Но вскоре его взял за руку Сашка – один из палатки Дениса – и выдал информацию так же полушёпотом:

– Ты поостерегись! Он – сын генерала!

– Спасибо, Саш, но я уже мандатку прошёл и зачислен.

– А, ну, тогда ладно… Поздравляю!

Чук улыбался, но уже по этой улыбке было ясно, что он не прошёл. Это слегка опечалило, ведь как-то сблизились за этот месяц. Но эйфорию напрочь не убило. Да и Чук, казалось, не унывал и уже просчитывал какие-то свои ходы, переключившись на идеи, о которых Андрюхе было нереально догадаться. Приятные мысли толпами шатались в голове: о том, как напишет домой; о том, как все узнают; и прочее, и прочее; и о том, как приедет в первый отпуск, и все обомрут.

Пара часов абсолютного блаженства и счастья после мандатки проплыла в счастливом полузабытьи. Наступало время обеда. И тут Андрюху нашёл сержант. «Тебя вызывают на повторную мандатную комиссию. Не знаю, что там, но такое у нас впервые». Та же палатка, тот же полковник, но выражение его лица уже не столь приветливое. «Я вынужден вам сообщить, что в силу некоторых обстоятельств мы пересмотрели ваше дело. У вас были проблемы с физической подготовкой и с дисциплиной. Поэтому было пересмотрено решение о вашем зачислении. Мне жаль! Мы будем рады видеть вас среди наших абитуриентов через год».

Как вышел из палатки, Андрюха не помнит. Солнце всё ещё светило. Трава и деревья были ещё зелёные. Но образ «курса» в голове уже скрылся в пыли за холмом и больше не был слышен. Пытаясь убедить себя, что это всё реально, но не в состоянии выйти из прострации, Андрюха сел на теплотрассу и какое-то время сидел, никем не замеченный, с ошалелым выражением лица. Первым подошёл курсовой. Андрюха выдавил несколько слов, описывающих случившееся, чем не на долго озадачил капитана. Потом тот, догадавшись, протянул: «А-а-а-а! Денис не проходил со своими тройками. Кого-то надо было подвинуть. Тут ничего не поделать. Извини! Но я тебе этого не говорил!»

Сколько ещё времени прошло, Андрюха не помнит. Он так и сидел в отрешении на теплотрассе, абсолютно никому не нужный и в отсутствие всяческих сил думать «что дальше?». Бегавший вдалеке и явно чем-то озабоченный Чук не сразу его заметил. Наконец Чуковы заботы позволили ему отлучиться, и он воссел рядом на трубе, уставившись на тёзку с открытым недоумением и вопрошая всем видом. «Так… и так…» – рассказал кратко Андрюха Чуку. Крайнее ошаление Чука длилось недолго. Он сразу предложил идти к курсовому и выше и искать помощи и правды. Услышав, что курсовой уже в курсе и заявил, что ничего не поделать, Чук ещё немного попыхтел и спросил, что Андрюха думает делать дальше. «Понятия не имею, – ответил Андрюха и заявил: – Домой я не поеду. Ещё не знаю куда, но не домой».

Казалось, Чук именно такого ответа и ожидал, и незамедлительно озвучил возможный план дальнейших действий, подробности которого Андрюха помнил смутно. Главное, что уловил, – домой возвращаться не надо. В общем, дело обстояло так. В Краснодаре пару лет назад было создано новое Военное Училище РВСН. Да, это уже был не космос, но близко к нему. Речь шла о новейших мобильных межконтинентальных ракетных комплексах «Тополь» и о новейшем специально созданном училище, куда собиралось всё самое передовое: от перспективных и неординарных офицеров в преподавательский состав до курсантов, которые по тем или иным причинам были отвергнуты Можайкой, но набрали не совсем плохие баллы на экзаменах. Именно с этой целью в Можайку и была направлена команда «покупателей» с целым полковником во главе, имевшим под два метра рост, 47 размер обуви, простодушную улыбку, весело спрыгивающим по лестнице с кипой личных дел под мышкой и придающим своим видом живости всей закостенелой обстановке вознёсшихся выше небес обитателей Можайки. Чук заявил, что если его берут без экзаменов, то Андрюхой с его пятёрками не погнушаются уж точно.

Не особо воспрявши духом, Андрюха под конвоем Чука забрал свои документы и сдал их представителям КРЯКа (Краснодарский ракетно-ядерный колледж). Как и предвидел Чук, Андрюхе было заявлено, что его берут. Но Андрюхина инстинктивная улыбка говорила не о радости от свершившегося события, а скорее являлась издевательской ухмылкой из глубины души: «Где-то я уже это слышал сегодня».

Два дня до отправки тянулись долго. Пребывание в лагере Можайки начинало сильно тяготить, как просыпающаяся после наркоза боль от зашитой раны. Почувствовав небывалое облегчение в момент погрузки в машины, Андрюха первый раз уловил позитив в душе и слабый намёк на возрождающее предчувствие чего-то интересного, хотя и абсолютно неведомого. Избавиться от тяжести ситуации полностью в ближайшие дни, а может, и месяцы надежды особо не было. Грузовики привезли будущих стратегов на Московский вокзал, с которого начиналась и на котором закончилась Андрюхина «дорога в космос». Впереди – два дня поезда. Потом – абсолютно неизведанное.

После первого десятка часов пути позитивные мысли так и не спешили навестить голову. К тому же должны были проезжать Брянск, и предательская тоска по дому принялась гложить и бередить недавнюю рану. Под хруст поедаемого сухпайка вспоминалась мамкина картошка и помидоры. Но осознание того, что детство прошло, и уже не вернуться в компанию шумных одноклассников, в огни дискотек, рейды по цветметовским свалкам, к возне с двигателем на велике в сарае, мерению весенних луж в сапогах, ожиданию очередного беззаботного лета и всему тому, что вдруг засияло манящим светом сожаления и тоски, держало разум под контролем. Все уже далеко, и у всех своя жизнь. Велик с мотором давно угнали, и очередное лето уже настало. Но оно далеко не беззаботное.

Поезд был скорым и не останавливался на Втором Брянске, а слегка притормаживал. Проводники даже не опускали подножки, а некоторые и вообще не открывали дверей. Андрюха написал письмо родителям, но не был уверен, что сможет отправить его на станции. Открыть дверь проводника уговорить удалось. Поезд притормозил до скорости пешехода, но так и не остановился. Держась за поручень и свисая над перроном, Андрюха крикнул проходящему мимо мужику: «Отправьте, пожалуйста!» и помахал конвертом. К счастью, мужик оказался не тормозом и даже поспешил поймать конверт, но у него не было шансов. Конверт спланировал и опустился на перрон рядом с лужей метрах в пяти перед мужиком. Андрюха только успел увидеть, что тот подбежал, поднял конверт и помахал, мол, «всё сделаю». Теперь родители должны узнать, где он. Наверно, удивятся, что тот уехал на север, а через месяц написал с юга. «Что такое пара-тройка тысяч километров для бешеной собаки?» – мелькнуло в мозгу.

Зелень и протоптанная вдоль путей дорожка, по которой иные счастливчики имеют возможность просто идти в вольное «куда-то», уже начали ассоциироваться с потерянной свободой. Он ещё много раз будет наблюдать их, возвращаясь из отпуска, и всегда будет бороться с нахлынувшей тоской и атакующим из подсознания мозг предательским вопросом: «Неужели это на всю жизнь?»

Сейчас поезд в первый раз увозил его всё дальше от родных и до боли знакомых мест. Постепенно природа за окном стала меняться. Начиналась жара, которая не приносила особых проблем. В вагоне была почти одна абитура. Ни детей, ни стариков. Открыли всё, что можно, и тёплый сквозняк гулял везде. Сухпай был вполне съедобным, лежать можно было сколько угодно, и большинство воспользовалось советом набираться сил и ловить момент «вынужденного оттяга», так как в ближайшие полгода он больше не наступит. Верилось с трудом.

И вот за окном появились объекты, ставшие для Андрюхи символом того Краснодара, в котором прошла его юность. Пирамидальные тополя. Это потом они дошли и обосновались в средней полосе, а сейчас разделяли перелесками именно ростовские и кубанские поля. И вот он – Краснодар. Сначала Краснодар II, а потом и главный. Всё было в диковинку. Сам южный воздух, природа и даже то немногое, что удалось увидеть из крытого кузова грузовика сзади по курсу по пути с вокзала на КСП. Именно на Краевом Сборном Пункте проходили экзамены в КВВКИУРВСН. Это уже не был военный лагерь, и в наличии имелся трёхметровый забор по периметру, давящий самим своим существованием и посяганием на свободу.

Через некоторое время стали формировать курсы и готовить к отправке в училище. Все были распределены по группам и отделениям. И для курса был назначен вожак – старшина. На втором факультете АСУ, куда поступили два Андрюхи, старшиной стал пришедший из войск Заварин. Высокий, здоровый, с соответствующим голосом и манерами. Казалось, что где-то существуют специальные роддома, где рожают и выращивают именно старшин, и оттуда распределяют сразу по войскам. Андрюха потом был уверен, что образ Казбека в мультике «Белка и Стрелка. Звёздные собаки» писали именно с Заварина. И, конечно же, авторитет у него был несомненным и признаваемым всеми.

На курс поступили ещё несколько человек, пришедших из войск. Они являлись потенциальным сержантами, и на них была возложена обязанность обучить всех базовым армейским навыкам, перечень которых начинался с пришивания погон и петлиц, подшивания, правильного ношения обмундирования и наматывания портянок. Ну и, конечно же, после освоения этих навыков и получения прочей первичной информации о казарме и порядке в ней начались традиционные высокоинтеллектуальные занятия под названием «Подъём – отбой».

Жизнь на КСП пошла веселее. И через пару дней настал момент представления курсовых офицеров и начальника курса. Перед строем стоял майор и два старлея. «Равняйсь! Смирно!» – скомандовал Заварин, чётким строевым подошёл к майору и доложил о том, что курс построен. Звали майора Бабков Александр Александрович. И в нём с первого взгляда просматривалась сдерживаемая ядерная энергия, рвущаяся заразить и превратить в боевое подразделение стоящую перед ними кучу идиотов, которую и курсом пока назвать язык не поворачивался. Принцип «дави помалу» пока главенствовал, но никто и представить не мог, как мало времени на это главенствование ему было отведено.

Перед Бабковым предстал настолько разношёрстный коллектив обормотов, что задача выявления потенциальных вожаков и превращения их в сержантский состав, на котором всё держится в армии, казалась невыполнимой. Разброс в персонажах варьировался от долговязого Джона Афипского, Никулин рядом с которым отдыхал, до добродушного и открытого душой Серёги Фёдорова, с которого, вероятно, потом писали образ Леверн Хукс в «Полицейской академии». Были здесь и сыны генералов и полковников. Но эти генералы и полковники, добившись личной встречи с Санычем, не настаивали на особых привилегиях для их сынков, а наоборот, покорно просили «сделать человека из этого подлеца». И за все последующие годы Андрюха так и не смог ни разу никого на курсе отнести к данной категории. Хотя ангелов тут не было, это точно.

За пять лет было всякое. Это были и пять лет «залётов», и пять лет «муштры», и парадных коробок, ставших украшением города, и учёбы, и нарядов, и караулов, и свадеб, иногда и драк. Иногда было стыдно за кого-то, чаще за себя. Но после Можайки Андрюха ни разу не сталкивался с подобной подлостью и злобливостью. Данная зараза просто не имела шансов прижиться на курсе Бабкова. Казак «до мозга костей» Саныч практиковал доведение курса до бешеного исступления, подводя к черте, но не переходя её. Пять лет попыток искоренения пофигизма, малодушия, слабостей, стукачества, воровства и прочих низменных мерзостей под девизом «не заставляйте меня шашку вынимать» сочетались с пламенными речами об истинном смысле офицерской доблести и её проявлении в повседневной жизни и не могли не сказаться на психике каждого.

Привитая стойкость к «залётам» и способность выслушивать приговор, смотря в глаза, создала у старшего офицерского состава училища отношение к определению «бабковец» как к диагнозу. И многие, поймав курсантов на мелких нарушениях и определив, что это бабковцы, порой просто махали в отчаянье рукой и уходили восвояси. До крупных залётов бабковцы старались не доводить, так как в этом случае приговор выносил Начальник Курса, что воспринималось равносильно расстрелу. Но выносить такие приговоры своим курсантам Саныч не позволял никому в училище и за его пределами. Вытаскивая раздолбаев из лап жаждущих крови полковников и генералов и проявляя готовность стоять до конца за каждого, Саныч мог потом «испепелить взглядом», возбуждая непреодолимое желание провалиться сквозь землю.

У Саныча просматривалась некая дифференцированная методика. Любителей покачать права он не ломал любой ценой, а методично задалбывал. Терпил же старался довести до нормальной реакции на прессинг и заставить показать зубы в ответ на намёки на несправедливость или предвзятость. Талант сочетать крайнюю жёсткость, без срыва в беспредел и унижения, с индивидуальным подходом со временем выковывал у курса тот стойкий и сплочённый дух большой семьи, о котором на гражданке слышал Андрюха. Пройдя после выпуска этого своего курса многие круги ада, поучаствовав добровольно во всех военных конфликтах девяностых и начала нулевых, потеряв двух своих сыновей, Саныч ни разу не проявил намёка на сломленность духа и неоднократно давал понять, что именно его бабковцы давали ощущение достойно прожитой жизни. И что, потеряв двух сыновей, он ещё сохранил сотню остальных. Пока же всё только начиналось.

Новейшее Краснодарское Высшее Военное Командно-Инженерное Училище Ракетных Войск Стратегического Назначения располагалось на улице Северной и во времена до шопинго-тусовочного и кабацко-оттягочного безумия фактически являлось центром общественной активности и визитной карточкой города. В 84-м проект возведения корпусов и хозпостроек был реализован на 10 %. Масштаб и внушительность архитектуры ещё не просматривались. Лишь спустя год, и после возведения первой из пяти частей главного учебного корпуса, улавливалась задумка и величие будущего строения, в архитектуре которого сочетались монументальность и хай-тек. Пока же из нововозведённых зданий была лишь современная казарма, в которой размещались далеко не все из уже набранных за три года и на трёх факультетах курсов. И бабковцам в ней был выделен первый этаж.

Время перед курсом молодого бойца тянулось медленно, и почти вся деятельность сводилась к ожиданию, пока выполнялись хозяйственные и организационные мероприятия. Часы между построениями бабковцы проводили на лавках в летнем кинотеатре, и тратились они на более близкое знакомство и кучкование. Приунывающих салаг приободряли немногие пришедшие из войск. «Ничего, скоро будет некогда скучать, и время полетит», – уверял Ефим приунывшего Андрюху с компанией. Всегда улыбающийся Ефим одним своим видом и внутренним позитивом в трудные моменты давящей армейской повседневности вселял оптимизм. Пусть не всё у него гладко шло со службой и учёбой, но петь, смеяться и заряжать надеждой на лучшее он умел.

Ефимовы песни навевали яркие воспоминания в сочетании со светлой тоской и надеждой. Его просили спеть в любой располагающий к лирике или давящий усталостью момент. Замученные муторной вознёй с тоннами квашеной капусты в наряде по столовой, ещё не отошедшие от первого летнего отпуска и ошалевшие от факта возвращения в казарму, распластавшись в кузове грузовика, везущего из овощехранилища, и уговорившие Ефима спеть трое слушателей готовы были взвыть от тоски, услышав в его исполнении «Скоро-скоро на луга лягут белые снега…». Когда при этом у Ефима в руках была и гитара, шедевры в его исполнении, казалось, напрочь затмевали оригиналы, будь то Саруханов или Джордж Майкл. И, конечно же, свадьбы! Их потом были десятки. Ефим добирался до микрофона ближе к «занавесу», и Сарухановское «И я тогда зову гостей…» в его исполнении было одним из гвоздей программы вечера, который ещё только собирался перейти в пьяный разгул будущих офицеров.

Пока же всё только начиналось, и молодые бойцы слушали оптимистические рассказы об армии восседавшего рядом бывалого Ефима.

КМБ начался, и время на сопли вышло. Величайшим счастьем для первокурсника в первые месяцы первого года являлся ежедневно вожделенный момент отбоя. А самым уютным на земле и реально райским местом являлась кровать в казарме. Реализацию возможности испытать кайф «впадания в отключку» не затягивал никто. Хрен его знает, что будет завтра. Может, и этой возможности не будет, а придётся дневалить на тумбочке и вздрагивать от ночных глюков, самым страшным из которых был привидевшийся майор Бабков.

Позже и уже в другой казарме Саныч практиковал методику тайного влезания в окно казармы непосредственно перед подъёмом. И горе было и курсу, и дежурному, и сержантам, если подъём был задержан хоть на полминуты. А ещё страшнее – не дай Бог, если курс вставал вяло и потягиваясь, а не проявлял рвение дрессированных барбосов с горящими с первой секунды после команды «подъём» глазами, выстроенных по линейке и виляющих хвостами, которых, к счастью, не было. Из самых ласковых фраз, исходивших из уст Бабкова, типовыми были: «Не заставляйте меня шашку вынимать!» и «Если вам что-то не нравится, пишите рапорт – и вас отчислят!»

Дни КМБ были заполнены плотно. Хороший объём базовой информации необходимо было загрузить в мозг гражданского полуфабриката для доведения его до промышленного военного образца. Много внимания уделялось строевой подготовке. Время, проведённое на плацу, приносило первоначально требуемый результат, но до слаженной коробки было ещё далеко. Бабковцы с благоговением смотрели на то, что вытворяли старшие курсы, которые уже начали приводить в состояние ступора и открытых ртов жителей Краснодара, проходя по улице с исполнением строевых песен, возведённым в степень искусства. Это уже не был «Щорс», которого Андрюха услышал от замученных марш-броском можайцев. Это уже гремело! И гремело так, что бабковцы не могли поверить, что они когда-либо будут вытворять что-то подобное и также смогут собирать толпы опешивших зевак на улицах Краснодара.

Со временем все курсы делали это. Но существовала и пара подразделений, чьим уделом было назначено стать истинным шедевром и визитной карточкой училища. Дополнительные уже не часы и даже не дни, а месяцы, проведённые на плацу этими коробками, поначалу вызывали только сочувствие у остальных курсантов. Но то, что они выдавали в результате, не могло сравниться ни с чем, что потом довелось видеть Андрюхе в престижных столичных полках и в других частях. Хотя затея и сродни вырезанию шедевров изо льда, которые неминуемо растают, в неё вложили душу начальники факультета, курса, курсовые и сами курсанты. Кроме того, существовал ещё один персонаж, служивший визитной карточкой КВВКИУРВ. Курсанты звали его «Дед».