Махновцы колобродят

Кони версты рвут наметом,

Нам свобода дорога,

Через прорезь пулемета

Я ищу в пыли врага…

Нестор Махно

Та атмосфера, которая окружала губернский город в годы Гражданской войны, была одинаково характерна для сел и хуторов екатеринославщины: большевики, бандиты, добровольцы, атаманы, дезертиры, нищие…

Стрельба, воровство, грабежи, трибуналы, казни…

Жилось сельчанам не здорово – каждая новая власть, проходившая обозами или пролетающая эскадронами, одинаково грабила дома «голубых рабов». Так называли местных землепашцев. Поэтому пряталось в земле все то, что могло было быть экспроприировано непрошенными гостями. Особенно боялись отчаянных и пьяных махновцев – гуляйполевцев.

Отец Николая трудился на злачном месте, как говорили завистники-соседи, – поваром в столовой, поэтому иногда баловал родных сэкономленными «излишками калорий»: то сахарку принесет, то десяток картофелин захватит, то кусочком сала одарит семью.

– Эти «излишки калорий» – результат усушек и утрусок, – улыбался он супруге, кладя на стол деликатесы.

– Ой, смотри, а то сраму не оберешься, если прихватят тебя с этими «излишками», – корила его жена. – А то посодють, и тогда без тебя нам всем гаплык.

– Глупости ты мелишь, шо я ворюга якойсь? Так енто излишки стола – не пудами же ношу, а крохами.

– Все равно будь осторожен.

– Не забывай, милая, меня часто одаривает и сам хозяин столовой, – пытался оправдаться Григорий.

– Тебе виднее…

Часто наведывались проездами в Котовку атаманы. Но самыми впечатляющими были визиты отрядов батьки Махно.

– Коля, принеси дровец и разожги плиту, – попросила мать. Он тут же побежал в небольшой сарайчик, где лежали солома для растопки, валежник и поленья всегда сухих дров. Отец держал под контролем топливный вопрос. Всегда заготавливал дровишек впрок.

Через полчаса плита гудела – тяга была отменная. Выложил ее друг отца – печник Спиридон Макуха.

– Такого мастера в округе не сыскать, – часто именно так рекомендовал его селянам Григорий.

Сидя у печки, Николай разомлел. Щеки сделались розовыми от жары. И вдруг он услышал свист на улице.

«Так свистеть может только Гриша», – подумал Николай и бросил просящий взгляд на мать.

– Небось, снова Гришка приглашает.

– Ага, а как вы угадали?

– Трель твоего соловья уже изучила. Ну, иди, иди, только погуляй и домой. Сам видишь, сумасшедшие махновцы колобродят.

– Ой, спасибо, мамо.

Николай выбежал на улицу. У разлапистой яблони возле калитки стоял улыбающийся Гришка Проценко.

– Идем к махновцам… За десяток груш Славке дали выстрелить из винтовки. Может, за яблоки они и нам дадут пальнуть в небо.

Ребята набили картузы краснобокими уже поспевшими ароматными плодами и помчались в сторону остановившегося обоза.

Гришка был постарше Николая на несколько лет, что в детстве всегда заметнее – идет ведь интенсивный рост.

Завидев на повозке полусонного с закисшими глазами махновца с видавшим виды карабином, Гришка подошел к нему и предложил яблоки за выстрел.

– А ну покажи их… Сладкие или кислятина?

– Сладкие, дядьку!

Махновец взял картузы с яблоками, высыпал их на сено, а потом грызнул со смачным хрустом плод.

– Фу, они ж у вас кислые!

– ???

– Кислятину принесли мне…

– Дайте выстрелить?

– Что-о-о? Марш отсюда, сопляки, – и замахнулся плеткой на обескураженных ребят, которые тут же ретировались, попросту говоря, драпанули.

* * *

Вечером, придя с работы, отец рассказал матери о ЧП в столовой.

– Зашли шестеро бандитов в столовку. Вонючие, замурзанные, при оружии и с патронными лентами наперекрест. Поставили четверть мутного самогона на стол и как закричат: «Стол накройте!».

Ну официантки и подсуетились. Угостили всем, что было. Те и начали колобродить: пили и жрали долго, а потом с пьянки стали палить в потолок из револьверов и винтовок. Поставив одного у входных дверей, они решили расслабиться плотью. Перепортили всех наших молоденьких бабенок. В ход пошли не только молодицы, но и бабка Прасковья, а ей уже за семьдесят. Нарезвились пятеро, а потом, подождав пока «отдохнет» шестой, покинули столовую. Хорошо еще, что пулями не побили стекла в окнах, а то бы было мытарство – стекол нынче нигде в округе не достать.

– Изверги, что могу сказать, – ответила супруга. – А мне Катерина, та, что живет у магазина, рассказала, что шинок яврея пограбувалы. Горилку и винцо частью выпили, частью забрали с остальным нужным им барахлом. Вынесли из хаты усе нужное им и погрузили на подводы. А жинку его – Софью згвалтувалы. Знасильничали, паскуды вонючие.

– Вот басурманы доморощенные, черты погани, – возмутился муж. – Вчера Ивана, хозяина мельницы, ограбили. Забежали во двор, а там дядьки из соседнего села как раз загружали муку на телеги – смололи пшеничку. Так забрали все мешки, а их сильно побили прикладами и шомполами. А потом зашли на мельницу и там все забрали. Вымели до зернинки и былинку в мешок.

– Когда же это все кончится?! – не то спросила, не то воскликнула от негодования жена Григория.

– Кончится тогда, когда какая-нибудь власть наведет порядок в державе. Державы ж нэма. Вона в хаосе, пена должна осесть, ей надо время…

Трое суток резвились махновцы, пьянствуя, насилуя, грабя. На выгоне, где выстроились повозки обоза, развевался черный не то транспарант, не то хоругвь, отороченная снизу золотистой бахромой. На ткани был вышитый белыми мулине призыв: «Смерть всiм, хто на перешкодi здобутья вiльностi трудовому люду» («Смерть всем, кто препятствует достижению свободы трудовому народу». – Авт.).

Под словом «смерть» зловеще красовались белый череп и перекрестие двух костей, ввергая простолюдинов в чувство страха за жизнь свою и родичей.

Старший отряда, назвавший себя Луговым, на собравшемся митинге заявил народу:

– Дороги селяне, мы – воины революционной повстанческой армии Украины во главе с вашим земляком и нашим вождем Нестором Ивановичем Махно. Главный наш враг, как говорил наш атаман, батько и товарищ, – добровольцы Деникина. Они хотят вернуть царя-изверга. Не допустим кровопийцу и его ставленников на местах – помещиков. Надоели эти бары.

Большевики – все же революционеры. С ними мы можем рассчитаться потом. Сейчас все силы надо направить против барина Деникина. Он не должен получить от вас «ни зэрнынкы, ни картоплыны» («Ни зернышка, ни картошины» – Авт.).

Замеченные в помощи золотопогонникам селяне будут безжалостно нами уничтожаться как враги трудового народа. Мы у вас не забираем, а просим на существование армии, которая воюет за свободу трудового народа. Потом все отдадим с лихвой…

Он еще долго говорил что-то о патриотизме, о выпущенных повстанцами деньгах – купонах, на которых были изображены атаман, серп и молот. По этому поводу ходила частушка:

 
Гей, кумэ, нэ журысь!
В Махна гроши завэлысь,
А хто их не братэмэ,
Того Махно дратэмэ…
 

Этими деньгами повстанцы часто расплачивались с населением. Много было поддельных купонов, даже рисованных цветными карандашами. Тем, кто сомневался в их подлинности, угрожали забрать больше или спалить хату. Но, по другим данным, атаман их и не выпускал – это был плод все той же анархистской самодеятельности, которая гуляла в крае. Клепали, штамповали и рисовали их художники-мастера в сельских хатах-штабах в разных подразделениях сельской армии.

На третьи сутки утром отряд махновцев двинулся на Екатеринослав…

* * *

Школу-семилетку Коля Кравченко окончил в родном селе в 1928 году. Получить сельскому парню семилетнее образование по тем временам было большим достижением. В конце 1920-х и начале 1930-х годов из сел в города уходили в основном селяне с образованием начальной школы. С четырехлетним образованием воевали командирами и трудились инженерами наши отцы и деды. С «четырехлетками» шли на партийную работу, а потом и в вожди. Опыт нарабатывался со временем, и навыки набивались природной смекалкой и трудолюбием.

Это был период сплошной коллективизации, раскулачивания и борьбы за утверждение нового порядка в землепользовании, когда насилие власти попытались регулировать и употреблять только до известного предела. Но допущенное насилие – оно всегда переходит границы. Попытки власти его контролировать усилиями разума, декретами ни к чему не приводили и до сих пор не приводят.

Великий мыслитель земли русской Л. Н. Толстой по этому поводу говорил, что как только дело решается насилием, насилие не может прекратиться…

При решении дела насилием, победа всегда остается не за лучшими людьми, а за более эгоистичными, хитрыми, бессовестными и жестокими, потому что хорошие люди слабее плохих. Как говорится, Бог всемогущ, но и черти не лыком шиты. Дьявол в аду – положительный образ!

Изворотливые «специалисты» сельской нивы сделали все для того, чтобы в дальнейшем превратить крестьянина в беспаспортного раба с вознаграждением за полевую каторгу символичным трудоднем. Насилие над деревней влилось ядом в души крестьян, а для тех, кто его готовил, оно казалось правом, потому что повторялось потом из месяца в месяц и из года в год. Когда тщетна мягкость, там насилие законно. Сельский народ в основном молчал. А если и возникали вспышки гнева, они тут же глушились силой. Для власти каждый перечеркнутый минус – это плюс…

Шел во многом знаковый 1929 год.

Это был год, когда сталинский курс на индустриализацию и коллективизацию обрел форму чрезвычайной мобилизации по стране. Причиной этому был знаменитый «черный четверг», случившийся на Нью-Йоркской фондовой бирже. Он ознаменовался началом катастрофического экономического кризиса во всем капиталистическом мире. Страны Запада, стянутые долларовым обручем в системе рыночной экономики, погрузились в глубокую депрессию. Началось неудержимое падение производства, зарплаты, доходов, занятости, уровня жизни, то, что сегодня называют рецессией.

Что-то подобное мы наблюдали в России в 1998 году и опять сегодня все в той же нами любимой Родине. Но и на Западе жить не стало легче, раньше «буржуины» обитали роскошней. Но на экономическую обстановку в СССР образца 1930-х годов «черный четверг» никак не повлиял. Наша страна успешно развивалась.

Почему?

Дело в том, что мы были изолированы от мировой экономики, и защита внутреннего рынка государственной монополией на внешнюю торговлю в сочетании с переходом к планированию служили своеобразным эскарпом против опасной машины экономического кризиса, гроза которого прошла стороной.

Больше того, социалистическая индустриализация набирала темпы, правда, ценой ломки устоев деревни. Яростный штурм первой пятилетки сочетался с началом коллективизации сельского хозяйства. В этом мареве хаоса и насилия оказалось крестьянство. Но, как говорится, борясь с адом, святые сатанеют.

Да, после революции крестьяне получили землю, но все же, несмотря на курс, взятый на культурную революцию в селе, – строительство школ, клубов, библиотек, изб-читален и прочее, – жили крестьяне в нищете, забитости и бескультурье.

На Украине в тот период главным строительным материалом были ракушечник, глина и лоза в южных районах. Хаты-мазанки с «доливками», глинобитными, земляными полами были не редкость. Печи и плиты топились всем, что могло гореть, даже кизяками. Эти высушенные на солнце коровьи лепешки спасали крестьян, живших в степных безлесных районах.

* * *

На селе начинался процесс вербовки рабочей силы. Урбанизация открыто заявляла о себе. Это была черная дыра – воронка, которая засасывала молодые, крепкие силы станиц, сел, деревень и хуторов. Но и без уговоров молодежь уходила из сельской местности на стройки заводов и фабрик в города. Приходили крестьяне на производства целыми деревнями во главе со своими «старшинами» и даже с собственным инвентарем.

Отец Николая интересовался жизнью, читал газеты, слушал радио и соображал, что грядет новое во многих ипостасях время, разительно непохожее на прежнюю жизнь. Но быт сельский кардинально не менялся ни в его семье, ни у станичников.

– Мыкола, как только ты закончишь семилетку, учись дальше, добудь какую-нибудь профессию. Десятилетка тебе тоже не нужна. И в селе тебе делать нечего. Тут будет со временем очень тяжко. Земли у нас лишней нет. За нее еще предстоят большие бои. Налогами крестьянина задавят. Огород только на прокорм. Вообще останутся доживать тут одни старики, молодежь не захочет жить в этих скотских условиях, – грамотно, с перспективным взглядом на жизнь философствовал отец.

– Батька, да я сам вижу, куда жизнь потекла. Хотя директор школы нам и рисовал красивое будущее колхоза, многие выпускники с ним не согласны. А учительница по истории прямо сказала, что загонят селянина, как скотину в стойло, – среагировал сын.

– Вот-вот, а в стойле скотина стоит, как правило, привязанная. Привяжут колхозами и селянина – налыгачи найдутся…

– Поеду, наверное, поступать в техникум.

– В какой?

– В землеустроительный, в Днепропетровск. Там же наши хлопцы есть, уже двое учатся.

– Ну что же, нормальная специальность – хоть с землей, но не пыльная.

– Я тоже так думаю…

На том и порешили отец и сын на семейном совете.

А в селе Котовке появление колхоза вызвало конфликты, неразбериху, отстаивание права на свою собственность. Никто не хотел отдавать в колхоз земельные нарезы, скотину и инвентарь. Селяне к данному вопросу подходили со своей мелкобуржуазной меркой, особенно это касалось «видачи зэрна в чужи рукы».

Трехлетняя битва в ходе хлебозаготовок показала сложность проблемы не с кулаком, а с середняком – «подкулачником». Более того, против коллективизации выступили все духовные отцы – от православия до мусульманства.

Однажды Николай был свидетелем, как к соседу Никанору пришли державные люди и стали во дворе громко ругаться с хозяином двора.

– Не отдам, – кричал Никанор. – Ни за что не отдам свою лошадку. Она моя выручалочка – кормилица. Без нее я погибну и погублю всю семью. Что вы, ироды, делаете?

– Мы протокол составим! – кричал весь красный от волнения милиционер.

– Составляйте, а коня вам не отдам, хоть стреляйте, – ярился Никанор.

А когда потребовали вывести из сарая и корову, сосед забежал в сарай и мигом выскочил с вилами.

– Заколю, попробуйте только тронуть Зорьку.

Потоптались чиновники по двору со щупами – искали закопанное «в припряте» зерно – и покинули его пораженцами, понимая, что неистовство коллективизации все равно сломает Никанора и ему подобных, не сегодня, так завтра.

Когда комиссия покидала двор, Никанор им вслед закричал:

– В колхоз вступлю, но с пустыми руками!

Не прошло и полгода, как власти стали отмечать массовый забой скота. В августе – сентябре он приобрел немыслимый размах. Селяне резали коров, свиней, телят и даже лошадей. За неделю Никанор заколол двух поросят и обратился к Григорию Кравченко с просьбой забрать жизнь у Тумана – любимого жеребчика.

– Гриша, сам не смогу я это действо совершить. Вы с Мыколой уж подсобите, а я потом подключусь. Ты завтра не выходной?

– Свободным я буду только послезавтра, – ответил Григорий.

– Скорей бы закончить задуманное, иначе ведь заберут до табуна, – размышлял Никанор.

Коня все-таки силой забрали в колхоз, а вот корову он успел зарезать. Николай видел, как выводили на убой Зорьку. Прослезился совсем не малость – рыдал по-бабьи, голося и причитая. Виновато взглянув на кормилицу, он почему-то обратил внимание на потухшие, безразличные, синие, как сливы, глаза коровы…

«Наверное, она чувствовала свой конец», – подумал Никанор и снова зарыдал.

* * *

Днепропетровск образца 1928 года встретил сельского подростка непривычным ему гомоном людей, грохотом трамваев, свистками паровозов и дымом заводских труб. В одной из газет он прочитал, что в городе курсирует 161 трамвай и продолжается активное строительство трамвайных путей. Нашел и цифру, что к концу года городская электрическая «чугунка» перевезла 37 миллионов 296 тысяч пассажиров…

Все это впечатляло и удивляло Николая.

Вступительные экзамены в землеустроительный техникум он сдал успешно. Зачислили, дали общежитие. Учеба оказалась несложной – спасали цепкая память и усидчивость. Но особого желания трудиться по этой специальности не возникало. Отучившись два курса, он в качестве землеустроительного практиканта попал в окружное земельное отделение поселка Соленое, находившегося в каких-то трех десятках верст от Днепропетровска.

Практиковался с января 1929 по сентябрь 1930 года. Много помогал и в домашнем хозяйстве, когда приезжал на побывку домой. Готовился к службе в армии, проявив перед одногодками инициативу – «подкачаться». Набирался силенок на сооруженном во дворе из старого лома турнике и поднятием тяжестей. Для крепости духа, как где-то он прочитал, нужна крепость тела. С этой целью с мая по октябрь 1931 года трудился грузчиком на заводе имени Ворошилова в Днепропетровске.

Физическую закалку для службы в армии получил достойную. Заводской мастер цеха по имени дядя Федя, прознавший, что Николай устроился на завод, чтобы набраться силенок, как-то заметил:

– Коля, я скажу тебе, ты молодец, физические упражнения могут заменить множество лекарств, но, увы, ни одно лекарство в мире не может заменить физические упражнения. Движение – кладовая жизни, это сама жизнь. Работающие мышцы удлиняют жизнь. Помни это всегда.

Военная служба в те годы была почетной обязанностью. Авторитет служивого оставался высоким. Девчата «белобилетчиков» обходили стороной, считая их ущербными, слабаками, паиньками, болявыми, неспособными воспроизвести здоровое потомство. А где и на какие средства потом лечить больных детей?

«А чего там, – рассуждал Коля Кравченко, поступая на завод, – и денежки будут, и силенок приобрету. Они сгодятся в армии».

Один из соседей, казак Дмитрий Панченко, участник Первой мировой войны, рубака эскадронный, знавшей Николая с детства, как-то заметил:

– Смотрю на тебя, Коля, вон какой вымахал. Иди в армию и попросись в конницу, она еще себя не исчерпала. Кони – это быстрота, маневр, внезапность. Ты же казацкого рода. Думаю, обязательно попадешь в кавалерию. От солдата требуются прежде всего выносливость и терпение, храбрость – дело второе. Она приходит в момент совершения подвига.

– И мне хочется туда. К лошадям с детства привык. Наездился и с подводой, и верхом. Мозоли добрые набил на ж…

– Ну так тебе и карты в руки.

Как в воду глядел старый вояка…