И проносится перед очами бедной золотошвейки красивая, чуждая, неведомая жизнь, где не думают о заказах, о сапогах, о долге в лавочку, об унижениях нужды… Вся сверкая, вся звеня и трепеща повышенными чувствами, несется перед нею в пестром калейдоскопе эта волшебная жизнь, рожденная огнями рампы… Что до того, что она погаснет и смолкнет, когда погаснут эти огни?.. Эти образы будут жить в ее душе. Эти слова будут жечь ее сердце. И сладкие слезы обольют ее подушку в бессонную ночь… А когда она заснет, наконец, величавые сны встанут вокруг ее изголовья и заслонят собою бедные стены подвала, ее убогую жизнь, ее темное будущее.

Дедушка высок и худ, с впалой грудью и сгорбленными плечами, на которых сидит уже восьмой десяток. Лицо у него сухое, изможденное. Бороденка седая клинушком. И когда он говорит или безмолвно жует губами, словно шепчет, эта бороденка двигается и вздрагивает. Глаза дедушки еще зорки, строги и в то же время удивительно кротки.

Он ходит всегда в меховом халатике и валенках. Когда-то он был сапожником, но из-за слабой груди и кашля доктор запретил ему сидячую жизнь в душном подвале. И дедушка стал торговать горячим сбитнем на Толкучке. Жестокие были тогда морозы. Он простудил себе ноги, надолго слег и чуть не умер. Наде было тогда шесть лет. Она целыми днями сидела около дедушки, а он рассказывал ей чудесные сказки. И тогда выросла между ними та любовь, которую оба они берегут теперь, как высочайшее благо в их тусклой жизни. Эта любовь помогла Наде перенести все ужасы нужды, побои чахоточной матери, побои пьяного отца, а старику – смерть невестки и преждевременную, бессмысленную кончину пьяницы-сына.

Васеньке уже десять лет. Это хилый, бледный мальчик, но прилежный и с характером. Он учится ремеслу деда, а по вечерам читает ему Четьи-Минеи. Дедушка сам и его и Надежду обучил грамоте.

– Поди, погуляй, Васенька, – тревожно говорит Надежда, гладя бледную щечку. – Подыши-ка ты свежим воздухом! Вон дети в бабки играют на дворе…

Вася покорно кладет инструмент и выходит на узкий двор. Заложив руки в карманы, глядит он на волнующихся, голосящих мальчишек. Но бесцветные глаза его не загораются. И взгляд их точно пуст. Твердо сжаты бледные губы. Странная горечь неуловимо залегла в уголке детского рта. И когда Надежда ловит этот взгляд, сердце ее сжимается.

– Если не умрет к двадцати годам, человек из него выйдет, – говорит ей дедушка.

– О, Господи!.. – в ужасе крестясь, шепчет Надежда.

А иногда она горько плачет, вспоминая свою рано угасшую несчастную мать.

Насте всего семь лет. Это пухлая, пассивная и неумная девочка. Сестра учит ее вышивать, но Настя ленива. Все стоит за воротами да, ковыряя в носу, с полуоткрытым ртом глядит на ворон. Она осталась в пеленках на попечении старшей сестры, и та в ней души не чает.

Что за радость под праздник сесть всей семьей за стол, вокруг шумящего самовара! Чай для них роскошь, и пьют они его раз в неделю, с тех пор как Надежда получила место в театре.

– Кого видела в церкви? – спрашивает дедушка. Он, кряхтя, поднялся с нар и, перекрестившись, подсел к самовару.

Надежда вспоминает Парамонова и хмурится. Но придется идти за заказом. К празднику нужны деньги, а дедушка болен второй месяц. Хорошо бы лекаря позвать…

– Замуж выходи, – говорит ей дедушка, видя, что она украдкой смахивает слезу. – И меня успокоила бы, и детей в люди вывела бы…

– Ох, дедушка!.. Не говорите мне об этом!

– А почему не говорить?.. Не плохое советую. Годы твои уходят. А мне в могилу пора…

– Дедушка, славненький… Душу вы мне надрываете…

– От слова не станется, Надя… Но ты сама девушка толковая, понимать должна. Умру я – ты одна, как перст, останешься, да еще с детьми… А кругом зло, разврат, соблазн…

Она молча, опустив ресницы, тянет с блюдечка чай.

Как ей сказать дедушке о своих мечтах?.. Не поймет, осудит, разгневается. Для него театр – вертеп. Актрисы – пропащие. Актеры – лодыри. Чего стоило вырвать согласие даже на это место!

– Ко мне опять Петр Степаныч тетку засылал… Без всего тебя берет… А у него место верное. На водку к празднику до десяти рублей от гостей получает. Опять-таки человек он солидный, непьющий…

– Старый он, дедушка! – с отчаяньем срывается у Надежды.

– Вот так старый!.. В сорок пять лет…

– Я еще найду свою судьбу, дедушка… По любви выйду… Быть женой швейцара… Век в подвале прожить, как и здесь, солнца не видя…

Дедушка жует губами, и бороденка его двигается.

– То-то много любви ты увидишь в вертепе своем… Чтоб тебя оттуда вырвать, кажется, с первым встречным тебя окрутил бы…

Надежда вспоминает актера Садовникова. И даже уши ее краснеют.

– Не бойтесь за меня, дедушка! Не такая я, чтобы пропасть ни за что…

– Ох, Надежда!.. Враг горами качает… Не бери на себя много! Хитер наш брат…

– Ах, дедушка, никому я не верю!.. Всех насквозь вижу, – с страстной горечью срывается у нее.

– То-то… «вижу»… А когда честь честью замуж просят, не ценишь ты таких людей. Скольким ты отказала за эти два года?.. Лавочнику – раз… Рассыльному из театра – два… А теперь и этого упустишь?.. Смотри, Надя!.. Не пожалеть бы потом…

Дедушка большой пессимист. Долго еще журчит его речь.

Внучка навряд ли слышит ее. Она упорно молчит. Брови ее сдвинуты. Репина пришла бы в восторг, увидев сейчас это лицо.

Когда все засыпают в подвале, Надежда тихонько сползает с кровати, на которой она спит рядом с Настей. Осторожно зажигает она свечу и берет книгу. Надо выучить новый стих, что задала ей Репина. Это «Чернец», поэма Козлова!

Надежда читает и плачет от восторга. Она не видит стен подвала. Распахнулись перед нею золотые врата вымысла.

Через год.

У Репиной гости. Собрались друзья, враги и поклонники.

В столовой, за самоваром, сидит красивая, стройная барышня, в модном платье и модной прическе. Вдоль смуглого лица висят черные букли. Коса заложена высоко на маковке и прикреплена роговым гребнем. Худенькие плечи и руки полуоткрыты. Лиф с длинной талией кончается острым мысом, а на широкой сборчатой юбке – три больших волана. Грациозно и беззвучно двигаясь, она разливает чай в китайские чашки.

– Красавица, нельзя ли стаканчик? – говорит, подходя, актер Садовников. И взгляд его ласкает эти худенькие плечи, смуглую шею, завитки черных волос, всю эту экзотическую головку с удлиненными, таинственными глазами.

– Пейте из чашки, – говорит ему Репина через стол. – Не видите разве, какой фарфор? В бенефис вчера поднесли.

– Что мне ваш фарфор, хозяюшка, дорогая! Забудусь, в руке хряснет… Пусть мне Наденька лучше стаканчик даст!

– Не Наденька она вам, а Надежда Васильевна… как и я…

– Да будто?! Не сердишься на меня, деточка? – мягко спрашивает актер, наклоняясь над смуглыми плечами.

И у Наденьки невольно дрожит рука. Так и тянет ее взглянуть в эти странные, широко расставленные глаза.

Но она не поднимает черных ресниц.

Садовников некрасив, но высок, статен. Лицо у него умное и значительное. И обворожительна улыбка его тонко очерченного рта. Он выдвинулся за эти два года. Играл роли Живокини, когда тот брал отпуск. И в эти роли, никому не подражая, умел внести что-то свое… О нем много говорят.

Все здесь, от мала до велика, кровные враги Наденьки. Она это знает. Враги потому, что не задумаются соблазнить ее и бросить и закрыть для нее волшебный мир, на пороге которого она уже стоит, вся трепеща от ужаса и восторга… Но всех страшнее для нее этот сильный, статный брюнет с его ласковой речью и обаятельным смехом. И Наденька его упорно избегает, особенно когда он является навеселе. Он преследует ее тогда, ловя то в передней, то в буфетной. Он целует ее смуглый затылок, и бессознательная дрожь желанья бежит по ее телу… И хотела бы разыграть оскорбленную, да нет сил. И она прячется от него. А иногда плачет.

– Что это вы, Глеб Михайлович, исцарапанный весь? Или подрались с кем? – едко спрашивает Репина мрачного актера.

– Да вот все Наденька ваша… Просил пустяка, кажется… поцеловать… а она… видите?..

Репина зло хохочет.

– Нет уж, Глеб Михайлович, вы мою Наденьку не троньте…

– Кто ее тронет? Она у вас прямо дикая… Точно пантера… Не приручишь…

– И прекрасно делает, что не приручается. Она даже для вас слишком дорогая игрушка… Вот погодите, как она станет актрисой, сами будете у ее ног… Вы и не подозреваете, какая это сила…

Садовников недоверчиво улыбается. Он давно разгадал тайну увлечения Репиной этой «московской испаночкой»… Годы идут. Больно уступить свое амплуа молодым и злым соперницам. Хочется всех ошельмовать, подарить театру свою креатуру… Старая история. Бабьи сказки… Если и дадут Наденьке дебют, все равно не примут. А и примут, так затрут. У директора своя protegée, у вицедиректора и режиссера тоже свои любимицы…

С двенадцати лет Наденьке уже отбою не было от бар, купцов, лакеев, приказчиков. Всякий норовил ущипнуть хорошенькую, стройную девочку, сказать ей сальность, прижать ее где-нибудь в темном углу, бесцеремонно облапить… И в театре ей проходу не давали как актеры, так и служащие. И даже рабочие, ставившие декорации, заигрывали с нею.

И тут, в доме Репиной, от ее поклонников, надменных бар, часто слышит она двусмысленные предложения. Но этот ранний жизненный опыт бедной рабочей девушки помогает ей трезво глядеть на соблазны и среда всех искушений сберечь нетронутыми не только тело, но и душу. Грязь не коснулась даже ее воображения. Любовь она понимает только в браке. Она религиозна, и обряды имеют для нее великое значение. Но этой любви она ждет. Она не может отдаться не любя…

А в мечтах она уже любит. Может быть, Мочалова с его орлиными глазами, с его бледным лбом гения и маленькими, нежными руками. А, вернее, тех, кого он изображает: гордого Фердинанда, печального Гамлета, беспутного Кина, несчастного Нино из трагедии Уголино Полевого, пленительного Мейнау (любимая роль Мочалова) из пьесы Коцебу Ненависть к людям и раскаяние… людей, словом, каких нет кругом. Она никогда не говорит с ним. Даже боится попасться ему на глаза. Часто, после их первой встречи, она видела, спрятавшись за кулисами, как он озирался… Это он ее искал… Сердце ее, как пойманная птица, трепыхалось в груди. Но ни за какие блага в мире она не покинула бы своей засады!.. Почему? Бог весть… Не боялась ли она, что побледнеет в ее памяти тот светлый, единственный миг, внезапно сблизивший их души?.. Так много грязи кругом… Так много травли… И если б он оказался таким, как все… как этот Садовников… Нет! Нет!.. Она не хочет и думать об этом…

Но что такое жажда любви, это она знает прекрасно, несмотря на свое целомудрие. В ее годы замужние подруги ее уже двух, трех детей имеют… Эта жажда любви налетает на нее внезапно, порывами, как хищная птица. Она навевает тяжкие грешные сны, после которых просыпаешься смущенная, разбитая, с больно бьющимся сердцем.

Во сне она нередко видит Садовникова. Его глаза и улыбка манят ее. Он протягивает к ней руки. И покорно идет она к нему навстречу. На гибель. На грех.

Но странно… У Садовникова в этих снах всегда почти другое лицо, другая фигура. Он похож на Владиславлева, молодого актера на вторые роли. Никогда он не сказал двух слов с Наденькой, приезжая на поклон к Репиной. Да и она никогда о нем не думает… Только снится он ей в образе Фердинанда или Гамлета: тонкий, стройный, белокурый, с женственно-нежным лицом, маленькими руками и мягким голосом.

Ах, все это бесовское наваждение! И после таких снов, бесшумно сползая на пол, чтобы не разбудить маленькую Настю, она горячо молится пред образом любимого угодника. Она просит дать покой ее душе и телу, отогнать образы манящего греха.

Через полгода в Харькове.

– Вас там какая-то барышня спрашивает, – говорит за кулисами помощник режиссера антрепренеру городского театра.

– Кто такая? Некогда мне!.. Скажи, занят…

– Говорит, письмо у нее к вам из Москвы.

Антрепренер, вытаращив глаза, снимает очки, протирает их красным клетчатым платком и опять надевает.

– Из Москвы?.. Вот оказия!.. А молодая?

– Бутон-с…

– Хе!.. Хе!.. Красивая?

Помощник весело фыркает.

– Глаза, как звери, Ардальон Николаич… Ротик цветок. На всякого потрафит.

– Ну… ну… Расписал-то как! Подумаешь, Марлинский… Зови в кабинет!

Дверь Маленькой комнаты отворяется, и входит молодая женщина. Пестрая в клетку широкая тальма с длинной пелериной не скрывает грации этой фигуры. Она среднего роста, но кажется высокой. Из модной шляпы-кибитки с высокой тульей и широкими лентами, завязанными под подбородком в пышный бант, глядят удлиненные темные глаза. Лицо матовое, неправильное, но необыкновенно выразительное. Сейчас оно полно грусти. Смущение придает ему неотразимую прелесть женственности.

Крякнув от удовольствия, антрепренер взбивает седые кудри. С низким поклоном он подвигает посетительнице единственное в комнате ободранное кресло.

– Что прикажете?

– Вот письмо от артистки Репиной.

– От кого?? – переспрашивает антрепренер и берет толстый конверт.

В письме знаменитая артистка рекомендует ему свою ученицу, Надежду Васильевну Неронову, и просит дать ей дебют.

– Это вы… Неронова?

– Я…

– Что она такое тут пишет? Вы в Театральной школе кончили?

– Нет… Я нигде не кончила. Я училась у самой Репиной. Все роли с нею прошла…

Антрепренер с отвисшей нижней губой глядит то на письмо, то на просительницу. Потом треплет себя за волосы.

– Тэ-экс… Дебют-то мы вам дадим, ангел мой… Как отказать Репиной? Нельзя отказать… Только труппа-то у меня уже набрана в полном составе. Почему вы так поздно?

– Дедушка был болен. Я не могла его оставить.

– Вот видите, дедушка помешал… А на дворе сентябрь. Разгар сезона… А вы что же? В водевиле хотите себя попробовать? Голос у вас есть?

– Нет… я… я… у меня… трагический репертуар… Для первого дебюта хотела бы сыграть Офелию из трагедии Гамлет…

Артист отодвигается со стулом, который трещит под его тяжестью. Вопросы так и дрожат на его толстых губах комика. Но он тактично сдерживается…

– Что ж, ангел мой!.. Валяйте Офелию… А на второй дебют что прикажете?

– Дездемону из трагедии Отелло. А на третий – Луизу Миллер из драмы Шиллера Коварство и любовь, – доканчивает Неронова, мучительно краснея от насмешливой улыбки толстяка.

– Тэ-экс… Стало быть, трагический репертуар?.. А мы им, по правде сказать, не баловались тут. С прошлого года, как провалились с Гамлетом, не тревожили Шекспира в его гробу… Уж это на вашей совести грех будет, сударыня… Что делать! – с комической важностью он низко кланяется. – Отпишите вашей покровительнице… Как звать вас прикажете?..

– Надежда Васильевна…

– Так вот-с, Надежда Васильевна, отпишите вашей покровительнице, что желание ее я исполню…

– О, как я вам благодарна!

– Хотя на первые роли у меня уже есть артистка… Любимица публики. И тягаться с нею вам будет трудновато…

Черные ресницы опускаются.

– Что Бог даст… Окажусь слабой, дайте мне самое маленькое место… хоть горничных играть! У меня на плечах семья… Я буду вам так благодарна…

Она встает, застенчивая и неприступная в то же время. Опытный актер это чувствует.

– Увидим, увидим… Надо дней десять на репетиции… Декорации обмозговать… костюмы… все такое. Гамлет у вас будет за первый сорт. Сын мой… В Киеве прошлый год играл Шекспира… А мы тут больше водевилями пробавляемся. Любит наша публика водевили с переодеванием… Завтра выпустим анонс… Вы где изволили остановиться?.. У купца Хромова, на постоялом дворе? Знаю… знаю… это на краю города… Далеконько… Ну-с, до свиданья!.. Завтра, в десять, пожалуйте на считовку…^[1]

…За кулисами буря. Премьерша Раевская, которой уже под сорок, рвет и мечет. Она живет с премьером Лирским, сыном антрепренера. Ее все боятся. Как смели дать дебют?

– Ни к чему не обязывает, ангел мой, – утешает ее антрепренер. – Вот увидите, осрамится… Шутка ли? Трагический репертуар избрала. А у самой ни опыта, ни школы… Пусть срежется, и поделом! Дадим ей рольки – лампы выносить…

На столбах появились огромные афиши, возвещающие о дебюте Нероновой, ученицы знаменитой Репиной. Обыватели останавливаются. Студенты жарко спорят. Все заинтересованы. По городу идет гул… Театр любят. В придавленной, серой жизни – это золотая сказка, к которой рвется душа.

На репетиции Надежда Васильевна сразу чувствует себя во враждебном лагере. Она робеет, замечая насмешливые взгляды разряженных артисток. На ней прелестное шелковистое двуличневое платье с плеча ее благодетельницы… Она сама переделала его по последней моде. Золотые ручки Надежды Васильевны связали кружевной воротник… Ее голова очень красива в модной прическе. Посредине белеет дорожка пробора. Черные бандо обрамляют виски, а вдоль щек висят черные букли. Мужчины с интересом следят за ее выразительным лицом, но боятся вслух сказать, что эта женщина обаятельна.

Вся труппа собралась взглянуть на дебютантку. Критикуют вслух, не стесняясь, каждый ее шаг. Господи!.. Кто ж так держится на сцене? Она ходит, как у себя дома. Где ее жесты? Кто говорит так просто?.. Актрисы смеются. Актеры пожимают плечами… Антрепренер буффонит. Премьер Лирский надменно указывает ей на промахи. Она не знает выходов, она путает места… Что она говорит?.. Так играет Мочалов? Так учила Репина?.. Ах, Боже мой! Что нам Мочалов? Каждый трагик играет по-своему.

Но опытный глаз режиссера ловит богатую мимику дебютантки, сдержанные, но полные темперамента жесты. Опытное ухо его слышит внезапно прорывающиеся драматические нотки звучного, грудного голоса. И режиссер нервно потирает руки… Он действительно ошеломлен. Простота и естественность дебютантки в трагедии кажутся ему новыми, странными… Она не декламирует. Она говорит, как в жизни… Пусть это дико здесь, в провинции, где еще не признан Гоголь с его реализмом; где царят драмы Полевого и Ободовского с их ходульными чувствами, с их неестественными положениями, со всей этой шумихой романтики; где актеры сохранили еще певучую дикцию, торжественные жесты и менуэтную походку ложно-классической французской школы… Но какое очарование в этой простоте!

– Безнадежна? – шепчет антрепренер, ловя его за кулисами.

– А вот увидим, – уклончиво отвечает он.

– Пожалуйте на примерку, – мягко говорит он Нероновой и ведет ее под руку.

Ее лицо пылает. Она слышит сзади смех женщин.

– Право, недурно… Не падайте духом, – ласково говорит ей режиссер.

Она поднимает на него печальные, полные благодарности глаза. И он потрясен их выражением.

Наконец одна… Бледная, болезненная женщина с подвязанной щекой подходит к ней, держа в руках классические и средневековые костюмы с чужого плеча. А… костюмерша! Надежде Васильевне сразу становится легче в обществе простого человека. Она с участием расспрашивает молодую женщину об ее житье… Маленькие дети, больной муж… нужда… Да… да… знакомые картины… Собственное прошлое встает перед ней… Не была ли она тогда счастливее? У нее была слава художницы-золотошвейки, и руки ее кормили всю семью. А что даст будущее?.. Ей жутко.

Убогий номерок в одно окно. На ободранных обоях видны следы раздавленных клопов. Из-за дощатой стены несется могучий храп соседа. Внизу трактир. Слышны нестройные звуки балалайки, пьяные песни, хриплая ругань, взрывы смеха.

Надежда Васильевна зажигает сальную свечу в позеленевшем шандале и бережно прячет коробку серных спичек в ящик комода. Перед кривым треснувшим зеркалом она снимает свою шляпу с высокой тульей. Раздевается… Аккуратно вешает на гвоздь свое единственное парадное платье и надевает холстинковый капот.

В углу стоит небольшой сундучок, обитый размалеванной жестью. В нем три смены белья, два ночных чепца и два коленкоровых платья. Это самая модная материя, тоненькая и блестящая, как шелк… Для Надежды Васильевны это целое богатство. Эти платья тоже в куске подарила ей Репина, как и веер, как и широкий шелковый кушак с бахромой на концах. Газовый шарф, затканный цветами, она вышила себе сама. Все эти вещи необходимо иметь артистке.