которыми навис портик. Белые колонны, новый караул. Тяжелые двери с двухцветным гербом со скрипом подались в стороны, приглашая в шорохи и сумрак.

– Сюда, господин цайс-советник.

Голос раздался слева, в мягком свечном свете обозначились рука и лицо.

Слуга пошёл впереди, Лёшку повлекло за ним, он поплыл над узорчатыми полами по темному коридору сквозь залы с занавешенными окнами с одной стороны и с смутно угадывающимися панно – с другой.

Было тихо. Хотя откуда-то налетали шепотки и скрипы, в дверях колыхались портьеры или мельком, в отблесках утаиваемого света, появлялись и пропадали темные фигуры. Свеча слуги выхватывала из темноты черные ленты, протянувшиеся над притолоками.

– Неудачный день, – сказал Мёленбек, – долгий траур по королю.

Коридор окончился ступеньками.

Слуга поднялся, придерживаясь свободной рукой за вьющиеся спиралью перила.

– Следуйте за мной, господин цайс-советник.

Второй этаж был полон людей. Из-за обилия темных одежд в полутемной, с редкими вкраплениями тусклых свечей анфиладе они казались тенями. Поблескивали украшения и ордена. Шаркали подошвы, шуршала ткань. В бокалах на узких столиках стыло вино.

Шепотки вились под сводчатыми потолками.

– Тела так и не нашли…

– Она еще храбрится, бедная девочка…

– Говорят, Второй кнафур идёт к столице, и если их не перехватят…

– Вести неутешительны, моя дорогая…

– Паргид, я полагаю, не продержится и недели…

Появление слуги вызвало некий переполох и заставило шепотки испуганно истончиться. Тени раздались в стороны, пряча глаза в пол, и Лёшка был только рад миновать их побыстрее. Бледные лица, тонкие пальцы, узкие ниточки поджатых губ.

Трусы! – подумалось ему. Какие трусы!

– Через три месяца большинство из них присягнёт Шикуаку, – сказал Мёленбек.

Анфилада закончилась коротким переходом.

Караул в арке приветствовал их дробным стуком сапожных каблуков.

– Здесь, господин цайс-советник, – поклонился слуга.

Еще один коридор. Двери. Двери. Поворот и – неуместное, невозможное в общем трауре солнце, золотым пятном застывшее на полу. Штора отдёрнута.

Лёшка даже зажмурился.

Ближайшая дверь приоткрылась, плеснув изнутри светом и возбужденными голосами.

– Солье?

Вышедший в коридор мужчина в коротком чёрном камзоле, казалось, схватил Лёшку за невидимый рукав. У него были резкие черты лица, не отталкивающие, но и не приятные. Глубокие морщины, идущие от крыльев крупного носа, стягивали губы в желчный полумесяц. Иссиня-чёрные волосы серебрились на висках.

– Как она? – спросил Мёленбек.

– Сам увидишь.