– Ночь, – тихо прошептал Перси, – в такое время только и жди нечисть разную…
– Типун те на язык, – бросил Гавейн, устраиваясь на попоне рядом. – Забыл, мы нечисти не боимся? Мы – охотники на нее, елы‑палы.
Тем не менее бородач чувствовал себя неуверенно. Особенно после слов юного куявца. Дернули ж того за язык демоны пророчествовать на ночь глядя.
Вышедшая из облаков почти полная низкая Селена словно бы сделала лесной мрак еще более зловещим. Ее мертвенный свинцовый свет только сгустил черные тени. Между сосновыми и еловыми ветвями колыхалась белая дымка тумана.
Но недолго мрак давлел над миром. Яркие звезды засияли на небе россыпью алмазной крупы. Сумрачный свет луны, воцарившейся на небе, заливал обступившие поляну черные деревья.
Спутники бритта похрапывали и посапывали как ни в чем не бывало, а Гавейн все не мог сомкнуть глаз. Что‑то его беспокоило, заставляя сердце тревожно сжиматься.
Ветер шумел в ветвях сосен, старые деревья тяжело скрипели. И казалось, будто по лесу бредет нечто невообразимо огромное и злое.
Вот из‑за покореженного дерева показались некие бледные тени…
А вдруг какие‑то невообразимо древние духи этой дикой земли пришли напиться крови путников?!
Вот одна из теней как будто двинулась к ничего не подозревающим людям – и лошади чуть всхрапнули…
Похолодев, Гавейн с бормотанием полузабытых молитв схватился за меч.
Может, разбудить спутников?
Но тень так же бесследно исчезла, как и возникла.
Наверное, он принял за движение игру лунных отсветов.
– Тьфу, мерещится! – буркнул кельт.
Да в следующую секунду так и застыл, не в силах сдвинуться с места.
Гавейн, конечно, был трусоват, но научился скрывать этот порок и даже преодолевать его – иначе не стал бырыцарем Мечехвостом, а потом и рыцарем ордена Стоячих Камней.
Но то, что он увидел, лишило его в мгновение ока всего его мужества и даже мысли о сопротивлении. Кошмарные, непредставимо чудовищные твари, словно извергнутые ночным сумраком, вышли на полянку.
Прямо напротив него стоял огромного роста урод, похожий на здоровенную рогатую макаку. Рядом с ним торчал светящийся скелет, одетый в ветхую рясу из гнилой рогожи, с ржавой косой в руках. Сбоку заходил не кто иной, как восставший из могилы мертвец, распространяющий запах разрытой земли и гнили. Из провала рта свисал длинный, сочащийся гнусной слизью язык, слегка светящийся в темноте. При свете луны можно было различить торчащие из гниющей плоти кости. Меч у нежити был правда вполне новый и даже очень длинный.
И еще один – волк, отчего‑то вздыбившийся на задние лапы, а в передних сжимавший увесистую дубину.
Перебивая запах псины, тухлого мяса и еще чего‑то не менее мерзкого, в воздухе явственно чувствовался серный дымок.
Глаза гигантской макаки горели тусклым, мертвенным светом, подобным тем огням, что горят над болотами и кладбищами. Эти полные багрового огня зенки буквально парализовали Гавейна, и рука его, вскинутая было для крестного знамения, безвольно упала. Все кончено, он погиб. Бог не станет защищать своего нечестивого слугу, нарушившего клятву и святотатственно ограбившего церковь, да еще связавшегося с черным магом…
– Господи, прости мя и помилуй! – лишь обреченно пробормотал рыцарь.
Черная рогатая обезьяна, загоготав, указала дланью, в которой был зажат кривой меч, прямо на путников.
Твари ответили утробным воем, и Гавейн обратился в кусок трепещущего живого студня.
Сейчас клыки чудищ сомкнутся на его горле, и он рухнет, залитый кровью…
И не было сил даже закрыть глаза, чтобы не видеть свою смерть.
Воздух разорвал утробный рев – словно у кабана (размером эдак с носорога) прищемили неприличное место.
– Хонсу Милостивый!
Вскочивший с места Парсифаль устремился прямо на нечисть, размахивая клинком.
И вот уже обезьяна взвыла вполне человечьим голосом, и то был крик боли и недоумения – в грудь зверя вошел почти фут отличной римской стали.
Зверюга рухнула на землю, бессильно скуля и нелепо дергая когтистыми лапами.
Не прошло и мгновения, как блондин рубанул по шее двуногого волка, и волк свалился на упавшее за секунду до того на землю тело рогатого урода. Свалился беззвучно, ибо сказать что‑то по этому поводу без головы было ему весьма затруднительно.
Явно не ожидавшие отпора адские существа опомнились только после того, как та же участь постигла тварь в саване и с косой, причем чмокающий звук стали, входящей в живую плоть, свидетельствовал, что оная тварь состояла отнюдь не из одних костей.
Пришедшие наконец в себя твари, закричав в разноголосицу и завыв, скопом кинулись на Парсифаля.
Крик и вой смешались с истошным визгом – это орал «княжий человек», только теперь соизволивший проснуться и выглянуть из‑под одеяла.
Молниеносным движением Перси оказался позади нападавших и прежде, чем те успели развернуться, мешая друг другу, двое из них уже рухнули на землю со смертельными ранами.
Против тевтона осталось еще двое – бледные призраки в болотно‑зеленых одеяниях. Однако они, выкрикнув несколько весьма человеческих слов, которые, по поверьям, должны как раз отгонять подобные создания, кинулись бежать в разные стороны, тут же исчезнув во мраке.
Но из мрака выскочили новые уроды – косматые, горбатые, клыкастые, вооруженные дубинами и ножами.
– Бежим, друг! – завопил блондинчик, отступая.
Еще миг – и он, схватив Гавейна за шкирку, рванулся в лесной мрак, благоразумно не пытаясь прорваться к лошадям, вокруг которых уже приплясывали какие‑то жуткие силуэты.
Некоторое время позади них слышался визг Востреца, потом резко оборвавшийся.
Как Гавейн ни был напуган, мысленно он пожелал бедолаге попасть на небеса как умученному от тварей бесовских.
Потом был совершенно невероятный бег через ночной лес, сквозь мрак и ужас. Ветер свистел в ушах, кровь стучала в висках…
«Только бы не…»
«Только бы не…»
«Только бы не…» – билось в голове Гавейна, но додумать до конца, что именно «только бы не…», сил уже не хватало.
Их доставало лишь на то, чтобы не отцепиться от приятеля.
Они падали, спотыкались, ветви хлестали их по лицам, но рыцари продолжали это сумасшедшее бегство, пока еще хватало сил.
Наконец, выбравшись на какую‑то полянку, они как подкошенные рухнули наземь.
Тяжело дыша, Парсифаль привстал, опершись на меч.
– Надо же! – Он вытер струившийся со лба пот. – Выходит, сподобил нас Господь с нечистой силой потягаться да победить. Получается, не совсем пропащие мы души!
Зубы Гавейна неудержимо выбивали крупную дробь. Ком в горле не давал выдавить ни слова.
– На вот, выпей! – Красавчик сорвал с пояса флягу.
И сам же выхлестал половину, не отрываясь, лишь потом отдал сосуд спутнику.
– И помолимся, брат Гавейн!
Но только они приготовились опуститься на колени и вознести молитву, как…
«Не‑еет!!!» – завопило, закричало все внутри бородача.
Из чащи под лунный свет с шумом вывалилась одна из тех тварей, от которых они только что улепетывали.
Шла ли она по их следу, а может, наткнулась случайно – бог весть!
Она была укутана в черный плащ, скрывающий почти всю фигуру и морду. Злобно блестели глаза, а на поросшей шерстью голове торчали два небольших, причудливо извивающихся рога – явные признаки приспешника дьявола.
Парсифаль только‑только успел выставить вперед меч, а ублюдок уже кинулся на них, воздев над головой солидную дубину.
И тут Гавейн, повинуясь какому‑то непонятному импульсу, подставил адской твари ногу.
Та запнулась и рухнула… прямо на острие клинка тевтона.
При этом с губ ее сорвались некие слова на чистом лешском, которые вообще‑то нечисти произносить не положено – ибо непристойная брань, говорят, ее отгоняет.
И слова эти заронили в душу здоровяка некие сомнения…
Меж тем блондин, подойдя к покойному бесу, с каким‑то странным выражением на лице безбоязненно пнул ногой тело (или тушу).
Потом еще… И еще раз…
– Вот, значит, как?! – прохрипел он. – Да ты посмотри. – Перси наклонился к мертвецу и потянул за одеяние.
Ветхая ткань порвалась, и в руках рыцаря оказался кусок савана с изображенными на нем черепом и костями скелета.
Всего‑то.
Схватив страшилище за рога, тевтон с силой рванул их на себя. Косматая шкура сошла, как перчатка…
Перед ними лежал здоровенный кряжистый мужик с короткой густой бородкой.
– А вот, – пнул молодой человек ногой сумку, из которой выкатились куски гнилого мяса, – для запаха.
Парсифаль поднял с земли кривой выщербленный клинок.
– Вроде египетский хепеш, надо же? – буркнул он, засовывая оружие за пояс. – Из какой пирамиды они его сперли? А я‑то…
И вот тут бритт понял, что к чему. И почуял, что его разбирает смех.
Он хохотал все громче, оглашая ночной лес истерическим ревом – так что какой‑нибудь случайный путник, доведись ему это услыхать, определенно бежал бы в страхе прочь, решив, что это веселится сатир либо кикимора.
Успокоился, лишь получив от Парсифаля крепкий подзатыльник.
– Хватит, – велел тевтон. – И так всех волков с медведями распугал, должно быть, миль на десять. Лучше думай, куда нам теперь деваться?
Гавейн недоуменно уставился на спутника.
– Да‑да, подумай‑ка, братец… – бормотал истребитель демонов. – Ни денег, ни коней, и нанимателя, кажись, прирезали. И добро бы настоящие бесы, а то вот разбойники.
– Нет, а все‑таки хорошо, черти, придумали! – хихикнул здоровяк. – Ведь это каким богохульником надо быть, и вообще… Как просто: если и успеет кто сбежать, так ведь точно ума лишится! Да и кто поверит? Да… А может быть… все рассказы о нечистой силе вот от такого и идут? А?
И он негромко засмеялся.
Серапис, август того же года
Орландина сладко потянулась, стоя у открытого окна.
Учитывая тот факт, что из одежды на ней сейчас имелась лишь шелковая лента, да и та в волосах, поступок довольно опрометчивый для почтенной замужней женщины, каковой она с некоторых пор являлась.
И извинить ее могло лишь то, что окно выходило в сад ее собственного дома.
Прохладный ветерок приятно ласкал нагое тело, навевая какие‑то смутные, игривые мысли.
Вздохнув, бросила взгляд на широкое ложе, застланное лучшими батистовыми простынями. Сейчас оно было пусто.
Ее муж, подающий надежды поэт Стир Максимус, не иначе как по привычке убежал в сад, слагать строки своих «бессмертных» творений, или отправился на кухню – закусить. А может, вообще ушел с утра пораньше, не попрощавшись даже с женой, на городской Форум – проводить время в компании таких же сочинителей.
Молодая женщина сдвинула брови.
Не то чтобы они со Стиром ссорились или тем более она сожалела о браке с любимым человеком, но…
Что‑то в их отношениях было не то.
Ой, не то…
И что хуже всего, это самое «не то» было и во всей ее жизни – с самого триумфального возвращения в город, ставший родным.
Когда чуть больше полугода назад она сошла с галеры под императорским штандартом на Южную пристань Сераписа и собравшаяся толпа встретила их – ее с сестрой и нового наместника города – Эомая, ставшего мужем Орланды, приветственными криками, чего греха таить, у Орландины сладко закружилась голова – да и у кого бы не закружилась.
Потом она сама вышла замуж, и им со Старом подарили вот этот двухэтажный дом с перистилем и бассейном в небольшом, хотя и тенистом саду, принадлежавший прежде какому‑то из заговорщиков, прирезанному своими же еще до позорного падения Мерланиуса.
(Первое, что сделала бывшая амазонка, так это рассчитала всех слуг, кроме приходящей кухарки – не привыкла она жить в доме с чужими людьми.)
И вот уже третий месяц они с супругом обитают тут.
Чем не жизнь? Да любая из ее товарок по легиону запродала бы душу всем подземным богам за такое счастье.
Но она‑то не любая!
В детстве Орландине довелось слышать множество сказок самых разных народов – почитай всех, которые были представлены в Сераписском легионе вольных воинов.
Но рассказанные хоть в скромном уюте домика матушки Сэйры, хоть у лагерных костров, они всегда заканчивались почти одним и тем же. Царевич, принц, конунг, вождь или еще кто‑то побеждал узурпатора, рубил голову чудовищу, женился на самой красивой девушке, королевской дочери или даже богине и… и жил долго и счастливо.
Продолжения обычно не было, и Орландина уже смутно понимала почему.
Вот вроде есть у нее все. Дом, почести, звание центуриона преторианцев, деньги, честное имя. Муж, наконец…
А счастье?..
Нет, не надо гневить богов, сколько их там ни есть, – живет она хорошо.
И однако не хватает какой‑то малости, чтобы чувствовать себя по‑настоящему удовлетворенной.
Ведь даже когда они чудом уцелели в пустыне возле мемфисского Города Мертвых, она вовсе не думала ни о богатстве, ни об особняке в лучшем квартале Сераписа.
Ее мечтой было спокойно вернуться сюда, поселиться с сестренкой в каком‑нибудь домике на окраине, взять к себе матушку, найти себе и сестре хороших женихов, да и жить‑поживать, зарабатывая деньги мечом.
А тут вдруг свалилось все сразу – от гвардейского звания до обожающего ее супруга.
Невольно позавидуешь сестре – Орланда свое положение жены наместника Сераписа восприняла с христианской кротостью – значит, так Богу угодно. Да и то сказать, Эомай – мужчина завидный…
У сестренки правда другие проблемы – хотя аббатису Кезию и убрали из сераписской обители Марии‑Магдалины, но выдать имперскому суду категорически отказались – ибо Святой остров еще от августа Херония Весельчака получил привилегию судить своих священнослужителей собственным судом, если тех не брали с поличным.
А раз Кезия успела удрать, то и говорить не о чем.
Живет себе негодная блудница в Новом Иерусалиме, не тужит и козни плетет, распуская паскудные слухи о своей бывшей послушнице, нежданно‑негаданно взлетевшей столь высоко.
И не попрешь ведь против – императорский эдикт, нынешним августом подтвержденный. А император не может быть неправ.
Ну да это ладно, а вот все остальное…
Вот, к примеру, мечталось Орландине разыскать их настоящих родителей – не вышло. А как теперь ей все бросить?
Хотела матушку к себе поселить – пожила Сэйра пару недель у них, да в свой небогатый домик в слободке и вернулась.
– Не привыкла я, дочка, к такой роскоши, уж как‑нибудь доживу по‑старому, – только грустно улыбнулась она, собирая скудные пожитки.
Все острее чуяла Орландина, что в ее внешне такой благополучной жизни что‑то не так.
И теперь начинала лучше понимать тех из своих бывших товарищей‑наемников, кому приваливала вдруг большая добыча на какой‑нибудь из войн. Они сперва пытались остепениться да жить как все люди, прикупив лавчонку или трактир, а потом вдруг все бросали и возвращались обратно. К мелким войнам, когда подыхаешь за чужие деньги, к жизни на бивуаках под свист стрел да к ранней смерти – обычной для солдата.
Как‑то она пожаловалась на свою непонятную тоску Смолле Смоленой. Та почему‑то разозлилась и обозвала ее дурой набитой, а потом выразилась вообще нецензурно, в том смысле, что Стиру надо бы каждый год делать ей по ребенку. Тогда, мол, на глупые мысли времени не останется.
Орландина подошла к зеркалу – роскошному, стеклянному, какие только недавно научились отливать в Лютеции – первом в Империи городе по части всяких модных штучек.
Критически передернула плечами.
И без зеркала знает – лишних фунтов десять нагуляла.
От такой жизни растолстеешь.
Присев на край ложа, задумалась.
Да, определенно с ее жизнью что‑то пошло не так.
А как шикарно все начиналось!
Весь первый месяц к ней в дом являлись уважаемые горожане.
Иногда с поздравлениями, иногда – с извинениями.
От местной тайной полиции, от купеческих корпораций, от магистрата и квартальных старейшин. Все поздравляли с победой, выражали преувеличенную гордость, что их землячка раскрыла злодейский заговор нечестивого Мерланиуса и помогла державе обрести наследника.
Круг центурионов родного легиона подарил ей золотой меч – знак высшего отличия для вольных воинов.
Даже от пресловутого Драко пришел человек – скромно одетый мозгляк в фальшивых драгоценностях – и сообщил, что доминус Клавдий Пизон и возглавляемые им «ночные работники» Сераписа к уважаемой Орландине никаких претензий не имеют. Ежели же у нее самой имеются какие‑либо обиды, то прощеньица просим и всячески готовы возместить моральный ущерб.
Последним пожаловал посланец Аргантония – этого жалкого тартесского царька.
Толстый расфуфыренный вельможа с выкрашенной по древней моде в синий цвет бородой, он все рассыпался в извинениях, благодарил за спасение любимого племянника государя. И даже заявил, что помнит Орландину, когда та поднималась на стены. Под конец от имени Аргантония подарил шкатулку с драгоценностями да еще триста золотых солидов (четыреста пятьдесят имперских ауреусов!) в качестве компенсации за незаконный призыв в тартесское ополчение.
Весь разговор Орландина лишь презрительно кивала, вглядываясь в лицо гостя.
«Не знаю, пузанчик, видел ли ты меня, а вот тебя я точно видела…»
Она хорошо помнила, как Аргантоний со свитой частенько появлялся ввиду стен Тартесса (благоразумно не приближаясь на полет стрелы) и важно сидел на переносном троне, созерцая осажденный город. Не иначе надеялся, что от одного его вида жители откроют ворота. Этот синебородый был в числе вельмож, окружавших узурпатора.
А еще в ее памяти сохранилась картина, когда почтенный Эргион Ушбар (так звали толстяка), возглавлявший посольство Тартесса в Дельфах, требовал от жрецов заключить их с сестрой под стражу и выдать юного царя‑беглеца Кара (между прочим, своего воспитанника) на суд Аргантония.
Солиды она отдала во «вдовью казну» легиона. Туда же думала пожертвовать и украшения, да муж как увидал их, прямо ахнул – среди этих побрякушек, оказывается, были и штучки древней тартесской работы, созданные по образцам времен Атлантиды.
Чуть не на коленях уговорил жену оставить цацки, и при каждом удобном случае заставлял цеплять на себя.
Хорошо хоть не требовал носить ритуальное кольцо для носа жриц тамошней богини… как ее там? Ладно, неважно.
Но все остальное – святое дело.
Словно гордость мужчины не в жене, а в том, что на ней надето! Право слово, как будто не поэт, а торгаш.
Вот на вчерашней вечеринке у Публия Трималхиона, уже месяц праздновавшего удачное избавление от уголовной ответственности за измену престолу (по слухам, стоившее банкиру чуть ли не половины его немаленького состояния), она сидела в шелковой тунике и в дурацком тартесском ожерелье, напоминающем золотой ошейник, слушала разговоры гостей про цены на вино и оливковое масло да комплименты мужчин с сально блестящими глазками. Для вида, правда, говорили – какие прекрасные стихи пишет ее муж и как они гордятся, что столь замечательный служитель муз живет в их городе.
Да, вот еще проблема – Стир. Вернее, его стихи.
Писал бы эти… элегии или гекзаметры. Ну, на худой конец – песни про пиратов и веселых девиц.
Так нет же – пробило вдруг ее муженька на сатиры с политическим подтекстом.
Взбрела ему в голову чушь несусветная. Дескать, нелады у них в державе. Оттого вся история с Арторием и Мерланиусом и стала возможной.
Писал он, конечно, без оскорбления величества и покушения на отеческих богов – в этом смысле жители аллеманских провинций выдрессированы как следует. Чувство самосохранения им еще Атаульф Клавдий Безумный привил.
Но вот все остальное…
Вот на вчерашнем пиру он, встав на стол, хотя вроде и выпил мало, прочел очередные стишки:
В Империи немного света,
Царят в ней деньги и чины.
В Империи мечта поэта –
Наесться вдоволь ветчины.
Мне за Империю не стыдно…
Дальше Орландина не помнила – тем более собравшиеся дружно зааплодировали, наперебой восхваляя творца и при этом многозначительно ухмыляясь.
Еще бы – в Сераписе каждый третий патриций и по сию пору не против, чтобы Арторий сел на александрийский трон.
В общем, с пира она ушла злая, да еще и чуть не разругавшись со Старом.
К тому ж девушку жутко злило, что весь вечер на ее законного мужа пялилась, подмигивая, эта похотливая купчиха Диана Винценгеторикс, вызывая труднопреодолимое желание запустить в нее блюдом или тарелкой.
Да у них в Солдатской слободке начни кто‑то столь нагло делать намеки чужому мужу – выдрали бы все патлы! А тут нельзя – высшее общество!
О проекте
О подписке