Глава 4

Сурьма ошиблась – в её следующую смену новенький на работу ещё не вышел, но вся бригада уже знала, что человек на освободившееся место взят, и первый его день будет завтра.

– И кто он? – поинтересовалась она в обеденный перерыв в столовой, подсев за стол к ребятам из своей бригады.

– А чёрт его знает, – пробухтел с полным ртом Барий, за раз откусивший от буханки хлеба половину, – не местный. Старик какой-то. В город только вчера приехал. Сегодня, говорят, ему день на обустройство дали.

– С допуском к работе машиниста? – Сурьма поставила локоток на стол, подперев кулаком подбородок.

Допуск к работе машиниста хотя бы одного технеция из их бригады гарантировал, что ей достанется половина всей работы пробуждающего (а вторая половина отойдёт пробуждающему сменной бригады – Литию). Если же они останутся без машиниста, то и в пробуждающем нужды не будет: живые паровозы будет обслуживать другая бригада, а Сурьма останется исключительно диагностом.

– Машинист-технеций, – ответил Барий, вкусно хлюпнув супом.

– Даже та-а-ак! – протянула Сурьма, не в силах скрыть довольную улыбку.

Машинистом-технецием мог быть только человек с высшим образованием, хорошим дипломом и длительной практикой по обеим специальностям. Такие обычно работают на маршрутах, а не сидят в мастерских. И что его привело в их депо? Но раз, говорят, старик, – может, тяжеловато ему стало в рейсах, решил перейти на более спокойную (хоть и менее оплачиваемую) работу, как знать. А Сурьме стало ещё любопытнее посмотреть на нового коллегу.

– Кушайте во здравие! – на скамью между Сурьмой и Барием плюхнулся охранник с пропускного пункта мастерских, пригладил большими красными ладонями вечно взъерошенные седые бакенбарды. – Госпожа моя хорошая, – с тёплой отеческой улыбкой обратился он к Сурьме, выуживая из нагрудного кармана своей формы круглую бляшку, на которой был выбит двузначный номер, – можно у тебя милости просить? Мне начальство наше сегодня дало поручение сходить до нового вашего машиниста, пропускной жетон ему передать, чтоб он, родимый, завтра на работу попасть смог. А у меня сегодня крайняя смена – хотел за город к своим ехать. Так вот, госпожа моя хорошая, опоздаю я на поезд, пока буду захаживать-то! И билет пропадёт, денег жалко. А машинист ваш живёт аккуратно по пути от мастерских до твоих, госпожа, апартаментов. Будь любезна, выручи!

– Занести ему жетон? – уточнила Сурьма.

– Ты ошалел, Гафний? – возмутился Барий. – Пойдёт тебе девушка жетоны всякие разносить по домам незнакомым мужчинам! Дай сюда, сам схожу, – парень выдернул из толстых пальцев охранника жетон, – мог бы сразу догадаться меня попросить, а не Сурьму, рядом же сижу!

– Так тебе ж в другую сторону, – пожал плечами растерявшийся Гафний, – потому я тебя и не утруждаю – неловко как-то…

– То есть Сурьму по таким поручениям гонять – ловко тебе, голова тугодумная? Она же девушка!

– И что?! – вспыхнула Сурьма. – Раз девушка, так и жетон до порога не донесу – сломаю или потеряю, что ли? Раз девушка – то совсем, по-твоему, растетёха, да?

– Да я не это имел в виду, я ж про то, что неприли…

– Дай сюда! – Сурьма выхватила из рук Бария металлический кругляш. – Прилично всё! – фыркнула она, поднимаясь из-за стола. – Я ж не в гости, а по делу! Отдам жетон, и всё. Устроил проблему на пустом месте!

***

К вечеру разгоняющаяся ещё со вчерашней дороги боль стала невыносимой, словно желала добить Висмута после мучительного переезда. Да ещё и этот несносный старик! Сначала он устроил кавардак, когда, перебирая всю свою коллекцию пижам, не досчитался одной, забытой в пансионате. Потом он хвастался дамскими корсетами – трофеями своей молодости. Обнаружив этот срам, Висмут вознамерился их выбросить, из-за чего они с отцом чуть не подрались. Разумеется, переспорить зловредного деда не получилось, и корсеты остались в доме.

А к вечеру тому приспичило играть в кегли. Кеглей не было, и он безутешно выл на весь Крезол, пока Висмут не раздобыл вместо них несколько пустых бутылок из-под спиртного. Празеодим увлёкся игрой и наконец утихомирился. Оставив отца в гостиной, которая вместе с кухней занимала весь первый этаж их новой съёмной квартиры, Висмут едва не ползком добрался до второго этажа и заперся в меньшей из двух спален, – ту, что побольше, отец оставил за собой, хоть пока и запретил переносить туда его вещи.

Тяжело дыша, Висмут рухнул на заправленную кровать и несколько мучительных мгновений пережидал, когда от глаз отхлынет тьма. Потом, стиснув челюсти, сел, отыскал в своей ещё не до конца разобранной сумке пузырёк с эфиром. Пара капель этой тусклой бесцветной жидкости, даже растворённой в стакане воды, отдавала горечью, обволакивала язык, обжигала изнутри. Залпом выпив разведённое обезболивающее, Висмут поморщился.

Чуть погодя его сердечный ритм ускорился, а дыхание, наоборот, замедлилось. Боль отступила и теперь доносилась до сознания приглушённо, словно злобный собачий лай из-за закрытой двери. Всё вокруг стало зыбким, брезжущим. Опускающиеся сумерки заливались в расшторенное окно и размывали очертания скудной мебели, раскрытой на полу сумки и пустого стакана, стоящего на тумбочке, смешивая друг с другом нечёткие предметы. Наваливалась вязкая дремота, похожая на густой мёд, склеивающий веки, затекающий через уши в мозг. Висмут повалился на кровать, как был: в брюках и полурасстёгнутой рубахе. Хорошо было бы снять ботинки и лечь с ногами, но сил уже не осталось…

***

Вдоль всей улицы тянулась гряда маленьких двухэтажных домишек, накрепко слепившихся друг с дружкой боками. Вокруг не было ни цветов, ни другой зелени – им просто не хватило места в этой застройке – ступеньки от входных дверей спускались сразу на узкий тротуар. «Квартиры в таких домиках, должно быть, совсем крохотные», – подумала Сурьма, отыскивая глазами нужный номер. А вот и он! Девушка поднялась на три ступени, вскинула руку в привычном жесте, но дверного молоточка не обнаружила: вместо него на косяке сиротливо болталась одна лишь цепочка. Тогда Сурьма достала из кармана жетон и постучала в дверь его ребром.

В доме что-то брякнуло, раздался неразборчивый возглас, следом – сбивчивые тяжёлые шаги, будто кто-то бежал, перепрыгивая препятствия, а потом дверь распахнулась. На пороге появился рослый поджарый старик в пижаме. Увидев Сурьму, он улыбнулся во все удивительно крепкие и белые для его возраста зубы и отвесил что-то вроде поклона.

Сурьма окинула его обескураженным взглядом и беспомощно отступила на шаг, уставившись ему меж седых бровей, чтобы не смотреть ниже, на тонкую, свободно струящуюся по телу пижаму.

– П-простите, я вас, верно, разбудила, вы отдыхали с дороги? – пробормотала она, позабыв представиться.

– О нет, лапушка, я тебе очень рад! – бодро ответил старик и, сложив губы для поцелуя, попытался поймать затянутую в перчатку руку Сурьмы.

Она резко отшатнулась и едва не свалилась со ступеней, но старик цепко схватил её за локоть, не дав упасть.

– Г-господин Висмут? – пробормотала Сурьма, неловко балансируя на краю ступеньки.

– Оди! Для тебя просто Оди, лапушка! – обрадовался старикан и одним движением втащил её в дом.

Дверь захлопнулась за спиной Сурьмы, и она очень пожалела, что не позволила Барию отнести эту треклятую бляху.

– Проходи, лапушка, чувствуй себя как дома! – хозяин обвёл рукой микроскопическую гостиную, приглашая сесть.

Но присаживаться (даже если бы Сурьма захотела) было решительно некуда: стоявший по центру диван скрывался под грудой разномастных пижам и халатов, а на двух стульях с гнутыми ножками расположились старомодные женские корсеты. Не кожаные, какие сейчас носят поверх одежды, а шёлковые – те, которые дамы раньше надевали под платья.

– Я… Я всего лишь должна отдать вам это, – Сурьма протянула жетон.

– Что это? – удивился старик, спрятав ладони за спину и отскочив на пару шагов, словно ему предлагали взять скорпиона.

– Это… – тут Сурьма вспомнила, что всё ещё не представилась, – Ой… Меня зовут Сурьма, я пробуждающая из вашей бригады. Принесла вам пропускной жетон. Вот, возьмите, пожалуйста, – она сделала полшага вперёд, нечаянно пнув одну из валявшихся по всему полу бутылок, которая откатилась к ведущей на второй этаж лестнице.

– Какая прелесть! – обрадовался старик. – Такая лапушка будет будить меня по утрам, вот это подарочек! – его глаза-булавочки беззастенчиво изучали девушку с ног до головы, – А на ночь останешься? Или мне ждать ещё госпожу усыпляющую?

– Да что вы себе… – пробормотала пересохшими губами Сурьма, медленно пятясь к выходу, но всё ещё держа в вытянутой руке злосчастный жетон.

– Ну же, лапушка, проходи, не робей! – дед протянул к ней руку, и Сурьма отпрянула, налетев спиной на дверь.

Не отрывая остекленевшего взгляда от радушного оскала хозяина квартиры, она лихорадочно нащупала у себя за спиной дверную ручку, повернула её, но та не поддалась. К горлу ледяным комом подкатила паника.

– Папа! Проклятье! – неожиданно раздалось откуда-то сверху.

Сурьма вскинула голову так резко, что с неё едва не слетел маленький, лихо сдвинутый на одну бровь цилиндр. На верху лестницы, вцепившись руками в перила так, что под тонкой тканью рукавов взбугрились мышцы, стоял высокий тёмно-русый мужчина лет сорока.

– Простите, пожалуйста! – обратился он к Сурьме, улыбнувшись виновато, но очень обаятельно, – это мой отец, он не в себе.

– Так это вы – господин Висмут? – с облегчением выдохнула она.

– Всё верно, – подтвердил Висмут, и ломкой походкой начал спускаться с лестницы.

Его заметно шатало, хоть он и пытался это скрыть, придерживаясь за перила.

«Святые угодники!» – прозвучало в голове Сурьмы матушкиным голосом. Рано обрадовалась: бутылки-то, видимо, опустошил вовсе не сумасшедший старик! Теперь понятно, что с нормальной работы машиниста просто выгнали за пьянство, поэтому он и подался в их мастерские.

– Это Сурьма, пришла меня будить, – прокомментировал дед.

– Я пробуждающая из вашей бригады, – Сурьма расправила плечи: страх отступил, и дышать сразу стало легче, – меня попросили передать вам пропускной жетон, – она протянула Висмуту металлический кругляш.

На непослушных ногах Висмут доковылял до нижней ступеньки, окинул беглым взглядом выряженного в пижаму, сияющего идиотской улыбкой отца, разбросанные бутылки, женское исподнее на стульях и встретился с осуждающими глазами Сурьмы. Понятно, что девушка о нём подумала. И даже не пошутишь над ситуацией – выйдет скабрёзно. Он взял жетон.

– Благодарю вас.

– Не сто́ит того, – натянуто улыбнулась Сурьма и вновь дёрнула дверную ручку, но опять безрезультатно.

– Позвольте, – Висмут, стараясь держать дистанцию, взялся за ручку и повернул её, немного надавив и потянув вверх.

Дверь отворилась.

– Чуть заедает, – извиняющимся тоном сказал он.

– Ну так почините, – с лёгким презрением изогнула бровь Сурьма, – вы же технеций! – и скрылась за дверью, захлопнув её у Висмута перед носом.

– Честь имею кланяться, лапушка! – помахал в закрытую дверь Празеодим.

В этот вечер Сурьма долго не могла уснуть: всё думала, стоит ли сразу рассказать о пагубном пристрастии нового напарника господину управляющему или лучше пока промолчать? Паровозникам пить нельзя: попадёшься пьяным даже в свой выходной – потеряешь работу. Но что, если… Если он не попадётся? Ведь если в их бригаде не будет машиниста, у Сурьмы не будет доступа к живым паровозам, а тогда какая из неё пробуждающая? О переходе в «Почтовые линии» из обычных диагностов можно и не мечтать… Пожалуй, горячиться не стоит: если Висмут появится в мастерских под хмельком, там и без неё разберутся.