Вода в Десне в конце августа редко располагала к купанию, но по этому поводу переживать не приходилось. Немного неудачной рыбалки – и волевым решением Юрия Николаевича на костре жарилась не пойманная рыба, а сало. Музыкальные вкусы Андрюхи и Николаевича не совпадали, но если на свадьбах и дискотеках им удавалось сочетать разные репертуары, то теперь звучал репертуар хозяина машины и магнитолы. Это значит – всё русское. Саруханыч только начинал в составе Круга, и почему-то им запомнились наиболее грустные их песни: «а может, теперь не ясно, что слёзы теперь напрасны…», «ты сказала “поверь”…» и, конечно же, «и я тогда зову гостей», исполнением которой потом вынимал Андрюхину душу Ефим.

Порезвившись как дети с забиранием на стог и скатыванием с него, послушав профессионального качества рассказы Николаича о событиях совместного творчества на свадьбах, всех сопутствующих конфузах, которых, кроме упавшего шарика, было достаточно, и о других ярких воспоминаниях, даже не заметили, как день стал клониться к концу. Закат собирался быть безоблачным и ярко-красным. Наступало то время суток, которое в большинстве ситуаций вводило Андрюху в непреодолимую тоску.

Закат будет пытать его всю жизнь. И как ни сильна временами тоска, но закат всегда будет тянуть его проводить. Единственное лекарство от этой тоски на закате – быть не одному, а с теми, кто тебе наиболее близок. Но с годами и такой метод начинает работать всё хуже, а иногда и совсем сбоить. А всё больше близких людей уже в принципе не смогут быть рядом.

Провожая закат через 35 лет в Тихом океане в одиночестве, хоть и в тропическом раю, после рассказов Джилл, которая стала членом команды, Андрюха думал, что этот закат собрал все тысячи предыдущих. И именно здесь – за десятки тысяч километров от родины – он старался измываться над душой всеми силами. Только вот и душа была уже закалена и следовала примеру Джилл, встречавшей последние 25 лет закаты в одиночестве на Сайпане и непременно со светлой улыбкой.

В тот августовский вечер у тоски не было особых шансов, но она всё-таки намекнула о том, что не всё в будущем у этих двоих сложится весело, особенно у неё. Андрюха лишь упомянул, что ему всегда грустно в такой момент. Татьяна нехотя, но согласилась. К счастью, закат, когда бывает грустным, длится недолго, и подлая тоска в панике убегает с последними лучами солнца, уступая место насыщенным планам на вечер и фыркнув на прощание, что не дали “поразмазывать сопли”.

В 18 лет взгляды на жизнь ещё формировались. И в те времена они формировались не в атмосфере тотального лицемерия и разврата. Да и эти двое были соответствующего воспитания. Юрий Николаевич всегда являлся противником алкоголя, и в тот вечер про эту гадость никто и не вспомнил. Попытки Николаевича накормить их салом с луком также остались безуспешными. Ночь у костра, немного сна, утренняя заря, рассвет в раю – всё без исключения «в кайф». Но неминуемый близкий отъезд уже ощутимо давил на психику. Сутки вдвоём сильно усугубили переживания по данному поводу. Возвращение в реальность будет тяжёлым.

Татьяна так ни разу и не пришла провожать его. Наверно, стеснялась. А может, он и не совсем явно спрашивал об этом, но в душе ждал точно. Проводник закрывает лестницу, поезд отправляется, на перроне остаются родители. Взгляд обязательно скользнёт по всему перрону, тщательно сканируя людей.

Летний Брянск и всё, что в нём осталось, плавно погружается обратно в сон, и светлая надежда на то, что он повторится, как белая птица выбирает место в душе, куда ей опуститься.

Краткая остановка на Втором Брянске. Здесь чуть более года назад он бросил письмо прохожему для родителей. Опять эта убегающая вдоль путей дорожка, как символ потерянной свободы, и душа так рвётся просто идти по ней в светлое куда-нибудь вместо ехать в суровое бабковское царство.

Новое белое расписание новой белой железобетонной плитой из всех своих более 180 клеток легло на мечты о потерянной свободе. Сознание упорно не хотело принимать то, что ещё вчера или несколько дней назад не было казармы, а был дом, Десна, Татьяна. В голове всё ещё звучал Модерн Талкин, сияли огни дискотек, и завораживала безмятежность тёплых вечеров вдвоём. Ещё несколько дней назад это всё не имело той умопомрачительной ценности, которую приобрело сейчас, и воспринималось – нет, не обыденно, но как естественное и не уходящее. Всё оборвалось, растаяло в предрассветном тумане, и действительность после пробуждения ударила обухом по голове.

Мир схлопнулся до размеров казармы. Только доктор Бабков был уже рядом и не оставлял вариантов избежать терапии выбиванием соплей и грёз о потерянной юности свежевыжатым утренним дурдомом, плавно переходящим в постановки задач, разборы полётов и разносы нарядов. Терапии, которая должна была научить держать удары посильнее, чем отрыв от юбок и мамкиных пирогов, и отвечать башкой за каждое наступание в дерьмо самим и подчинёнными, которое по жизни готовилось случаться очень часто.

Новый учебный год начался в другой казарме, расположенной рядом с КПП, и опять на первом этаже. В казарму превратили старый учебный корпус. Первая часть современного нового учебного корпуса была введена в эксплуатацию, курсов становилось всё больше, и под казармы требовались новые площади.

Бабкова сильно раздражал лакированный паркетный пол, и курс пару раз отскрёб его почти полностью кусками стёкол, ну и с частичной помощью запоздавших циклёвочных машин. Всё вымазали в сурик и мастику один раз, потом опять отскребли и вымазали в мастику второй. Паркет стал тонким, и только это обстоятельство остановило Бабкова в половом безумии.

Казарма изначально была конюшней и построена ещё в прошлом веке или ранее. Потом превратилась в казарму, потом в учебный корпус, потом опять в казарму, и с такими архаичными постройками особо не церемонились. Ещё перед летним отпуском потолки были побелены сапожными щётками очень качественно, мебель вынесена, кровати и тумбочки переехали из предыдущего расположения. Тут был полный комплект помещений, включая канцелярию, Ленинскую комнату и даже большой холл. На втором этаже размещался ещё один курс. Но казарма находилась в самом проходном месте училища. Благо что основная часть хищников спешила мимо неё или домой, когда тратить время на разгон наряда не хотелось, или на службу, когда времени попить крови просто не было. Шальные генералы как-то вообще потеряли интерес, а может, его отбил и Бабков, заложив на подсознательном уровне «себе дороже будет». Даже гроза «чепка» (кафе) и перемещающихся одиночек (ходить разрешалось только строем) – комендант – игнорировал. Так что реально получился обратный эффект, и хищники по привычке ходили пить кровь в находящуюся поодаль новую казарму.

Но расслабиться дежурному по курсу и наряду возможности не было. Бабков требовал порядка ещё больше. Добавились новые заботы. Цоколь должен быть натёрт солярой и блестеть. Пропустить эту процедуру не представлялось возможным, так как теперь он быстро покрывался пылью. По ночам, правда, дежурному можно было сидеть на крыльце и даже пытаться ловить западную музыку на криминальном КВ-приёмнике. Дикие собаки устраивали лай каждую ночь на спортгородке, а казалось при открытых окнах, что они лают в самой казарме. Потому, гоняться приходилось уже не за приведениями, а за собаками.

Цоколь был намного ниже, что позволяло Бабкову периодически влезать перед подъёмом в окно напротив каптёрки, контролировать качество подъёма, и собранного по этому событию материала хватало на разносы в течение нескольких дней. Кровати Андрюхи и Виталика Остапенко находились прямо у выхода из каптёрки, что позволяло почти всегда обнаружить затаившегося начальника курса и проявить максимальную активность, подгоняя свои отделения. Потому под раздачу удавалось не попадать.

Основная часть «залётных», попробовавших скостить часть армейского срока в училище и наивно полагавших, что тут будет легче, покинули курс по собственному желанию или были отчислены. Но таких было не более десяти. Те, кто пришёл из войск с уже отслуженным годом, отправились домой, а кто с гражданки – отправились в войска дослуживать год. Дембельнулся и Заварин, как его ни уговаривали остаться. Саныч начал эксперименты по выращиванию нового старшины из состава курса.

Пришло письмо от Татьяны, в котором она рассказала, что в Брянске возобновили традицию проводить Свенскую ярмарку на День Города 17 сентября, и в самом живописном месте – в пойме Десны у Свенского монастыря. Далёкий гражданский сон опять напомнил о своём существовании, но времени на его смакование практически не было.

В списке учебных дисциплин всё ещё преобладали общеобразовательные, но составляющая военной специфики увеличивалась. Продолжалась огневая и прочая боевая подготовка. Выезды осуществлялись то на стрельбище в Горячий Ключ, то на полигон для отработки метания боевых гранат. Начиналось всё, как всегда, с подъёма по тревоге. Процесс поездки по городу и далее по природе в открытом кузове всегда воспринимался с радостью и сглаживал обстоятельства утреннего дурдома. Красно-золотой ковёр осеннего стрельбища в лучах солнца завораживал. Отстрелявшись, можно было насладиться природой и погодой в ожидании, когда отстреляются другие, а потом оторвутся по сэкономленному рожку и офицеры. Автоматы чистили неделями, и этому уделялось всё “лишнее” время.

Упражнение по метанию боевых гранат было отрегламентировано до банальных мелочей. Куда идти, в какую руку брать, куда кидать, за что прятаться. Но при всём этом без эксцессов, к счастью, бескровных, не обошлось. Кто-то от усталости плюс психологического напряжения, плюс тормознутости всё же косячил. И хорошо, что находившемуся рядом Бабкову телепатическим плюс психологическим, плюс пинательным воздействием удалось исправить ситуацию и предотвратить трагедию. В напоминание и в награду в фуражке Саныча красовалась дыра от осколка. Он их потом через годы насобирает несколько, добровольно влезая во все военные конфликты конца девяностых и начала нулевых. Приезжая к нему в гости через 25–30 лет, Андрюха будет слушать рассказы о том, как Бог чудом оставлял Саныча в живых. О его заднем чувстве, которое позволяло сменить место дислокации в воронке на другую ровно за несколько секунд до прилёта мины. Ну и прочие «развлекухи» на войне от мастера Бабкова.

В многомесячных занятиях по строевой курс уже окончательно приобрёл свой голос и сногсшибательный вид ротной коробки, способной не оставить без впечатления никого из наблюдателей. Городские власти охотно пользовались этим. Никакие ноябрьские или майские торжества не обходились без военных парадов. Сами тренировки проходили при наличии огромного количества зрителей, которые готовы были тратить часы, наблюдая. Да и просто выходы курсов в баню с бросающим в дрожь исполнением строевых песен собирали много зевак. Со временем город привык к этому и стал относиться как к обыденному, спохватившись лишь тогда, когда училище было уничтожено усилиями коммерсантов в погонах. Пока же репертуар расширялся, и к обязательной программе добавлялись более изысканные и мелодичные вещи.

Во времена казармы любой выход за пределы училища воспринимался как праздник. Но особого разнообразия поводов не было. Курсантами решалась и проблема посещаемости местных театров. Так походов в театр оперетты и просмотр именно «Марицы» за всё время курсантства Андрюха насчитал семь.

Курсанты-краснодарцы, казалось, вообще теряли самообладание после нескольких недель невыхода из училища. Использовался любой повод, любая необходимость решить любой, даже самый мелкий хозяйственный вопрос, если только его можно было использовать для малейшей возможности выбраться за забор хоть на пару часов. Показательным случаем было обнаружение Андрюхой в наряде факта прихода в негодность многих вешалок под шинелями.

Олег Левик, будучи дневальным и краснодарцем, неминуемо предложил использовать это для покидания училища хоть на три часа. Ведь вешалки однозначно должны быть однообразными, а потому их требовалось сразу не менее 120 штук. Андрюха на следующий день доложил идею Бабкову, пользуясь его временным некровожадным настроением, и указал, что Левик знает крутой магазин с дешёвыми вешалками.

Увольнительная на три часа была выписана, парадка надета, и они поехали по магазинам. Достаточное количество однотипных вешалок нашлось за «Авророй». Тут-то и возник вопрос: а как их транспортировать? В ящиках это выглядело неподъёмным. В магазине для них подыскали трёхметровый шест, на который и повесили все 120 вешалок. Зайти с таким в троллейбус было проблематично, но это и обрадовало двоих курсантов.

И вот два придурка в парадках и шестом со 120 вешалками в колонну по одному чешут через половину Красной до Северной. Народ оценивал зрелище по достоинству. Но, если бы это увидел Придатко или Гольтяев, первого, наверно, хватил бы удар, а второй съездил бы на такси в училище за пистолетом и застрелил бы обоих. Гольтяев только за обнаружение Андрюхи с подчинёнными на уборке территории на улице зимой и в незавязанных шапках влепил командиру отделения трое суток гауптвахты. Можно представить, что бы было за вешалки. Пинать же Бабкова повода хватило бы на полгода минимум.

Пока же двое курсантов не спеша припарковали вешалки на тротуаре и зашли в кафе насладиться мгновением свободы, летнего Краснодара и мороженого. Жизнь удалась! Вешалки не угнали. Само КПП миновали демонстративно и без проблем. Кому могло прийти в голову, что эти два раздолбая тащили так вешалки через всю Красную?

Ситуация сильно обострилась, когда курс начал жениться. Оторванные от молодых жён готовы были лезть на стенку. Андрюха одно время даже забеспокоился за психическое состояние Немира, и пришлось идти с ним в самоволку и прикрывать на час. При этом Балконский задним чутьём обнаружил неладное, но неострое зрение не позволило ему разглядеть сидящих в кустах и наблюдающих за ним самовольщиков в ожидании возвращения Немира из соседнего дома. Порыскав кругами в радиусе пары сотен метров от КПП, Балконский не смог отделаться от чувства творящегося государственного заговора и пошёл строить курс для поверки. К счастью, курс был кто где – на работах и разных мероприятиях, и для построения понадобилось время. И к этому времени все самовольщики вместе с осоловевшим Немиром были уже в строю.

Увольнения становились уже реальной возможностью для тех, кому это было как воздух. А ещё началась практика культурных встреч со студентками местного политеха. Это не были старые офицерские балы, о которых мечтал Бабков, но сама тема неожиданно для всех не стала отвергнутой. Авторитетным для Бабкова сержантам и старшине Андрюхой была подкинута мысль, что нужно бы скинуться, купить оборудование и проводить полноценные дискотеки, повышая тем самым статус училища и в этом направлении. Всю техническую часть обеспечить было гарантировано. Витька Макагонов взял организационную инициативу на себя. И отношение к идее по прошествии удивительно небольшого времени у Бабкова полностью поменялось на положительное, за исключением нескольких нюансов, которые потом стали камнем преткновения в вопросе имиджа дискотек.

Все без проблем скинулись, и на эти деньги купили пару колонок, усилитель и магнитофон. Цветомузыку Андрюха потом сгородил традиционно из добытых в отпуске электровозных симисторов, и её мощности хватало для подключения к ней всего, что могло излучать свет в округе. Традиционно оборудование размещали у щитка, а на цветомузыку подключалось всё, что запитывалось этим щитком: от освещения в зале до уличного.

Однажды больному Андрюхе приходилось вести дискотеку с температурой выше 38. По завершении мероприятия он, в нарушение всех правил безопасности, с трудом попадая отвёрткой в винты, отсоединял провода в щитке, а Димон Абрамкин держал его, обернув солдатским ремнём сзади и в готовности оторвать от этого щитка, если шибанёт. Было ещё и темно. Током не шибануло, но каждый раз, когда отвёртка в обессилевших от температуры руках срывалась, Димон срывал и так еле живого электрика со стула «мордой в пол». В конце концов всё получилось. Но о том, что именно получилось, все узнали на следующий день. Вахтёрша пошла включать свет и чуть не получила инфаркт, вовремя обнаружив, что лезет пальцами в оголённые провода. В полубреду Андрюха прикрутил крышку вверх ногами, и вместо тумблеров в проёме торчали провода и контакты. Скандал не сразу, но удалось замять.

В те времена технологии «оконечников» и акустики были ещё в зачаточном состоянии, но энтузиазм раскачать любой зал двумя 35-ваттными колонками и усилителем «Бриг» не знал предела. Ну, уж как получалось… другого не было. Повод «писать дискотеку» умело использовался Витькой Макагоновым или Юркой Ящинским, чтобы в компании с Андрюхой свалить из училища на сутки. Главной проблемой было не засмеяться, когда в присутствии Бабкова заводилы произносили это сочетание слов как повод для увольнения: «писать дискотеку». Реально дискотека писалась в каптёрке по ночам, куда Андрюха получил доступ теперь без проблем, и при появлении проверяющих наряд всегда вовремя предупреждал.

Огромной бедой был полный запрет Бабкова под страхом расстрела на любой «Запад». Андрюха не раз предпринимал попытки переубедить начальника курса, приводя различные аргументы, но это бесило Саныча, и на вопрос «что им ставить?» Саныч, не задумываясь, выдавал: «Ставь им “Чунгу-Чангу” – знаешь, как будут плясать!» Отлучение Бабкова из зала в процессе дискотеки всегда мониторилось несколькими десятками глаз, и при каждом таком событии вся толпа, прихлынув к ведущему, дружно скандировала: «Ставь Запад!» У Андрюхи оставалось два выбора: провалиться сквозь землю или нарушить приказ. И часто выбирался второй вариант.

Саныч появлялся незамедлительно, и вечер мог быть досрочно завершён. Правда, после уговоров тех, кто был в авторитете у начальника курса, дискотека возобновлялась. Саныч же то вытаскивал Андрюху на улицу и на его глазах жёг в урне самое ценное, что у него было, – кассеты с качественнейшим западом. А то и вовсе выносил самый страшный приговор – лишение нескольких дней отпуска.

И всё бы не так страшно, но наступали обстоятельства, воспоминания о которых легли, пожалуй, самым большим камнем на душу Андрюхи. Подробности он не любил вспоминать, и со временем они стёрлись из памяти. «Увлечение» было ярким, хотя изначально что-то подсказывало – бесперспективным. Со стороны всё казалось очень круто, и однокурсники оценивающе подбадривали Андрюху, абсолютно не подозревая, что у него в душе. Увлечение сорвалось в сбегание в увольнения, в дискотеки, иногда в самоволки, и крыша поехала. Без подробностей… Он просто перестал писать Татьяне. А она почувствовала сразу и сразу спросила в письме: «У тебя кто-то есть?» Так никогда и не смог потом он понять, каким нужно быть дебилом, чтобы не увидеть – кто есть кто, и пнуть человека, который должен был стать для тебя самым близким и дорогим в жизни? И этим дебилом был он. И этот дебил умудрился написать: «Да. Прости!»