– А вот и копия-с, ангел мой… Не потеряйте… Тут есть неустоечка в пятьсот рублей, коли мы друг друга обманем… Ну да ведь я-то не дурак, чтоб свое счастье упустить…

– Браво!.. Браво!.. – истерически смеется Муратов. Он совсем не владеет собой.

Надежда Васильевна встает, оглядывается на пороге. Видит облезлые стены, ободранное кресло… Ей вспоминается день, когда она сидела здесь просительницей, как милостыни ждавшей дебюта…

Спазм опять стискивает ей горло. Опустив голову, все еще как во сне, она идет к подъезду.

Кто-то ведет ее под руку, тяжело дыша. Ах, это Муратов, ее первый поклонник и друг, вливший столько мужества в ее сердце… Как хорошо! Она не одна в мире. Есть люди, которые «жалеют» ее…

Антрепренер догоняет их на крыльце.

– Браво, браво, Неронова! – исступленно кричат студенты.

Она озирается, растерянная, оглушенная, но счастливая.

Муратов почтительно отступает. Она в толпе… Юные возбужденные лица мелькают перед нею. Восторженные улыбки. Горячие глаза… За что? За что эта любовь?.. Что она сделала, чтоб купить эти сердца?

Она оглядывается. Перед нею Хованский. Смотрит на нее в упор. Что-то шепчет, наклонясь к плечу ее. Боже мой! Что ему нужно от нее? Она ничего не понимает. Но сердце тревожно бьется… Он предлагает ей руку. Она покоряется бессознательно.

Подходит Муратов. Что-то говорит, горячими глазами впиваясь в ее лицо. Отчего он так побледнел?

– Браво, браво, Неронова-а-а…

И в коротенькое мгновение сравнительной тишины Надежда Васильевна слышит, как князь, надменно улыбаясь и крепко придерживая под распахнувшейся шинелью ее руку своею рукой в белой замшевой перчатке, говорит отчетливо Муратову:

– Cher Глеб Михайлович… Mademoiselle Неронова сама разрешила мне довезти ее нынче до дому… Вы опоздали.

Что он говорит?.. Когда это было?.. Она смотрит в голубые глаза Хованского. Эти глаза молят, приказывают. Она опускает ресницы.

Перед ними расступаются. Дверца кареты захлопнулась.

– Постойте, постойте!.. А цветы? А венки? – кричит антрепренер.

– Оставьте, – перебивает Муратов, до боли стиснув ему руку. – Пошлите их завтра в моем экипаже… Не надо… не надо утомлять ее…

Шатаясь, вытирая надушенным платком выступивший на лбу пот, тяжело дыша, он идет к своей коляске.

О, старость…

Карета Хованского медленно двигается среди толпы. Стекло спущено. Мелькнули рядом взволнованные лица. Студенты что-то кричат. Веют платки. Лакей в ливрее вскочил на козлы. Рысаки помчались.

В тесном ящике кареты они вдвоем. Как это случилось?.. Пока они едут по главным улицам, озаренным масляными фонарями, Надежда Васильевна смутно видит бледный, точно точеный профиль Хованского. Она съежилась в углу. Боится его прикосновения. Страстно ждет его слов…

Вот он повернулся к ней. Ищет ее руку. Берет и целует. Боже мой!.. Она вся дрожит, как в ознобе.

– Где я могу вас встретить? – полушепотом спрашивает он, точно сквозь стиснутые зубы. – Я должен вас видеть как можно скорее… Не могу ли я приехать к вам?

– Нет!.. Нет!.. – с отчаянием срывается у нее.

– Не придете ли вы завтра в три на бульвар?

Она вдруг вспоминает о своей старомодной тальме.

– Нет… Я не приду… Мне некогда завтра.

– В таком случае вечером приезжайте в собрание! Будет маскарад… О, не отказывайте мне!.. Дайте слово… Дайте мне надежду…

О чем просит он ее этим мягким, вкрадчивым голосом?.. Разве есть у нее воля?.. Разве можно ему в чем-нибудь отказать?

Она молчит, смятенная, пронзенная страстью, всплывшей из неведомых глубин.

Его рука словно нечаянно коснулась ее колена, и она вся задрожала, вся ослабла мгновенно. Закрыла глаза… Он говорит что-то… Ах, если б всю жизнь ехать так, рядом с ним, и слушать его голос!

Свет померк. Карета закачалась и медленно поплыла в темноте по глубокой грязи предместья. Сейчас конец… конец счастью… Он только случайный спутник ее. Сейчас они расстанутся. И каждый уйдет в свой мир. И эти миры будут катиться по разным орбитам, без встреч, без столкновений…

Он наклоняется и целует ее руку. Еще… еще… Его сухие, горячие губы словно обжигают кожу. Слабый стон срывается с ее губ… Он обнимает ее трепещущие плечи. Она глухо вскрикивает и прячет лицо в руках. Он не может разнять эти руки. Карета точно кружится на месте…

– Ради Бога… пустите! – срывается у нее, когда ему удается поцеловать горячий край ее щеки.

Лакей стоит у отворенной дверцы. На руках почти выносит Хованский Надежду Васильевну и ставит ее на крыльцо. Предместье спит.

– Завтра вечером я буду у вас, – слышит Надежда Васильевна его шепот. И у нее не хватает духу ответить: «нет!..»

Она долго не спит. Сладкая истома сменила ее тревогу. Неужели он любит?.. Как может он любить ее? За что?.. Разве они пара?.. Нет… Нет!.. Но он целовал ее… Разве может князь Хованский издеваться над беззащитной, одинокой девушкой?.. Он, наверно, благородный, лучший из людей… Он не такой, как Садовников и актеры… как старик Парамонов и все, травившие ее с детства, оскорблявшие ее девичий стыд…

Что скажет он ей завтра?.. Завтра…

Она блаженно закрывает глаза. И вдруг в памяти всплывают слова Луизы: «О, если бы этот цвет моей молодости был простой фиалкой… И он не мог бы наступить на него… И я могла бы смиренно умереть под его ногой…»

Охватив горячими руками подушку, она плачет.

«Дорогой дедушка, кланяюсь вам низко и целую. И братцу тоже кланяюсь низко и целую. И сестрицу тоже целую.

Сейчас вернулась из церкви, где отслужила благодарственный молебен Заступнице. Жизнь моя теперь вся решилась. Остаюсь в Харькове служить на два года, а деньги мне будут платить полтораста рублей в месяц. Как только станет зима и первопуток, я вам вышлю деньги на дорогу. Хочу, чтобы вы все жили со мною. Отпишите мне, как ваше здоровье теперь, и берегите его, дедушка миленький. Прилежно ли Васенька учится счету? Не запьянствовал ли дьячок? Я ему еще набавлю за Настеньку. Пусть и ее обучит грамоте! Без нее трудно в люди выйти. Да еще купите себе новые валенки, а Васе и Настеньке полушубки. Дорога сюда длинная, не захворать бы в пути. Напишу потом подробно, как ехать, где ночевать, сколько на водку давать ямщикам.

А пока Господь со всеми вами! Да хранит вас всех Заступница. А вы за меня помолитесь, дедушка».

В тот же день она писала в Москву своей благодетельнице письмо, как и это – полное орфографических ошибок. Но в нем вылилась вся ее благодарная душа. Некоторые буквы расплылись от слез.

…Хованский слегка волнуется, когда едет к Нероновой на чашку чая.

Он решил вести атаку стремительно. Там, где замешан такой богач и опытный донжуан, как Муратов, медлить глупо. Женщины, особенно актрисы, все продажны. А эта Неронова с ее смуглым лицом и экзотическими глазами будит его притупленные желания. Она непосредственна. У нее, наверное, темперамент. «У нее такие трепетные, нервные ноздри. Точно у арабской лошади. И удивительная ножка…»

Робея, почти страдая от робости, встречает его Надежда Васильевна… Она видит его быстрый, но выразительный взгляд, которым он окинул, войдя, номер, всю ее обстановку, эти ободранные стены. И ей мучительно больно… Вот теперь он будет презирать ее… Он не придет в другой раз… Ах, зачем она согласилась его принять!.. Но ей слишком хотелось его видеть…

Дрожащими руками она протягивает ему чашку, и опять замечает его беглую усмешку… Да, эта чашка ужасна… Вращаясь в доме Репиной, за последние два года она узнала цену художественной обстановки, изящных вещей. Но ведь у нее нет своего сервиза. Ничего нет своего, кроме этого маленького сундучка в углу.

Как жалкая нищенка смотрит она на этого юного «принца». Таких в жизни она еще не встречала. Только в царстве вымысла она жила рядом с такими избранниками. Сама принцесса любила их и слушала их признания. И не ей – бедной мещаночке, не знающей по-французски, пишущей каракулями, – достанется любовь этого изящного породистого человека… Как сон, мелькнет он в ее жизни. Но этот сон она не забудет.

Он осторожно выспрашивает ее о семье. Как? Она здесь одна?.. Без покровителя?..

– Неужели у такой красивой женщины нет поклонников?

Его улыбка холодна, а взгляд хищен.

– У меня никогда не было поклонников. И покровителей не было… Я всем обязана Репиной.

Но Репина его ничуть не интересует.

– Вы хотите сказать, что никто не сопровождал вас сюда из Москвы?.. Что никто не ждет вас? – дрогнувшим от желания голосом настаивает он.

– Меня ждет дедушка… Да еще братец с сестрицей…

– Это невероятно! – срывается у него. И худые скулы его краснеют.

Просто, искренне, доверчиво она рассказывает ему об этих двух годах нужды, труда, борьбы с семьей, мечтах о сцене.

Но он не слушает. Он смотрит на ее чувственные, тонко изогнутые губы, на нервно вздрагивающие ноздри, на искрящиеся глаза…

«Очаровательная из нее выйдет любовница… И какая кожа… Какие зубы!..»

Вдруг странные звуки врываются в комнату. Он прислушивается, оглядывается. Храпит сосед за тонкой стеной. Неронова сконфужена… Глазами она молит у «принца» прощения за эту прозу жизни…

– Тут тоже живут? – небрежно спрашивает он, кивнув на другую стену.

– Да… помещица…

«Здесь нельзя: какая досада!» – думает он, кусая губы и не слушая, что она говорит.

Не дав ей докончить фразы, он внезапно овладевает ее руками и притягивает к себе.

Она ахнула, пошатнулась, делает попытку вырваться. Но он ее не выпускает. Его уста шепчут бессвязные, но, в сущности, заученные слова любви.

Она слушает скорее с ужасом, чем с радостью.

– Вы смеетесь надо мною?

– Но почему же? – спрашивает он, целуя ее щеку. Она не хочет дать ему своих губ.

– Полноте!.. Вы и я… Какая же мы пара?

– Но почему же? – повторяет он, силясь повернуть к себе ее лицо.

– Ради Бога, пустите… Оставьте!.. Я так… так хорошо о вас думала… Вы такой… особенный…

– Но почему же? – нелепо твердит он, ничего не сознавая, ничего не видя, кроме ее изогнутых и манящих губ. И собственный взгляд его туп и жесток, как взгляд разъяренного самца.

Наконец… Его поцелуй хищен. Нет в нем нежности…

Она вырвалась, упала на стул и плачет. Он потерял уже власть над собою. Но она протестует. Она не дает до себя дотронуться. Она умоляет его уйти.

– Почему же?.. Разве я вам так противен?

– Ах, нет… Ах, что вы? Вы такой… необыкновенный, – плачущим голосом отвечает она.

– Вы не верите моей любви?

– Нет, конечно… Как можете вы любить меня?.. Вы смеетесь…

Он нетерпеливо пожимает плечами. Она глупее, чем он ее считал. Что за романтизм? Да еще у актрисы!.. Настоящая провинциалка… «Любить!» Конечно, о любви тут нет речи. Но кто гонится за словом?

Храп за стеной, достигнув высочайших нот и какого-то звериного, страстного напряжения, вдруг обрывается. Наступает мгновенная тишина. Затем раздается сознательный кашель проснувшегося человека.

«Пора уйти! – думает Хованский. – Какая досада!..» Но приключение начинает его захватывать. Если она, действительно, не ломается и не переоценивает себя, то ее наивность восхитительна. Это невинная девушка… Возможно ли?..

И вновь разгораясь, он умоляет ее завтра вечером разрешить ему проводить ее из театра.

Он уходит, наконец. Она слушает у окна чмоканье копыт по грязи.

В комнате остался сладкий запах его духов. Этот аромат говорит ей о другой, неведомой ей жизни, куда она никогда не войдет, как равная ему, этому белокурому принцу…

И опять звучат слова Луизы: «Но когда рухнут грани различий… Когда с нас слетит ненавистная шелуха состояний… Когда люди будут только людьми… Там я буду богата… Там я буду знатна…»

Она рыдает, пряча лицо в подушку.

Ни минуты ей не приходит в голову, что талант высоко поднял ее над жизнью, где господствуют Хованские.

Уже сереет рассвет, а она все без сна мечется на постели… Он целовал ее… Но не это волнует ее и обессиливает. Не раз за эти годы ее целовали грубо, силком, возбуждая в ней только протест и отвращение. Один Садовников… Нет, нет!.. Здесь не то… Как это ни странно, но чувственность ее дремлет. Желания ее спят. Этот человек слишком высок, слишком недосягаем для нее. Ему можно только поклоняться. Так, именно так любит Луиза Миллер Фердинанда фон Вальтера. Луиза тоже дает целовать себя, оставаясь невинной. И если Хованский завтра опять потребует поцелуев, найдется ли у нее сила отказать ему?.. «Нет, нет!..» – с тоской и восторгом думает она… Но ведь это грех так любить… Да… конечно… Но Бог простит ее… И он сам благороден. Он не потянет ее к соблазну. Он поймет ее страх. Его тронет ее чистота… Зачем она ему?

Умиленная, умиротворенная, она дремлет… И всплывают перед нею трогательные слова Луизы: «Ах, я не плачусь на судьбу… Я хочу только немного думать о нем… Я отказываюсь от него в этой жизни…»

Она уже спит. А светлые, счастливые слезы все еще дрожат на ее ресницах и скатываются на подушки…

Надежда Васильевна решила каждый вечер быть в театре. И не только потому, что это единственный интерес ее жизни. Она хочет быстрее освоиться в этой среде, ознакомиться с репертуаром и с дарованиями ее товарищей.

На сцене идет Велизарий – драма, переведенная с немецкого Ободовским.

Пьеса эффектна. Надежда Васильевна не может удержать слез, хотя Лирский-Велизарий воет в патетических местах, а актриса, играющая мстительную жену его Антонину, очень ходульна в последней сцене безумия. Роль дочери трогательна. Раевская нашла для нее жизненные интонации, трепетные звуки, правдивую мимику… Ее единодушно вызывают.

Потом идет водевиль Коровкина Новички в любви. Струйская очаровательна в роли шестнадцатилетней девочки. Но лицо Муратова холодно. Он не послал ей ни одной улыбки.

Хованский нервничает. Он чувствует на себе зоркий, тяжелый взгляд Муратова. Вообще они следят друг за другом. Как только один поднимается с места, встает и другой. Они рядом в фойе, рядом в буфете. Вместе входят они в ложу, где сидит Надежда Васильевна.

Никто из них не уходит в последнем антракте. Это два охотника, выслеживающие лисицу. Антрепренер хихикает и потирает руки. Надежда Васильевна так наивна, что не замечает тактики двух соперников. С удовольствием слушает она Муратова. Тот возмущается пьесой. Разве нет у нас Гоголя? Его Тяжбы, Игроков, Ревизора?.. Разве нет у нас Мольера? Как обидно за публику, за это студенчество, которое рвется в театр, а ему вместо хлеба дают камень!..

Спектакль кончен. Надежда Васильевна выходит из ложи. Хованский ждет ее у лестницы, уже в шинели.

– Не позволите ли вы мне проводить вас, уважаемая Надежда Васильевна? – спрашивает Муратов.

Она краснеет. Она растерялась. Хованский подходит, бледный от злобы.

– Надежда Васильевна… Я вас жду, – тихо, но значительно говорит он…

– А!.. – коротко срывается у Муратова. – Прошу извинения…

Как долго помнила Надежда Васильевна это выразительное «А!..» Она смущена, взволнована. Ей жаль Муратова.

– Он хочет вас купить, – резко, неожиданно для самого себя говорит Хованский, когда захлопнулась за ними дверца кареты.

– Что?.. Что такое?

– Я говорю, что Муратов хочет вас купить. Он так богат…

– Боже мой!.. Но разве я крепостная, чтоб меня можно было купить?..

Даже губы ее дрожат от обиды.

– Он вам не нравится?.. Он имеет большой успех.

– Мне никто не нравится! – гневно срывается у нее.

– Даже я? – вкрадчиво спрашивает он и обнимает ее.

Но она отворачивается. В сердце жгучая боль. Она так гордилась уважением своего единственного «друга»…

– О чем вы плачете? – удивляется Хованский.

– Это пройдет… простите… Не говорите мне только ничего о Муратове.

Карета останавливается.

– Что это такое? – спрашивает она, не узнавая местности. – Где мы?..

– Я прошу вас ко мне, на чашку чая…

– Нет… нет… ради Бога!.. Прикажите ехать домой…

Но за стеклом уже стоит высокая фигура лакея.

– Выходите, – стиснув зубы, говорит Хованский, когда дверца отперта. И он выскакивает из экипажа.

Боясь скандала, боясь насмешки лакея, поборов свою дрожь и возмущение, она покорно выходит. Опираясь на руку Хованского, она поднимается по освещенной лестнице в его кабинет;

Нет… Чего ей бояться?.. Князь Хованский не может быть низким, развратным, ничтожным. Он не оскорбит ее. Не будет играть ее чувством.

Всюду ковры, коллекция дорогих трубок и драгоценного оружия, неподдельная красного дерева мебель empire. Удушливо пахнет табаком и духами.

– Садитесь… вы моя гостья, – говорит он и звонит в колокольчик.

– Подайте чаю, вина, фрукты, конфеты…

Она прихлебывает чай из тонкой прозрачной чашечки. Но от вина отказывается. Хованский пьет, и лицо его краснеет. Вдруг он встает и запирает дверь на ключ.

Когда он подходит к Надежде Васильевне, она видит его тупой, воспаленный взгляд. Как изменилось его лицо!.. Ей страшно.

Она невольно встает. Но он грубо хватает ее в объятия.

– Оставьте… Пустите… или я закричу! – гневно говорит она.

– Не надо ломаться, – сквозь зубы отвечает он. – Если я вам нравлюсь, зачем вы меня мучите?

– Но я не хочу этого… Я ничего не хочу! – с отчаянием кричит она. – Вы меня обманули… Зачем вы привезли меня сюда?.. Ах… от вас я этого не ждала…

С неожиданной силой она вырывается из его рук и отбегает. Теперь между ними тяжелый стол.

Другая заплакала бы. Но она слишком возмущена. Ее глаза пылают от гнева. Ноздри раздуваются.

– Что же вам надо? – спрашивает он, взбешенный, совсем теряя над собой власть. – Вы не девочка. Вы сами понимаете, что жениться на вас я не могу… Чего вы ждете?

– Любви! – срывается у нее страстный крик. – Только любви…

Он молчит одно мгновение. Как он ни зол, но ему хочется рассмеяться.

– Разве я не люблю вас?

– Полноте!.. Какая это любовь? Я с двенадцати лет слышу об этом… Оказывается, и здесь все то же… Ах, зачем я в вас поверила! Выпустите меня!.. Слышите? – она топает ногой. – Отворите сейчас дверь!.. Я ни минуты не останусь у вас…

«Неужели ошибся?»

Он теряется. Он становится на колени, целует ей руки, клянется в любви. Но она непреклонна. Слова эти не доходят до ее сознания. Слишком болит душа. Она вся разбита. Она упала сейчас с такой высоты…

Когда карета Хованского останавливается у постоялого двора Хромова, Неронова выходит, шатаясь, бледная, убитая своим первым разочарованием.

Хованский влюблен. Внезапный отпор его грубым желаниям, чистота и гордость Надежды Васильевны – все это ошеломило его, выбило из колеи. В театре, за кулисами, на улице – он всегда попадается ей на глаза. Теперь уже – корректный, покорный, тоскующий.

Она волнуется, но избегает его. Избегает и Муратова. Она никому уже не может верить.

Хованский пишет ей страстные признания. Она читает их, заливаясь слезами. Она целует их, заучивает наизусть, прячет на дно шкатулки… Она борется с собой.

Ей нетрудно было устоять против наглости Хованского. Но как устоять против жалости к нему? А он тоскует, страдает. Он так похудел… Она слишком чутка, чтобы не верить его искренности теперь… И почва ускользает у нее из-под ног. Она плохо спит. Она пожелтела. Нервы ее разбиты. Она плачет от каждого пустяка. О, как мало счастья в любви и как много страданий! Теперь эта истина ясна ей как день…

Только репетиции и спектакли дают ей забвение и радость. И как страстно рвется она в этот чудный мир вымысла, пред которым бледнеет жизнь!

Но остаются ночи – и мучительные думы. От уверенности в его чувстве она переходит к сомнениям. Как мог он избрать ее из тысячи других, ему равных? Как мог на ней, ничтожной, остановить свое внимание? Для нее – хоть и развратный, хоть и жестокий – он все-таки остается высшим существом. Его хрупкая красота, его знатность дают ему на это право.