Глава 7

К следующему утру гнев Сурьмы поулёгся, а вот стыд за своё поведение, подсвеченный лучами восходящего солнца, да на свежую-то голову, наоборот – заиграл новыми красками. На работу идти не хотелось. «Может, сказаться больной?» – размышляла она, вращая на блюдечке чашечку с кофе, зацепив её пальцем за ручку. Фарфор протяжно поскрипывал, словно несмазанное колесо кеба.

– Дорогая, если ты не прекратишь, у меня начнётся мигрень, – одёрнула её госпожа Кельсия.

Сурьма вздохнула и молча уставилась в недопитый кофе.

– Тебя что-то беспокоит, дитя моё? – не опуская утренней газеты, поинтересовался господин Нильсборий.

– Нет, папи, – подавленно отозвалась она.

Газетный уголок загнулся внутрь, и на Сурьму глянул проницательный серо-голубой глаз.

– Я… обидела человека, – нехотя созналась она. – Мы повздорили.

– Кого-то из своих парней?

– Не совсем… То есть – да, мы работаем вместе, но… он немолод.

– Тогда тем более стоит извиниться первой, – кивнул отец с таким важным и хладнокровным видом, словно подписал резолюцию.

Газетный уголок расправился, скрывая за собой серо-голубой глаз, вернувшийся к изучению мелких строчек утренних новостей.

– Господин Нильсборий! – воскликнула матушка. – Смею не согласиться! Сурьма – молодая девушка из высшего общества, ей не пристало первой приносить свои извинения, тем более – мужчине не своего круга!

Из-за газеты раздался долгий вздох.

– И я уверена, дорогая, – госпожа Кельсия положила ладонь на руку дочери, – в вашем недопонимании виноват именно он, и ты ни в коем случае не должна извиняться первой! Запомни, дитя моё: такие, как мы, вообще ничего не должны каким-то там технециям! Он огорчил тебя – я вижу, что огорчил – и это он обязан просить у тебя прощения.

Ещё один вздох, горше первого, колыхнул газетные листы.

– Послушать тебя, душа моя, – подал голос господин Нильсборий, – так ты желаешь нашей дочери жизни безрадостной и бесприютной.

– Что за вздор! – возмутилась матушка. – С чего бы это?

– С того, что никто не любит тех, кто слишком высоко задирает свой и без того курносый нос.

– Хм, – госпожа Кельсия вздёрнула подбородок, – в обществе, господин Нильсборий, нужно держаться соответственно своему статусу и не опускаться до уровня простолюдинов, пусть даже тебе приходится с ними работать. Только тогда тебе будут оказывать должное уважение, друг мой! Не слушай отца, дитя моё, – повернулась она к Сурьме, – он так же бесчувственен в этих деликатных вопросах, как и большинство мужчин!

– Да, дитя моё, – спокойно согласился из-за газеты Нильсборий, – слушай свою матушку, коли хочешь остаться в жизни одна-одинёшенька.

– О, не печальтесь об этом, друг мой, – в голосе госпожи Кельсии зазвенела холодная сталь, – нашей дочери это не грозит, у неё есть Астат: приличный молодой человек, к тому же – влюблён в неё без памяти! Вот уж кто по достоинству ценит и её положение в обществе, и фамильный титул!

– Безусловно, душа моя, уж фамильный-то титул Астат ценит исключительно!

– И это делает ему честь, друг мой!

Сурьма пожелала всем хорошего дня и вышла из-за стола, но увлечённые спором родители даже не обратили на это внимание. Не услышали они и того, как за ней закрылась входная дверь.

***

Рабочий день прошёл без приключений. Висмут практически всю смену был на открытых путях, на утреннем собрании поздоровался с Сурьмой как ни в чём не бывало, но вечером, вернувшись в подсобку, даже взглядом её не удостоил. Он собрал свои вещи и ушёл, сказав: «Всего хорошего, ребята!». Фраза была адресована всем сразу и в то же время никому конкретному, и Сурьма сначала обрадовалась, что избежала лишнего внимания (от остальных коллег ей всегда причиталось отдельное прощание и приветствие). А чуть позже расценила это как лишнее напоминание о том, что Висмут наверняка помнит про вчерашнее и не может быть не обижен. Она бы на его месте обиделась обязательно! Но впереди были два выходных – отличная возможность позабыть о произошедшей неловкости до следующей смены.

Однако чаяния Сурьмы оказались тщетными. Неизвестно, что там Висмут, но у неё самой не получалось забыть ни тот их разговор, ни своё недопустимое поведение, ни гадость с доносом. Не отвлекла Сурьму от тягостных мыслей ни прогулка с Астатом, ни весёлая болтовня с малышкой Талли, ни даже беседа с отцом Молибденом, который прямо сказал ей о необходимости просить прощения. «Со всем тщанием мы должны стараться залатать прорехи, оставленные нашими неблаговидными деяниями, дитя моё. И чем сложнее, чем неприятнее даются нам эти „штопочки“ да „заплатки“, тем крепче мы подумаем в следующий раз, прежде чем вновь совершить что-то дурное».

В ночь перед работой спала Сурьма плохо. Почти примирившись с мыслью, что не найдёт себе покоя и не сможет дальше нормально работать с Висмутом, пока перед ним не извинится, она никак не могла ни собраться с духом для решительного шага, ни подобрать нужных слов. Весь следующий рабочий день украдкой бросала на него тоскливые взгляды, не в силах сдвинуться со своего места, но новенький занимался работой и по-прежнему не обращал на Сурьму внимания. Ах, если бы это был кто-то типа Астата – кто-то её круга – дело было бы значительно проще! Она бы церемонно произнесла одну из сотен картонных вежливых фраз, заученных ещё в гимназии, ей бы ответили аналогичной, они обменялись бы фальшивыми улыбками – и дело в шляпе! Но здесь почему-то всё казалось совершенно иным и от этого было гораздо сложнее и тоньше.

В конце концов Сурьма решила повременить с извинениями до завтра: сегодня почти вся бригада в ангаре, не может же она заводить такой разговор у всех на глазах! Да и попросить Висмута выйти на минуточку – тоже не слишком-то красиво. Лучше подождать подходящего момента.

На следующий день Висмут едва не опоздал, хотя обычно приходил раньше всех. Тайком окинув его цепким взглядом, Сурьма отметила, что он слегка прихрамывает, да и вообще выглядит хуже обычного: вид уставший, будто Висмуту не спалось всю ночь; под глазами тени, меж бровей – глубокая складочка.

После того, как Сурьма получила свои техлисты, она специально поспешила выйти из подсобки сразу за ним, чтобы можно было обогнать Висмута в узком коридоре, где двое едва ли могли разойтись, не соприкоснувшись рукавами. Прихрамывавший Висмут услышал её спешный шаг у себя за спиной и пропустил Сурьму вперёд, как она и рассчитывала. Это была удобная возможность незаметно принюхаться к новенькому, что Сурьма и сделала, глубоко втянув носом воздух.

От Висмута пахло давно подсохшей масляной краской и ветхим бывалым деревом, фонарной копотью и горячей жестью. И шпалами, пропитанными чёрным смолистым креозотом. Сумасшедший, будоражащий запах, пронизывающий насквозь, до звона в ушах, словно паровозный свисток! Ведь и живые локомотивы пахнут почти так же, разве что в их запахе больше металлического, чем древесного. Сурьма невольно ещё больше замедлила шаг и едва не забыла, для чего задумала весь этот манёвр. Алкоголем от Висмута не пахло. Ни капельки. Ничуточки. Поэтому, если прошлую ночь он и не сомкнул глаз, то явно не из-за того, что пил.

Висмут вновь отправился на открытые пути, как и бо́льшая часть бригады; у Сурьмы было два мелких задания в ангаре, с которыми она быстро справилась и заскучала. Побродив туда-сюда и не найдя себе работы, ушла в подсобку. Вытащив из своей сумки толстый блокнот в кожаной обложке, устроилась с ним в уголке. Если бы его корочки не стягивал застёгнутый на пряжку ремешок, блокнот бы не закрылся: настолько распух от газетных заметок, вклеенных между исписанными тонким косым почерком страницами. Его Сурьме подарил отец, и она вела его уже больше десяти лет – с того момента, как услышала историю о мастере Полонии и пропавшей экспедиции.

Эта история так взволновала маленькую Сурьму, у которой уже чётко обозначились способности пробуждающей, что она едва ли не ночевала в научном зале библиотеки Крезола и зале периодики, выписывая из книг и газет всё, что имело отношение к самому мастеру и к его живым паровозам. И мастером, и паровозами она была практически одержима. Тогда-то она и вознамерилась во что бы то ни стало отыскать затерянную «Ртуть», на которой, как предполагали, спрятан секрет пластин мастера Полония.

Конечно, она знала, что на поиски пропавших учёных несколько раз снаряжали экспедиции и что все они потерпели неудачу, вернувшись ни с чем (а последняя не вернулась вовсе, погибнув под обвалом в горах). Но в сердце Сурьмы горела несгибаемая вера в то, что кому-то должно повезти, – не могла же «Ртуть» со всеми своими пассажирами просто испариться! И она твёрдо вознамерилась стать тем счастливчиком, который отыщет её.

Если бы у Сурьмы было достаточно денег для организации всего дела, она бы отправилась на поиски сразу после университета. Но семья была разорена, правительство, после всех неудачных попыток, прекратило финансировать подобные затеи, а искать столь же увлечённого мецената было рискованно: ведь на чьи деньги организована экспедиция, тому принадлежат и все открытия.

Ну уж нет! Таким величайшим открытием, как химический состав сплава осциллирующих пластин мастера Полония, Сурьма делиться не планировала!

Она открыла блокнот на странице с переписанной заметкой – последними официальными словами учёного перед той злосчастной экспедицией; аккуратно провела пальцем по убористым строчкам. Сурьма глубоко, до священного трепета уважала мастера Полония.

«Я уже перевернул научный мир, создав локомотив, способный работать на человеческой энергии. За живыми паровозами – будущее, это понимают все образованные люди, что бы там ни говорили сектантские учения! Но это ещё не всё! По возвращении из экспедиции я представлю вам нечто, способное ещё больше потрясти воображение! Потрясти больше, чем изобретённые мною осциллирующие пластины! Поверьте, моё имя войдёт в мировую историю как имя величайшего учёного-изобретателя!»

Ни в лаборатории, ни в квартире мастера Полония не было найдено никаких разработок. Значит, все они были на «Ртути». И тот, кто их отыщет, прославится, как и сам мастер Полоний. И разбогатеет…

Сурьма развернула карту экспедиций, в который раз внимательно её изучила. Потом сверилась с парой своих записей и крепко задумалась, барабаня пальцами по красно-коричневому переплёту. Пролистав блокнот до пустых страниц, она вытащила из-за корешка карандаш, заточенный так остро, что его можно было использовать вместо шила, и занесла грифель над началом строки.

– Сурьма? – раздалось прямо над её головой.

От неожиданности она вздрогнула так сильно, что блокнот полетел на пол, под ноги Висмуту, появления которого она не заметила.

– Да жупел вам в… – сорвалось с языка Сурьмы. – Ой… Давно вы здесь?

– Только что вошёл, – Висмут поднял взъерошенный, ощетинившийся торчащими меж страничек вкладками блокнот и протянул его хозяйке. – Прости, не хотел тебя напугать.

– Я… не бездельничаю, – выпалила Сурьма и не сдержала досадливой гримасы: какого чёрта она перед ним оправдывается, он же ей не начальник!

Но язык продолжал уже сам, без её участия:

– Я всё сделала, больше для меня заданий не было.

– Я знаю, – мягкая полуулыбка пустила лучики в уголках его глаз, – поэтому и пришёл. Мне нужна помощь, а все остальные пока заняты.

Губы Сурьмы покривились с едва заметным пренебрежением: сама бы она ни за что не стала так просто просить помощи. Повисло натянутое молчание.

– «Почтовые линии»? – Висмут указал взглядом на торчащий из блокнота уголок объявления о приёме на работу.

Этот листок служил Сурьме закладкой с того дня, как её, пришедшую по этому объявлению, на службу не приняли. Она оставила его в блокноте, чтобы как можно чаще попадался ей на глаза и напоминал о ближайшей цели: устроиться пробуждающей на престижные и высокооплачиваемые почтовые перевозки. Но посвящать кого-то в историю своего провала она уж точно не собиралась, поэтому ответила довольно резко:

– И что с того?

– Ничего.

Висмут не терял самообладания. Казалось даже, что его не раздражал дерзкий тон Сурьмы, он просто не обращал на него внимания.

– Треть жизни там проработал.

– Что? – выдохнула девушка, вскочив на ноги.

В тёмных сапфирах её глаз вспыхнуло что-то похожее на благоговение.

– И в какой должности? – спросила она уже спокойнее, взяв себя в руки.

– Машинистом, – просто ответил Висмут. – В Дивиниле, на маршруте до Толуола.

Сурьма хлопнула пушистыми ресницами, удерживая рвущийся из горла стон: это был самый длинный, самый престижный почтовый маршрут! И живые паровозы, разумеется. Мечта!

– И почему ушли? – просипела она внезапно севшим голосом.

– Обстоятельства, – пожал плечами Висмут, и, заметив, как в глубине сапфиров засверкали острые, словно лезвия, грани, с улыбкой добавил, – которые не имеют со спиртным ничего общего.

– Не жалеете, что ушли?

В его глазах промелькнула горечь:

– Надеюсь вернуться. Когда разберусь с обстоятельствами.

– А возьмут? – с сомнением спросила Сурьма: вторых шансов «Почтовые линии» давать не любили.

Висмут хмыкнул так, словно она предположила какую-то нелепость, и Сурьма поняла: не только возьмут, но ждут обратно и даже предоставят любой маршрут на его выбор.

Святые угодники, кто ж он такой, что имеет столь серьёзный вес аж в столичной конторе «Почтовых линий»?!

– Так ты мне поможешь?

– А? – очнулась Сурьма. – Да. Да, конечно, – она запихнула блокнот в сумку и поспешила за Висмутом. – ПЭР нужен?

– Нет, – ответил он, не оглядываясь, – только твои руки. Без перчаток.

Они вышли из ангара на улицу, и Висмут размашистым шагом повёл её к смотровой яме, над которой стоял маневровый локомотив. Сурьме, несмотря на лёгкую хромоту напарника, приходилось почти бежать, чтобы не отстать слишком сильно. Спустившись под паровоз, Висмут протянул ей фонарь.

– Посвети, пожалуйста, вон туда, – попросил он, указывая на темноту в подбрюшье механизма, – туда свет не попадает, как фонарь ни поставь. Это ненадолго.

Сурьма подняла фонарь, направив луч в нужное место. Несколько бесконечных минут Висмут, стоя на стремянке, сосредоточенно ковырялся в механизме, лишь звякали металлические инструменты. А в Сурьме из-за его молчаливого присутствия вновь начал вскипать утренний стыд за прежнее своё поведение. Знай она раньше о его прошлом, тогда, конечно, не бросалась бы обвинениями подобного толка: ведь где-где, а на «Почтовых линиях» в Дивиниле репутация машинистов должна быть безупречна! Да, в тот вечер он показался ей нетрезвым, но этому должно быть иное объяснение, и она бы его наверняка узнала в первый же день, если бы не пресекла попытки Висмута извиниться. А теперь придётся извиняться ей. И момент как раз подходящий…

Сурьма глубоко вздохнула, поменяла руку, в которой держала фонарь.

– Устала? – гулко разнеслось сверху. – Чуть-чуть осталось.

– Нет… Я… – Сурьма глянула по сторонам – удостовериться, что поблизости никого нет, – должна извиниться.

Сверху, едва ли не попав ей по голове, брякнул оброненный Висмутом гаечный ключ. Висмут изумлённо покосился на неё через плечо.

– Я совершила поступок, хуже которого и быть не может, – набрав в грудь воздуха, продолжила Сурьма, – и очень дурно обошлась с вами…

Опустить подбородок ей не позволяла гордость, смотреть в лицо напарнику не давал стыд, поэтому она говорила с закрытыми глазами. Окончание заготовленной фразы: «прошу простить мне мою неучтивость и не держать зла» прилипло к нижней губе, словно вермишель из столовского бульона, и никак не хотело прозвучать вслух, подменяемое невнятным «э-э-м-м-н». Побледневшие щёки обожгло жаром.

Сурьма открыла глаза, когда услышала, как скрипнула стремянка. Висмут стоял едва ли не вплотную к ней, но ни в его лице, ни даже во взгляде не было и тени того триумфального ехидства, которые ожидала найти в них Сурьма. Он смотрел серьёзно и по-прежнему мягко, и в свете фонаря, который Сурьма до сих пор держала в поднятой руке, она разглядела вокруг его зрачков лучистый оливковый ореол: словно язычки зеленоватого пламени отражались в радужке цвета бренди.

– Мне сказали, тут все между собой на «ты», так что, – Висмут тихо повторил фразу, которую произнёс в первый рабочий день, и которую Сурьма в тот раз не соизволила дослушать до конца, – перестань мне «выкать», и мы в расчёте.

Он начинал сначала, и она это поняла. Мало того, её это обескуражило и даже смутило, поэтому язык Сурьмы вновь сработал быстрее её головы:

– Но это не слишком удобно, ведь вы уже в том возрасте, чтобы… ой, – и она, сообразив, что ляпнула, вновь залилась краской.

– Я уже в том возрасте, – подтвердил Висмут, забирая у неё фонарь, – чтобы самому решать, как удобнее ко мне обращаться.

В уголках его глаз и губ пряталась улыбка: понимающая и ободряющая, чуть усталая, но совсем не такая, какой в подобных ситуациях улыбался весь высший свет. Между лопаток Сурьмы колкими лапками пробежала стайка мурашек. Так бывало, когда она оказывалась в непосредственной близости к живым паровозам. Этот мужчина за годы работы с чудовищно прекрасными не-зверями настолько пропитался их духом, что и его близость производила теперь аналогичный эффект.

– Спасибо за помощь! – кивнул Висмут и пошёл прочь из ямы.

– Висмут! – окликнула Сурьма.

С момента, как она узнала, что он треть жизни – считай, всю свою карьеру, – проработал на живых локомотивах, один вопрос так и жёг язык. Его она задавала всем машинистам и пробуждающим, которых встречала.

– Каково это – работать на живом паровозе?

Ответ она всегда получала одинаковый: «тяжело». И всегда была им недовольна. Тяжело – это понятно, естественно и очевидно. Она же хотела услышать что-то живое, что-то о том, что просыпается в солнечном сплетении у неё самой – стоит только подняться в будку машиниста – и электрическими разрядами проскакивает по всему телу. Или пузырьками от игристого – неважно. Ведь не одна же она такая!

Висмут на миг задумался, а потом ответил, причём совершенно серьёзно, как будто вопрос её был и важен, и сложен, а не из области праздного любопытства, как считали остальные:

– Как будто тебе удалось приручить огромного железного зверя, и он полностью доверяет тебе, мало того – он полностью послушен, хотя не в пример сильнее и бессмертнее тебя.

Сурьма прерывисто выдохнула и зачем-то ляпнула привычное: